Чем бы все это кончилось, сказать трудно, если б в мастерскую не заглянул мой старший браг Илья, минер Кронштадтского учебно-минного отряда. От пришел ко мне вместе со своим товарищем, тоже матросом. Узнав о нашем горе, они решили помочь.

Моряки действовали весьма хитроумно. Нашли извозчика, надели на Зимина тельняшку, матросскую бескозырку. Пролетка двинулась в сторону Конногвардейского бульвара, что неподалеку от второго флотского экипажа, куда казаки и юнкера и нос боялись сунуть. Илья сидел справа, его товарищ – слева. Они прикинулись хмельными, а между ними, будто спящий, лежал Зимин.

Мы провожали пролетку глазами до дома Пять Углов, потом она повернула в сторону флотского экипажа и скрылась из виду.

И кажется, именно в тот час, в час прощания с Ваней Зиминым, я окончательно распрощался и с юностью…

Наступил сентябрь 1917 года. Спрос на шпоры с малиновым звоном упал. Мастерская закрылась. Мы остались без работы.

Времени свободного было много, и я стал часто бывать у старших братьев – Петра и Ивана, которые, как и Илья, служили на Балтийском флоте. Именно от них я впервые услышал о Ленине, у них прочитал Манифест Коммунистической партии, познакомился с большевистскими газетами и листовками. Конечно, понять всю глубину идей Манифеста мне в ту пору было не под силу, но то, что пролетариату действительно нечего терять, кроме своих цепей, приобретает же он весь мир, что решающая роль в борьбе против капиталистов и помещиков принадлежит рабочему классу, я усвоил твердо.

Стал ясен мне и конкретный смысл большевистского лозунга: «Мир – хижинам, война – дворцам».

В один из дней я отправился в Кронштадт, чтобы повидаться с братьями. Илью на месте не застал. Он был в карауле. Недолго раздумывая, я лег на его койку и уснул. Проснулся от сильных толчков в спину, вскочил. Передо мной стоял матрос.

– Чуйков, почему ушел из караула?

Он, конечно, обознался – мы с братом были очень похожи. Я спокойно ответил:

– Я Чуйков Василий, родной брат Ильи.

Матрос этот, как я узнал после, был членом отрядного комитета. Он тут же стал расспрашивать меня:

– Как дела у тебя, зачем здесь?

Я рассказал ему о своих думах, ничего не тая. Даже признался, что ищу случая добыть оружие, чтобы отомстить Керенскому за гибель моего лучшего друга. Моя откровенность, очевидно, понравилась собеседнику. Он попросил меня зайти как-нибудь в комитет. Когда пришел брат, я рассказал ему о беседе с матросом, фамилию которого забыл спросить.

– Это товарищ Кузьмин, – ответил Илья. – Замечательный человек, большевик.

…И вот я снова отправился в Кронштадт. Илью я нашел быстро и едва успел сообщить ему о том, что работу все еще не нашел, как к нам подошел Кузьмин. Узнав, в чем дело, он предложил мне остаться в Кронштадте, в учебно-минном отряде. Я растерялся. Стать моряком в семнадцать лет, да еще кронштадтским… Что может быть заманчивей?

– Согласен, спасибо!

От одной лишь мысли, что буду носить флотскую форму, захватило дух…

Через два дня сундучок с пожитками был перевезен в Кронштадт. Меня, как и обещал Кузьмин, зачислили матросом в учебно-минный отряд.

Так началась моя новая, военная жизнь.

Перед Октябрьским восстанием раза два ездил в Питер, на Обуховский завод, к своим землякам-рабочим, узнать, какое у них настроение. Посылал меня туда с этим партийным заданием Кузьмин. Было ясно: обуховцы активно готовятся к выступлению и с нетерпением ждут сигнала.

