– Наоборот – комильфо, – я расставляю точки над i, и добавляю, вспомнив профессию отца, – в боевой авиации был приём обучения «делай, как я».

Недоумение на всех лицах и я достаю джокер:

– Адик предлагает хороший пример поощрения на будущее. Чтобы было не обидно и не менять наших планов, я выбью дополнительную должность. Можете своих поздравить.

«Бездарное время» (с чего я начал про Ленинград) было и в смысле нашего с Ирой общения, вернее, в его полном отсутствии – дежурный обмен улыбками. Как-то заходит Адик отпроситься:

– Отцу плохо, положили в больницу, еду к нему. Вечером спектакль, я на него рвался, ты знаешь, билет отдаю тебе. Там будут приятные люди.

– С врачами не помогу, знакомых, к счастью, нет, за внимание спасибо.

Провожаю его по коридору. Одну комнату временно освободили, там проводят вакцинацию от гриппа, запускают по два человека. В очереди ожидают несколько девушек, в том числе Ира, за ней один из её поклонников. Адик ему: «Ты же уколов боишься». Навстречу шагает тот, который не понял про Робинзона Крузо. Здесь решил отличиться, но не нашёл ничего лучшего, чем зацепить: «Он не знает, что колоть будут в руку». Через несколько шагов оглядываюсь. Стой, тьфу, не стой, а иди, куда шёл, не моё это дело, да и что, делать мне больше нечего? Ира ещё в очереди, а соперников нет.

Театр – хорошее место для сближения людей, если, конечно, они того стоят. Из-за предупреждения Адика слегка задержался, но к началу успел. Открываю дверь в ложу, там полумрак, от света из коридора внизу что-то поблескивает – ботинки молодого мужчины (по сравнению со мной). Рядом одно свободное место, хорошо, когда не любят опаздывать. Мужчина – высокий, плотный, с аккуратной бородкой, видно, что продолжает традиции интеллигентной семьи, и этим сразу располагает к себе. Женщины разместились впереди, спектакль не начинается, и, пользуясь случаем, делаю приятное, на мой взгляд, – начинаю разливать «Мартель», он помягче, не добавляет резкости к первой встрече. Специально захватил серебряные стопочки. Интеллигент оживился:

– Достойное начало для знакомства, мне нравится.

– Юра, – протягивает он руку, ожидаемо сильную, и представляет сидящую перед ним: «Моя жена, Лена». Около Лены замечаю Иру, встретились наши удивлённые взгляды, мой – приятно, её – не знаю (с какой стати я здесь оказался?) Юра похоже привык быть в центре внимания, берёт инициативу в свои руки, благо есть во что взять: «За театр». Ира расширяет тост: «За жизнь, какая она есть» – моё появление вынудило так сказать? По тону не поймешь, хорошо это или нет. Лена рюмку берёт: «Нетрезвый вид – неуважение к актёрам» – её недовольство Юра спешит загладить, похоже, что заниматься этим приходится часто:

– Послушайте, как удачно соединились оба тоста в рассказе моей мамы.

Ленинград перед войной. «Травиата», Жермона приехал петь Лемешев, зал забит. Сцена, где Виолетта прощается с Жермоном, отходит от него и останавливается. Жермон опускается на колени, молит остаться. Заметно, что он (Лемешев, не Жермон) выпил. «Талант не пропьёшь», тем более такой. На колени опустился быстро. Потом он должен встать, подойти к Виолетте и постараться задержать её, не прерывая арию. Поёт, как всегда, выше всяческих похвал. А встать не может. Пытается – никак (думаю, что многие пробовали в таком состоянии). Зал ждёт, сюжет знают. Лемешев продолжает петь, подтаскивает стул, опирается на сиденье одной рукой. На коленях, облокачиваясь на стул и, толкая его перед собой, передвигается через сцену. Когда, удивительным образом, добрался до Виолетты, упёрся в стул двумя руками и (мама говорила, что она тоже напряглась, стараясь встать вместе с ним – вот-вот конец сцены, а у него не получается). Не с первой попытки, с трудом, удалось-таки встать и закончить арию. Зрители долго аплодировали стоя.

