Наша Родина переживает тяжелые дни. Мы должны остановиться, а затем отбросить и разгромить врага, чего бы это нам ни стоило. Немцы не так сильны, как это кажется паникерам. Они напрягают последние силы. Выдержать их удар сейчас и в ближайшие несколько месяцев – это значит обеспечить за нами победу.

Можем ли мы выдержать удар, а потом отбросить врага на запад? Да, можем, ибо наши фабрики и заводы в тылу работают теперь прекрасно и наш фронт получает все больше и больше самолетов, танков, артиллерии, минометов.

Чего же у нас не хватает? Не хватает порядка и дисциплины в ротах, в батальонах, в полках, в дивизиях, в танковых частях, в авиаэскадрильях. В этом теперь наш главный недостаток. Мы должны установить в нашей армии строжайший порядок и железную дисциплину, если мы хотим спасти положение и отстоять нашу Родину…

Паникеры и трусы должны истребляться на месте. Отныне железным законом дисциплины для каждого командира, красноармейца, политработника должно являться требование – ни шагу назад без приказа высшего командования».

Призывы «Ни шагу назад!» раздавались и ранее. Но никогда еще перед всем составом, как перед командным, так и перед рядовым, ни один документ не раскрывал со столь полной откровенностью положение нашей страны. Этот приказ по своему существу был обращением ко всему советскому народу, ибо Красная армия была народной армией, плоть от плоти всего многонационального советского народа. Партия, советское правительство откровенно поделились трудностями с народом, это не могло не найти самого горячего отклика и не могло не дать результатов. Каждый боец, каждый командир проникся ответственностью перед Родиной, перед народом. Действительно, отступать больше было некуда.

Этот документ явился целым этапом в политической работе. Политработники получили возможность откровенно, не приукрашивая действительности, разъяснить рядовым бойцам обстановку и требовали точно выполнять приказы. Командиры всех степеней поняли, что отступление больше не панацея от всех зол.

Но было бы наивным полагать, что только этот приказ внес перелом в психологию воинов. Он как бы выразил настроение, которое зрело у всех с начала летней кампании. Сам по себе приказ без осознания сотнями тысяч людей трагического положения, в котором мы все оказались, ничего не сделал бы. Боль, досада, ожесточенность – вот что рождалось у нашего бойца в дни тяжкого отступления. Мне говорили красноармейцы и младшие командиры:

– Мы отступали в прошлом году… Ну это было понятно… Внезапный удар, мы потеряли много самолетов и танков еще до того, как вступили в бой. Теперь у нас есть танки и самолеты, есть оружие… Мы теперь можем остановить врага! Почему, зачем отступаем?!

Утром 2 августа генерал Шумилов вызвал меня к себе.

В доме, где жил и работал командующий, я застал весь Военный совет армии. Был заслушан доклад начальника штаба о положении на юге, на нашем левом фланге.

Данные были тревожные: 4-я танковая армия Гота, прорвав оборону 51-й армии, 1 августа захватила Ремонтную и подошла к Котельникову. Левый фланг 64-й армии и всего Сталинградского фронта охватывался с юга.

Генерал Шумилов предложил мне немедленно выехать на южный участок фронта, выяснить обстановку и в зависимости от нее принять на месте необходимые меры. Он сказал, что это решение согласовано с Гордовым.

Я быстро собрался. Вместе со мной поехали адъютант Г.И. Климов, ординарец Револьд Сидорин, шоферы Каюм Калимулин и Вадим Сидороков и связисты. Мы разместились на трех машинах (на одной из них находилась радиостанция) и направились на юг.

По пути я заехал в штаб 214-й дивизии (в поселок Верхне-Рубежный), где встретился с командиром дивизии Н.И. Бирюковым. Его я не видел с 24 июля. Бирюков доложил обстановку. На всем участке обороны дивизии – от Нижне-Чирской до поселка Городской – было подозрительно тихо. Противник даже не делал попытки форсировать Дон и не вел активной разведки. Такая пассивность показалась мне странной.