23 октября началось формирование отрядов моряков-кронштадтцев. Отбирали каждого персонально. Одним предстояло отправиться во второй флотский экипаж, другим – на Балтийский судостроительный завод. Но меня почему-то не включили ни в один из отрядов. Об этом, вероятно, позаботился старший брат Илья. Сам он уехал в Питер с первой группой. Мне было очень обидно – ведь я тоже мог бы разоружать юнкеров. Но обижаться долго не пришлось – через день прилетела радостная весть: вооруженное восстание, руководимое Лениным, победило!.. Нашему ликованию не было предела. В те же дни мы узнали о судьбе второго старшего брата, Ивана, которого потеряли из виду еще несколько месяцев назад. Оказалось, что он в июле попал в тюрьму. Его держали в камере смертников – Иван назвал Керенского предателем революции, палачом рабочего класса. Суд приговорил Ивана к расстрелу, но привести приговор в исполнение тюремщики не успели.

Наступила зима. Финский залив и Неву сковало льдом. Многие моряки перешли из Кронштадта в Питер, где выполняли задания советского правительства. Время было тревожным. Подняли головы враги революции. Они саботировали выполнение решений народной власти, организовывали мятежи. Партия бросила на борьбу с ними наиболее надежные отряды моряков Балтийского флота. На этот раз Илья взял меня с собой. Нас послали на охрану поездов, следующих по железной дороге Москва – Саратов, откуда главным образом подвозился хлеб для центра России. Январь и февраль мы провели на колесах – в теплушках хлебных поездов.

В феврале получили от отца письмо:

«Мироеды, бывшие чиновники, купчишки смущают народ против Советов. Мне мстят за вас. Намедни подожгли ригу. Она сгорела. Семья осталась без хлеба. Нужна ваша подмога…»

Илья в тот же день взял краткосрочный отпуск.

– Едем домой, к отцу! – сказал он мне.

– Надолго?

– Посмотрим.

…Село Серебряные Пруды раскинулось в долине реки Осетр. На правом берегу размещалась его центральная часть. Прямые улицы с домами под тесовыми и железными крышами, высокие заборы. В центре площадь с торговыми дворами и каменными постройками – магазины, лавки, склады. Здесь жили богатые мужики, торговцы, прасолы, мастеровые. Слева, на другой стороне реки, по косогорью и в низине, – разбросанные как попало домишки, избы с ветхими оградами. Эта зареченская часть села называлась Кайманьевской вытью. Здесь жила беднота. Лишь дом моего отца Ивана Ионовича Чуйкова, имеющего огромную семью – восемь сыновей, четыре дочери, выделялся среди двухоконных изб слободы – он был крестовый, с шестью окнами. Ворота на дубовых столбах, вкопанных навечно. Отец, физически сильный и очень энергичный человек, всю жизнь не мог выбиться из нужды, но не мирился с ней и, напрягаясь из последних сил, строился по-солидному, прочно. В селе его звали «силач Ионыч». Когда, бывало, слободы сходились стенка на стенку, отец вставал в середину, и никто не мог устоять против него: кулак пудовый, удар резкий и точный. Но теперь ему было не до кулачных боев: сгорела рига, не осталось ни мешка семян на весенний сев, ни меры зерна на помол.

Мы вошли в дом вечером. Отец сидел за столом угрюмый и озабоченный: как прокормить такую ораву едоков, сидящих на скамейках от угла до угла? До нови, до обмолота первого урожая озимой еще далеко.

На той же неделе приехали еще два моих старших брата – Петр и Андрей. Оба женатые, жены и дети жили и кормились у отца. Сообща через комбед раздобыли несколько мешков семенного зерна. Появился хлеб. Кроме того, в имении графа Шереметева, удравшего за границу, достали корм для скота.

Вскоре Илья уехал в свой отряд, штаб которого находился на Павелецком вокзале Москвы. Мне же приказали ожидать назначения дома.

Наступила весна.

По селу пошли тревожные слухи о мятежах в разных концах страны, о сговоре капиталистических стран пойти войной против Советской России. Заглянул в одну газету, другую. Да, Антанта угрожает Республике Советов экономической блокадой, прямым вмешательством во внутренние дела страны. Они могут задушить революцию, утопить в крови революционный народ.

Как-то на лугу встретил друзей детства, своих сверстников, – Георгия Минкина, Алексея Губарева и Василия Рыкина. Все в черных однобортных куртках с белыми пуговицами: они только что окончили городское училище, что соответствовало нынешней семилетке. Их тоже тревожило многое. Не повторится ли такая же история, какая случилась с Парижской коммуной?

