И вот теперь, отоспавшись, является он, спускаясь задом по трапу в одних носках, здоровенная махина в незаправленной рубашке, вихры во все стороны, глаза сонные, нисходит на каменный пол и публике из трех нас объявляет:

– Постель райская.

Возможно, с непривычки Суся отозвалась на комплимент бесцеремонностью.

– Вон еда, – сказала она и отвернулась.

Мы уселись за стол к постной трапезе. Яиц было с избытком, но их приберегали для Пасхального воскресенья, а потому подана была морская капуста, просоленная так, что вечно не испортится, и жареные оладьи из картофельного пюре, присыпанные луком, какое блюдо с девятнадцатого века Дуна прозывал “панди”. Суся принесла с очага чайник чаю, настоявшегося сверх всякого времени, и никакой сахар его не брал. Кристи вел себя так, будто горечь чая он не улавливает, а трапеза – пир. Пусть не в силах я был облечь это в слова, меня, думаю, уже потрясло то, что стану я именовать щедростью его духа.

Мы с Дуной сделали вид, будто не подглядываем за Кристи. Я заметил, что Кристи был китог^[34], а в ту пору их таких было мало, почти всех левшей переучили Сестры, Братья^[35] и Учителя с единым для всех убеждением: мир сплели пальцы Господни с правой руки. Кристи ел с аппетитом и смаком, все тогдашние матери одобряли такое, но я в итоге задумался, когда же он последний раз вообще ел.

– Трудная это работа – электричество, – объявил Дуна с блаженным всезнайством.

– Ой нет, не особо-то, – сказал Кристи.

Чтоб не уступить в мужском фарсе кажущейся умудренности – или чтоб преодолеть фахское ощущение несуразности, – мой дед изумил всех несогласием.

– Особо, особо.

Суся повернулась от мойки и глянула на недоразумение, за которое вышла замуж.

– А штыри-то изолятора, а поддерживающие зажимы, – проговорил Дуна.

Возникла изумленная пауза – мы с бабушкой заподозрили, что галлюцинируем.

– А все эти стержневые заземлители, поперечины – и разъемы, конечно же, – добавил Дуна, словно знал, что эти последние трудны особенно. Спектакль Учителя Куинна запечатлел этот список навсегда, и волшебной силою театра, а также человеческой нуждой в игре воображения Дуна словно бы уверился, что нанялся-таки на работу, когда Суся его подталкивала, действительно стал электриком – и уже некоторое время был им.

Воодушевленный диковинной технической словесностью, Дуна гнул свое:

– Заглушки-наконечники. Концевые которые. И воздушные выключатели. – Медленно покачал он крупной своей головой в знак памяти о досадных случаях с воздушными выключателями, но тут вдруг замер. Больше ничего вспомнить не мог. У него исчерпались реплики. Знал, что это не всё, но из кулис никто не суфлировал. Дуна растерянно глянул на свою публику, спектакль его сдулся, но тут в памяти у него щелкнул некий тумблер, Дуна дважды сморгнул, стукнул указательным пальцем по столу и добавил: – Конечно же, беда бывает и с изоляторами высокого и низкого напряжения.

То был миг торжества и зрелищности, достойный петуха Конуэя. “Что ты на это скажешь?” – говорил его взгляд, брошенный на Сусю, словно вся его речь была выражением любви, красноречивая именно тем, что прозвучала на электрическом жаргоне. Покончив с речью, Дуна дернул себя за подтяжки и вновь принялся резать помидор.

Но триумф был мгновенно погублен, когда Кристи, то ли впечатлившись перечислением, то ли неравнодушный к комедии, повернулся к Дуне и спросил:

– Не желаете ли наняться?

Земля у Дуны из-под ног ушла напрочь.

Зная, что Суся не сводит с него пристального взгляда из-за круглых своих очков, Дуна виду не подал. С хладнокровием игрока в шашки со стажем длиною в жизнь Дуна вдохнул так, как вдыхают перед прыжком. Отложил нож. Заглотил полумесяц толстокожего помидора вместе с неудобоваримой истиной, что судьба, какую он ухитрялся обходить так долго, явилась к нему на порог и уселась рядышком.