В антракте и мы стоим, у столика, Юра на полголовы выше меня, в полтора раза пошире, но не в плечах, и, соответственно, тяжелее, если и занимался спортом, то сидячим. Тем не менее пышет здоровьем – не подойти. К нам и не подходят, он единственный в кафе, у кого шкиперская бородка, скорее борода, усы и шевелюра, в отличие от моей, длинная и кучерявая. Как и в ложе, потрепал бородку после выпитой рюмки:

– Я занимаюсь тем, что не видно, но ощущается, в том числе в этом театре.

Допиваю свою порцию в размышлении:

– Климатом.

– У меня фирма с таким названием, по этому направлению в Русском музее я главный, надеюсь будем встречаться, – пожимает мне руку ещё раз, – мои друзья все хорошо соображают.

После второй рюмки он продолжает:

– В школе пил лимонадом, подрос, сменил напиток и увлёкся поэзией. Связано ли это? Написал огромное количество гениальных стихов.

– По его определению, – уточняет Лена и отлучается с Ирой по своим делам.

– Бывали стихи и не очень, соглашусь, дарил их направо и налево. Девушки разделились на две категории: те, кто любил меня, и те, кто любил мои стихи. Когда возникло исключение – девушка, полюбившая и меня, и стихи, я женился.

– Мой друг в Академгородке, Сергей, пишет стихи исключительно направо.

– Почему?

– Налево его принимают по другому поводу.

Утром не успел сесть в кабинете, как затрезвонил телефон, межгород. Звонок в такую рань не предвещает ничего хорошего, вздыхаю. Но на сей раз вышла приятная ошибка, это – давний приятель, Сергей Купреев, везёт мне на друзей с харизматичным именем, он научный руководитель нашего направления в Госкомитете по вычислительной технике и информатике:

– Готов принять?

– С утра?.. С тобой – да.

На следующий день принимаю, его самого и невероятное предложение – «Создать на базе моего отделения Институт по технологии программирования в рамках Совета экономической взаимопомощи». Он доволен, есть возможность быстро реализовать перспективный проект и заодно поглядеть, как мои ребята запрыгают от восторга: «Наконец-то получим завидную технику и очередь желающих к нам на работу». В Ленгорисполкоме нас заинтересованно выслушали, Купреев умеет изложить так, что неверующий пойдёт в церковь, при его должности иначе нельзя. Но нашему предложению действительно можно позавидовать, поэтому и вопрос был один. «За чей счёт?» – «СЭВ». – «Отлично. Делайте».

Всё бы хорошо, но мой генеральный директор – ни в какую. Наверное, подумал, что так будет недолго, и нас выделят в самостоятельную организацию. В Ленинградском обкоме партии ему было к кому обратиться. В результате – не разрешили.

Рассказываю знакомому, директору НИИ по нашему профилю.

– Да они что, совсем? – комментарии по телефону опускает. – Слушай, нет худа без добра. Мне нужен зам. по науке, неси документы.

Меньше, чем через неделю, звонит: «Зайди вечером». Прихожу, его секретарь встаёт: «Вас ждут». На столе «Камю», бутерброды с красной икрой украшены зеленью, ровные дольки лимона сложены в кучку.

– В министерстве утвердили, – привычным движением разливает, – просили дослать партийные документы.

– Не состою.

– Тебе, вроде, по должности положено. Впрочем, пустяки, – задним числом примем.

– Не хочу быть в партии… даже задним числом.

Смотрит на меня, по лицу заметно, что из приготовленной в расчёте на долгий вечер закуски, исчезло всё, кроме лимона. Стало слышно, как часы на стене отсчитывают напрасно потраченное время.

– Жаль. Я не про партию – про институт. Что ж… тогда – за порядочных людей.

Выпили.

– Интересно, а как тебе жильё дали?

– Вот именно, что не дали, по этой же причине и тянули. Я плюнул (хотел было сказать, что не попал, но остерёгся), взял к отпуску дополнительную неделю и укатил с ребятами в Карелию, в Чупу, – ловлю удивлённый взгляд и, кажется, опять огорчаю.

– Не на дачу к Ельцину, но, вообще-то, недалеко, на строительные работы для новой шахты. Заработка с лихвой хватило на первый взнос в кооператив.