– Если не будем отсиживаться дома на печке и ждать у моря погоды – не повторится.

По образованию я был среди них недоучкой – окончил всего лишь четыре класса, – однако пять лет жизни в рабочем Питере давали мне право разговаривать с ними на равных.

– Что же делать? – спрашивали они.

– Готовиться к борьбе за рабочее дело.

– Как?

– Вот над этим надо подумать. Кулаками Антанту не разобьешь.

В следующее воскресенье кто-то сказал нам, что в Москве есть военные курсы, куда принимаются благонадежные рабочие и крестьяне, желающие стать командирами Красной армии. Эта весть нас окрылила. Решили узнать, так ли это. В Москву на разведку поехал Георгий Минкин. С нетерпением считали мы дни и часы, ходили на станцию встречать «разведчика». Наконец получили от него письмо. Он сообщал, что уже является курсантом Первых военно-инструкторских курсов Красной армии. Условия приема, писал он, простые. Главное – нужна справка от сельского Совета о благонадежности.

Вскоре три парня из Серебряных Прудов с деревянными сундучками прибыли в Лефортово, в здание бывшего Алексеевского военного училища, где размещались курсы.

Когда мы ввалились в вестибюль, то, конечно, нас сразу же задержал часовой. Он был из курсантов. Узнав, зачем мы пришли и кто мы, тут же доложил комиссару курсов. Долго ждать не пришлось. Комиссар вышел к нам:

– Пришли служить или учиться?

На мне был матросский бушлат и брюки клеш, – словом, моряка видно за версту. И я первый ответил:

– И учиться, и служить!

Прочитав наши справки, комиссар позвал нас к себе в кабинет. Минкин, по-видимому, услышал о нашем приезде. Он уже стоял возле кабинета комиссара и подмигивал нам. Это придало нам храбрости.

Вошли в кабинет. Комиссар, посмотрев мне в глаза, спросил:

– Чем ты можешь доказать, кроме справки сельсовета, что пришел честно служить революции?

– Делом, – ответил я и, помолчав, добавил: – Других доказательств у меня нет, но если вы позвоните на Павелецкий вокзал, начальнику отряда ЧК, то узнаете, что в отряде находится мой родной брат, матрос Чуйков Илья.

Не знаю, звонил ли комиссар на вокзал, но на второй день был объявлен приказ, в котором значилось, что Чуйков Василий Иванович и Рыкин Василий Кузьмич зачисляются во второе пехотное отделение, а Губарев Алексей Алексеевич – в артиллерийский взвод.

Так я стал курсантом Первых Московских военно-инструкторских курсов Красной армии.

– Это Питер, революционный Питер, подготовил тебя к такому шагу, – сказал Илья, увидя меня в новой военной форме. – Ты должен стать настоящим командиром.

Да, теперь, спустя много лет, я с чувством искренней признательности вспоминаю революционный Петроград, товарищей, их боевой дух. Город на Неве – первая значительная веха на моем жизненном пути. Я всегда думаю о нем с благоговением.

Тревожная весть о вероломном нападении фашистской Германии на Советский Союз застала меня в Китае, в Чунцине. Там, в Чунцине, находился в то время главнокомандующий всех китайских вооруженных сил Чан Кайши и при нем я – главный военный советник и советский военный атташе.

Когда я уезжал в Китай, война уже в полную меру охватила всю Западную Европу. Пали Польша, Дания, Норвегия, Бельгия, Нидерланды, Франция. Ожидалось фашистское вторжение на Британские острова. Мужественные английские летчики отражали массированные удары фашистского воздушного флота по мирным городам. Горел Лондон, превращался в руины Ковентри.

После войны, когда стали доступны гитлеровские архивы, мы узнали, что уже осенью 1940 года Гитлер отказался от мысли форсировать Ла-Манш. В стратегические и тактические решения явно вмешивались соображения политического характера. Нам, людям военным, это стало ясно, как только форсирование Ла-Манша перенесено было гитлеровским командованием на весну 1941 года.