– Желаю, само собой, – молвил он. При персоне его всегда имелся обширный носовой платок, что в ту пору было довольно обычно; Дуна извлек его и скрыл выражение лица, вострубив в этот самый платок так, будто на дворе золотой девятнадцатый век медных духовых.

На молитвы, возносимые в Фахе, ответа не поступало никогда, а потому земля, в свою очередь, ушла из-под Сусиных ног. Суся осталась стоять у мойки, крутя в руках ветошку.

Мой дед прибрал в карман белый флаг носового платка и теперь потягивал и глотал кислый чай.

– Но, между прочим, – сказал он, – знаю я того, кто передо мною в очереди. – На круглом лице его сложилось выражение обреченного принятия, и затем, мастерски выскальзывая из невообразимых пут, он, словно оживший дорожный знак, плавно взмахнул рукой и указал на меня.

10

При всей строгости и въедливости, присущей любому реалисту, о том, что ей делать с постояльцем по вечерам, моя бабушка не задумалась. Развлечений имелось немного, и вечер сам собою тяготел к чтению розария, с приближением чего Дуна тут вдруг вспомнил, что Бат Консидин попросил глянуть на его хворого теленка, и потянулся за шапкой. Как почти весь остальной мир, Дуна во всем был любителем, но предлагал ветеринарные советы с крепкой опорой и на полные, и на едва ль не полные провалы в собственных сельскохозяйственных потугах. Подался Дуна к задней двери, но, прежде чем поднять запор, произнес:

– Ноу, своди гостя в деревню.

Как я уже говорил, в то время я остался без твердой почвы под ногами и, не состоявшись ни как священник, ни как дублинец, был последним человеком, кому полагалось вести Кристи в Фаху, однако Дуна был хитер, как семь лисиц.

Кристи был заметно ниже меня ростом, но из почтения к своим габаритам или возрасту взял Дунин велосипед покрупнее, а я – который поменьше, Сусин. Водились где-то велосипедные прищепки, да поди найди их. Правый носок выдерживал чрезвычайную вахту и черным был кстати, терпел пятна масла без всяких жалоб. Видали б вы нас, неподходящую парочку, мелкого и здоровенного, – как выкатились мы неуверенно со двора.

Фары на тех велосипедах давно барахлили. Невелика была среда обитания у моих прародителей, а потому потребности в фарах они не ощущали – в отличие от нас, и мы ловили каждый бугор и рытвину и устремлялись в надвигавшуюся ночь рывками и скачками.

– Бог мой, – промолвил Кристи, – звезды.

С уходом дождя вечернее небо явило себя в миллионе искр. Оно казалось распахнутым, будто предыдущие небеса, как сейчас я вдруг осознал, были закрыты. Поскольку время электрического света не началось, поскольку находились мы у края Вселенной, а также потому, что обычно заслоняли их непроницаемые облака, звезды теперь висели с обнаженным изумлением. Едва ль поверишь, что вчера находился в этом же мире.

Кристи катил на велосипеде плавными извивами, запрокинув голову. От его грузности на велосипеде, от того, как жал он время от времени на педали, и от общего отсутствия устремлений достигать какого бы то ни было пункта назначения предстояло неопределенно долго. Деревня могла находиться в десяти, двадцати милях отсюда, а Кристи нисколько не спешил и, казалось, довольствовался минимальным движением вдоль малых подъемов и спусков дороги в западном Клэр. Если поглядывал я на него, то, сказал бы, он почти улыбался, и, возможно, думал я, есть в Кристи нечто от бедняги Матью Пула, считавшего, что жизнь слишком потешна, чтоб облекать ее в слова, и время от времени тихонько хихикавшего про себя. Совершенно безобидно.

Случайные безмолвные фигуры возникали из тьмы – летучие мыши, пешеходы, велосипедисты, а также непостижимо стоявшие просто у канавы и глядевшие в слепые поля. В Фахе никто никого не минует, не кивнув или не помахав рукой, что я и делал, памятуя о том, что, даже просто катясь мимо, мы с Кристи вшиты в ткань этих мест: знаешь кого я видал сегодня вечером?