Разговор о работе бессмыслен, собираюсь уходить.

– Ты в Академгородке работал. Наверняка должен был попасть на концерт, наделавший столько шума.

– Попасть – точное слово.

Далёкий уже 1968 год, Новосибирск, Академгородок. Институты, коттеджи для академиков, четырёхэтажные дома с большими окнами для тех, кто попроще. Кто ещё проще, тех посылают подальше, по алфавиту, на букву… Щ, в микрорайон с типовыми пятиэтажками. Дома в лесу. Заботливые ветки тянутся к открытым форточкам и подсаживают белок на кухни. Зимой температура опускается до сорока. Для обнуления погоды принимаем с таким же градусом внутрь. Большое объявление «Помогите белкам», внизу приписка – «и МНС».

Молодые лица имеют одинаковое выражение на научной конференции и при покупке раз в неделю мяса в столе заказов. На них написано, что занимаются интеллектуальным трудом. Его успех требует свободы. Самиздат, как эта самая свобода, ходил по рукам, бывало, что давали почитать на одну ночь – очередь. Надписи на стене в институтском туалете заставляют остановиться, даже если торопишься. Под ними резюме: «мысли умные в клозете – не найдёшь таких в газете».

8 марта. Фестиваль авторской песни, перед Домом учёных не протолкнуться, в фойе монотонный гул. Записи на плёнках слушали, но все хотят вживую, глаза в глаза. Мы с другом Виктором Григорьевым не надеялись попасть, но с билетами несказанно повезло, хотя в данном случае, как раз было сказано, его приятелем, тоже экономистом: «Предлагаю сэкономить. Даю свои». – «Что случилось?» – «Летим с женой в Москву. Не волнуйся, по делу». – «Тогда беру». Зал сумел вместить больше тысячи человек. Сели в проходе, потом встали, чтобы дать место и другим. Администрация вспомнила про технику безопасности, но выгнать «лишних» не удалось. Мы достали фигу из кармана и показали – остались все, некоторые пересели к тем, кто в креслах, на колени.

Бардов выступало много, но ждали Галича. Мы, да и другие, наверное, знали, что организаторы просили его выбрать из репертуара что-нибудь полегче – не нужно дразнить гусей. Он должен был завершать концерт. Каждому давалось две песни, ему – три. Кукин потом рассказывал, что Галич начал с того, что перед выступлением принял сто граммов фронтовых (не один раз) и пошёл на сцену – с песней «Памяти Пастернака»! Гитара не торопится, речитатив подчёркивает важные слова – это наш протест, заявлен со сцены, во всеуслышание. Не ожидали, что он решится бросить его в лицо …Затихли струны – зал, кроме ряда, где партийные деятели, встал, наступила полная тишина. Выдержали паузу, как у великого актёра, и – буря аплодисментов правде и мужеству. Третья песня «Мы похоронены где-то под Нарвой». Странно, что его не остановили. Остались последние два слова: «трубят…». И тут раздался выстрел: кто-то вскрикнул, кто-то вскочил. Галич не дёрнулся, никакой паузы перед словом «егеря». На него сверху посыпались осколки – взорвалась осветительная лампа.

После концерта они шли вместе и Кукин поделился своими переживаниями:

– Александр Аркадьевич, мне показалось, что в вас стреляли.

– Ха! Мне показалось, что первый секретарь покончил с собой.

Академики не удержались – для них был отдельный концерт, для тех, кто «попроще», – ещё один, ночью, в кинотеатре, не удержались сами исполнители.

Но в итоге всё равно остановили – фестиваль запретили, клуб «Под интегралом» закрыли. У Галича это было единственное официальное выступление перед аудиторией. Он уедет во Францию и в своей «Книге воспоминаний» напишет: «В Академгородке я испытал минуту счастья». Мы тоже.

В августе и нам показали… Чехословакию, ввод войск. В институте народ ропщет: конец оттепели, надежда рухнула. Редко кто проходит дистанцию от понимания до активного протеста. В Праге на демонстрацию вышло сто тысяч, Ян Палах сжёг себя на Вацлавской площади, отдали свою жизнь ещё семь человек. На Красную площадь вышли восемь.