Мы сидели с генералом Бирюковым возле стога сена, когда невдалеке взорвалось около тридцати снарядов. Когда чуть стихло, я распрощался с Бирюковым и поехал на юг, в поселок Генераловский, в штаб 29-й стрелковой дивизии 64-й армии.

29-я дивизия располагалась по реке Аксай фронтом на юг от поселка Городской до Новоаксайского. К северу от нее по реке Дон занимала оборону 214-я дивизия. К югу от Потемкинской до Верхне-Курмоярской оборонялся приданный армии отдельный кавалерийский полк. Левый фланг этой дивизии был открыт.

Мне было также известно, что по рубежу реки Мышковки развертывается и готовит оборону 118-й укрепленный район. Но это было в тылу, севернее реки Аксай.

Переночевав у командира 29-й дивизии полковника А.И. Колобутина, утром 3 августа мы выехали на разведку в направлении хутора Верхне-Яблочный, Котельников. Со мной было два отделения стрелков, которых я прихватил в штабе 29-й дивизии. Они передвигались на двух автомашинах. Видимость в степи была идеальная – километров на восемь – десять.

Подъехав с севера к хутору Верхне-Яблочный, мы заметили подходившие с юга две колонны пехоты с артиллерией. Это отступали на север 138-я стрелковая дивизия под командованием полковника И.И. Людникова и 157-я – полковника Д.С. Куропатенко.

Обе дивизии были неполного состава и входили в 51-ю армию генерал-майора Т.Н. Коломиеца. Атакованные противником в районе Цимлянская и Ремонтная, они понесли большие потери и, не имея связи с армией, решили отходить на север, к Сталинграду. С ними отходили два гвардейских минометных полка во главе с заместителем командующего артиллерией армии генерал-майором В.П. Дмитриевым.

И Людников и Куропатенко очень мало могли рассказать об обстановке южнее. Они были ошеломлены действиями противника. Это я понял сразу и, подчинив обе дивизии себе, принял решение вывести их на такой участок, где они могли бы быть приведены в порядок. Дивизиям было приказано отойти за реку Аксай, занять и подготовить там оборону. Во втором эшелоне, за этими дивизиями, была поставлена 154-я морская стрелковая бригада полковника А.М. Смирнова. Свой импровизированный штаб южной группы я разместил в станице Верхне-Кумской. Начальником штаба был назначен один из офицеров штаба 51-й армии.

Затем я связался со штабом Сталинградского фронта и через оперативного дежурного подробно доложил о создавшейся обстановке на южном участке фронта. Связи со штабом 64-й армии установить не удалось.

Из штаба фронта мне сообщили, что на станциях Чилеков, Котельниково разгружается свежая сибирская 208-я стрелковая дивизия, и предложили подчинить и эту дивизию.

– Где штаб дивизии? – спросил я, но определенного ответа не получил.

Утром 4 августа, подтвердив свой приказ командирам дивизий (Людникову, Куропатенко и Смирнову) готовить рубеж обороны по реке Аксай на занимаемых участках, я, как и накануне, выехал на разведку через Генераловский, Верхне-Яблочный на юго-запад.

В районе станции Гремячая мы опять встретили отходивших на север вдоль железной дороги людей и повозки. С трудом найдя в толпе командира, я узнал от него тяжелую весть: 3 августа несколько эшелонов 208-й дивизии, выгрузившись на станции Котельниково, были внезапно атакованы авиацией и танками противника. Уцелевшие подразделения отходят вдоль железной дороги. Где были командир дивизии, командиры полков и штабы – узнать не удалось.

Возле разъезда Небыково батальон бойцов 208-й стрелковой дивизии, развернувшись цепью фронтом на юг, рыл окопы. Командир батальона доложил, что, узнав от бегущих с юга о появлении немецких танков в Котельниково, он по своей инициативе решил занять оборону. Где командир полка или дивизии, он не знал. Я одобрил действия этого командира батальона, приказав задерживать бегущих, и обещал дать ему связь от ближайшего штаба, который надеялся найти на станции Чилеков.

Подъезжая к станции, мы увидели несколько воинских эшелонов. Разгружались другие части 208-й дивизии. Слух о разгроме в Котельниково четырех эшелонов сюда еще не дошел. Около железнодорожного полотна и вокруг эшелонов толпились люди, дымились кухни, разворачивались обозы.