– Когда последний раз ехал на велосипеде, я сматывался от человека, желавшего меня пристрелить, – сказал Кристи то ли себе, то ли мне, разобрать я не смог.

Так или иначе, что на это отвечать, я не знал. Не понимал я пока своей роли как слушателя и не владел искусством отклика, коим движима повесть. Кристи глянул на меня, однако в полутьме я сосредоточился на колдобинах. Мы ехали дальше.

– Дело было в Боготе, – сказал Кристи.

Он ехал за мной, тщетно пытаясь догнать. Я промолчал. Слишком уж причудливо, какое там комментировать. Чуть погодя я услышал:

– В Колумбии.

На извилистом уклоне дороги у дома Фури мы катились, не крутя педали, я слегка поигрывал тормозом, и Кристи почти поравнялся со мной.

– Велосипед не быстрее пули, – молвил он, слегка запыхавшись. И вновь подкачал я с откликом.

Мы оставили велосипеды наверху у кузни и оглядели деревню внизу. Кристи, казалось, нервничал. По-моему, я это заметил. Он осматривал кривую улицу, но не стремился двинуться дальше.

Пабы в Фахе оживленными не были почти никогда, большинство омертвелые, самое естественное их состояние – после похорон. Ближайший к кузне – заведение Кравена. Не совсем в деревне, скорее на околице, словно для того, чтоб ублажить тех, кто прибыл с запада и еще тридцать ярдов жажды не выдержал бы. Из отчаяния возник тот паб, оборудование и убранство в нем соответствующие.

Кристи оказался в дверях вперед меня.

Сумрак, сырость, смрад едкий и бурый, пронизанный багровыми языками парафина и покровами дыма. Хозяйка, трижды вдова, была женщиной, чье имя со всеобщего и ее личного позволения эволюционировало до Буфы – возможно, потому, что так Мик Руган именовал ее буфера, громадных размеров, отрастившие себе в поддержку барную стойку.

Из трех браков Буфы не родилось ничего, кроме Ру^[36], рыжей трехногой псины, что скакала, питалась недоеденным и пролитым, и в чьих беспокойных глазах, как считала Буфа, боролись друг с другом три Буфиных супруга.

В приходском доме имелась экономка, миссис Дивин, и, как и всюду в те времена, положение это было высокопоставленное. Миссис Дивин не разглашала никаких внутренних дел во владениях своих нанимателей, но, исходя из часовой точности ее натуры, было известно, что когда она покидала по вечерам приходской дом, священники почивали, ограничения Страстной недели ослаблены, а пабам можно открыться. И тогда, подобно теням, клиенты со впалыми очами, днем державшиеся законов поста и воздержания и, номинально, отказывавшиеся от выпивки на время Великого Поста, возникали на улице и с подобающей робостью людей, являющих миру свою уязвимость, застенчиво подбирались к стойке и заказывали одними глазами.

Когда зашли мы с Кристи, из неудержимого любопытства клиенты на миг слегка подались вперед, увидели нас и убрались даже дальше прежнего: интерес в окружающих, вероятно, гаснет в алкоголе одним из первых. У Кравена водились стаканы, они заполняли полку за барной стойкой, и их, возможно, когда-то мыли, но клиенты предпочитали бутылки и сидели вдоль стенки, молча посасывая, с диктуемой мочевым пузырем частотой спотыкались вон через заднюю дверь, где, повинуясь природе, мочились вялыми петлями в общем направлении реки. По ходу вечера некоторые добирались лишь до двери и возвращались с расписными брючинами.

– Хозяйка, – радостно поприветствовал Кристи Буфу.

Ресницы у Буфы приспустились и вновь вскинулись.

– Две бутылки стаута.

Та не шевельнулась.

– Вы электрики, – произнесла она.

– Они самые.

Глаза у Буфы были малюсенькие. Размещались они на шишковатой голове, и пока Буфа разглядывала Кристи, ни голова, ни какая другая часть Буфы не двинулась ни на дюйм.

– Не надо мне его, – сказала она. Затем улыбнулась. На сдутых футбольных мячах случаются улыбки слаще. – Я подписалась, но теперь не надо.

Кристи кивнул.