Разыскав начальника одного из эшелонов, майора по званию и командира батальона по должности, я кратко объяснил ему обстановку на юге и приказал выставить сильные заслоны к высотам с отметками 141,8 и 143,8 у поселка Небыково, остальные подразделения отвести от станции и ждать указаний штаба дивизии.

Отдав эти распоряжения, я со всей группой отъехал в МТФ № 1, что в двух километрах западнее станции Чилеков.

Там мы развернули радиостанцию, чтобы связаться со штабом фронта. Помню позывной: «Акустик». Был полдень, в небе – ни облачка. В поселке МТФ кроме нас находились подразделения 208-й дивизии. Минут через пятнадцать адъютант Климов доложил, что «Акустик» отвечает. Направляясь к радиостанции, я заметил в небе три девятки самолетов. Они шли с севера прямо на нас. Мне показалось, что это наши…

И вдруг послышался грохот взрывов. Оглянувшись, я увидел, что эти самолеты бомбят станцию Чилеков и разгружавшиеся там эшелоны. Вагоны и пристанционные сооружения загорелись. Бушующее пламя быстро перекидывалось с одного здания на другое.

Подбежав к радиостанции, я приказал радисту открытым текстом передать: «На станции Чилеков наша авиация бомбит наши эшелоны!..» Следя за передачей тревожного сигнала «Акустика», я не заметил, как одна девятка, зайдя с севера, ударила по поселку бомбами, а затем, встав в круг, начала пикировать и поливать нас свинцом. Тяжело было смотреть на людей, которые, прибыв на фронт и не видя противника, выбывали из строя. Все это происходило из-за того, что район выгрузки прибывших войск не был прикрыт с воздуха. Штаб фронта этого не обеспечил и не предупредил свою авиацию.

Нашу радиостанцию повредило, и я остался без связи.

Только вечером возле разъезда Бирюковский мы наконец нашли командира дивизии полковника К.М. Воскобойникова. Помню его бледное лицо, дрожащий голос. Он был потрясен. На него ужасно подействовала нелепая гибель людей.

– Товарищ генерал, – заявил он мне, – я не смогу объяснить своим подчиненным причины напрасных потерь.

Я задержался здесь на несколько часов и, когда Воскобойников пришел в себя, вызвал к нему комиссара, начальника штаба и начальника политотдела дивизии. От всех четверых потребовал связаться с частями, разбросанными от разъезда Небыково до станции Жутово и до Абганерово, за ночь отвести их за реку Аксай, занять участок обороны от поселка Антонов до хутора Жутов 1-й и организовать усиленную разведку перед фронтом дивизии и на левом фланге.

По данным, которыми я располагал, можно было предположить, что гитлеровцы, не желая ввязываться в бой с нашими частями, расположенными вдоль железной дороги на Котельниково, решили сделать глубокий обход через поселки Плодовитое и Тингута. Как потом стало известно, танковые колонны 48-го танкового корпуса противника из района Котельниково устремились именно в этом направлении. Поэтому-то я и требовал от командования 208-й дивизии усиленной разведки, чтобы узнать, куда и как направляет противник свои главные силы в этом районе.

Уже ночью мы выехали к себе в импровизированный штаб южной группы.

На наше счастье, светила луна, и мы ехали, не включая фар, по освещенной луной степи. Около перекрестка дорог, в десяти километрах южнее Генераловского, мы заметили кавалерийский разъезд. Высланная вперед на машине команда стрелков нашей охраны встретила кавалеристов.

– Стой! Кто такие?

Они ответили, и все обошлось без особых приключений.

Это был разъезд 255-го отдельного кавалерийского полка, который отходил от станицы Верхне-Курмоярской. От начальника разъезда мы узнали, что там с раннего утра противник крупными силами начал переправляться через Дон.

– Передайте командиру полка, – приказал я начальнику разъезда, – вести разведку на фронте Потемкинская, Верхне-Яблочный, следить за действиями противника и за возможным подходом его частей из района Котельниково. Связь со мной держать через штаб двадцать девятой дивизии, который находится в поселке Генераловский.