– Мы его спросили про Казимира по разному, с подходцем, с разных сторон… Молчит… Насчёт Казимира не отрицает… Значит, своим молчанием подтвердил своё согласие насчёт Казимира…

– Так что ли, Иван Лукомский, – Казимир?.. – переспросил государь спокойно с брезгливым выражением лица.

Тот молчал, отвернувшись от государя, всем видом показывая, что они недооценивают ещё его князя-жертвенника…

– Молчит, значит, молчанием соглашается с Казимировым замыслом… – опять кто-то пробурчал недовольным голосом, мол, чего спрашивать, коли и так всё ясно.

Выждав некоторую паузу, государь приказал:

– Увести… Пусть допросят хорошенько этого князя и его латинского толмача, поляка Матиаса, с кем он ко мне в Москву на службу приехал от короля…

К удивлению допрашивающих дьяков и даже добровольцев пытающих Лукомский ничего не говорил. Выносил терзания, как и подобает жертвеннику, с невообразимой твердостью и стойкостью. Зато быстро раскололся при пытках поляк Матиас, его единомышленник. Оговорил князя Федора Бельского, якобы сей легкомысленный родственник Казимиров хотел тайно уехать из Москвы к королю сразу после того, как удастся покушение на жизнь государя. Через косвенные признания Матиаса открылись и другие преступники, имеющие отношение к заговору и покушению. То были подданные короля, смоленские граждане Алексей и Богдан Селевины; будучи московскими пленниками, они передвигались свободно, имели тайный канал связи с Александром Литовским и посылали тому разные агентурные сведения.

Но государь, желая приблизиться к истине, узнать нечто сокровенное в «последних мигах последних времён» сам пожелал сам поговорить перед казнью с Иваном Лукомским с глазу на глаз. Когда он зашел к тому в темницу, то увидел насколько славно поработали его палачи-дознаватели, так и не выудившие из него ни одного слова признания. Из под черной, окровавленной повязки сломленного Лукомского выбивались свалявшиеся, седые вихры, а ведь бросили его в темницу до пыток абсолютно здоровым, без единого седого волоска.

– Здравствуй, Иван! – промолвил государь, присаживаясь на скамью напротив того.

– Здравствуй, государь… – прошамкал беззубым ртом тот, который всего несколько дней тому назад мог похвалиться белозубой улыбкой.

– Вижу… Вижу… прослышал я про твоё упорство… Сам к тебе приехал на ум, на разум наставить… Говорили, что ты словечка не вымолвил… Спасибо на том, что хоть со своим государем говоришь… Не нужна мне твоя казнь ни капельки… Но, раз я чуть концы не отдал Господу, хочу знать, чем такой чести быть отравленным удостоился от покойного короля Казимира?.. А ведь ты мне крест целовал, Иван…

Усмешка и внутренняя обида прозвучала в последних словах государя, и что-то проняло Лукомского.

– Нет во мне силы, государь, каяться в том, что крест тебе целовал, да нарушил клятвенную присягу, покусился на жизнь твою драгоценную… Прости… Грешен я перед государем, приютившим меня, и перед всей землёй Русскою, родившей такого государя Великого…

– Заспесивился ты, Иван… – опять после недолгой паузы заговорил государь. – Своим молчанием упорным заставил моих подданных грешить на покойного Казимира и сына его Александра, нынешнего великого князя, подговоривших тебя устроить «конец света» государю московскому… Хочешь, скажу я тебе, Иван, как на духу одну вещь, важную для нашего с тобой доверительного разговора?..

– Скажи, государь… – глухо промолвил Лукомский, держа очи в землю потупленными.

– Так вот… Не верю я ни в «конец света», ни в то, что тебя подослали ко мне литовские великие князья – отец Казимир или сын Александр… Скажешь, почему не верю?.. Не верю, потому что не верю – и точка… – с омраченным думой лицом величавым добавил. – Не гордиться бы тебе надо в своём надменном вызывающем молчании, а во прахе лежать, плакать слезами покаянными…

– Успеется… на том свете отплачу…

– Неужто свою тайну так и унесёшь с собой… Сотвори крестное знамение, отгони духа лукавого, Иван… Скинь с себя силу неведомую, что враг рода человеческого смутил твою душу гордыней сатанинской… Ведь душа чурается прикосновения сатанинского, возопила, когда ты травить меня шел… И внучок мой на вопль души твоей откликнулся – не дал ни ей, грешной, пропасть, и меня спас от погибели…

– То правда, государь… – прошелестел одними разбитыми в кровь губами Лукомский. – Шел отравить тебя видом спокойный, а с душой, тревожной, противящейся злодейству, вопиющей…

Задумался государь, остановив свой взгляд выжидающий на князе. Поражало упорство того не выдать единомышленников, пославших его на верную гибель. Ведь, отравив его, – яд-то мгновенный оказался! – попался в момент всё равно, тех же пыток лютых и казни удостоился.

– Я жду, Иван… – недовольно посмотрел на него государь и грозно вымолвил. – Услышу ли раскаяние твоё и признание: Казимир с Александром или кто иной надоумил тебя отравить государя московского?..

– Причём здесь Казимир… Его самого тайные иудеи отравили медленным ядом… А тебя мгновенным от имени Казимира отравить вздумали… – начал было говорить Лукомский, но тут же осекся.

– Что?… – тихо молвил государь и почувствовал лёгкое головокружение. – Зачем?..

– Не знаю…

– Ты хоть уверен в том, что сказал?..

– Конечно, нет, государь… Впрочем, какая разница… Истина всегда недостижимая и ускользающая…

– И этой ускользающей истиной ты не хочешь поделиться со своим государем?..

– Не могу я всего знать… И сказать всё, государь, не могу, поскольку слово честное дал… Поскольку повязана душа моя… Куплена с потрохами… Да и меня всего с потрохами купили и молчать для спокойствия моих близких обязали…

– Но ты же мне крест целовал…

– Нету моей силушки оправдываться перед тобой за крестоцелование тебе, государь, после других моих измен и предательств… – в сердцах произнес Лукомский и рванул нательную рубаху на груди, обнажив страшные кровавые раны. – …Только душе вопиющей изменять не буду, ни при жизни непутевой, ни при казни заслуженной…

– Есть какая просьба ко мне…

– Думаешь, за жизнь цепляться буду… Без надобности мне она… Впрочем, сожги меня вместе с моим несчастным Матиасом… Как когда-то твой дядя Иван Можайский сжег за лжеволшебство супругов Мамонов в граде Николы Меченосца… Этой смерти многие боятся… А напрасно… Мамоны показали всем, как надо уходить из жизни… Пусть все считают их еретиками, а они так не считают – они свободны в выборе ухода из грешной жизни, отрешения, исчезновения… Пойми, не хочу говорить ничего о твоём отравлении, о собственном жертвоприношении, потому что судьба твоя и престола русского в твоих руках, больше ничьих… И жизнь твою Дмитрий-внук спас, а ты его жизнь не спасёшь… Не я, а ты потому будешь перед смертью каяться и просить его о прощении… Впрочем, всё это домыслы… Я ни в чем не уверен… Прости, государь… Не я, грешник, буду каяться за содеянное – благодаря душе вопиющей и твоему Дмитрию-внуку, спасителю твоему… А тебе, праведнику Ивану Великому, княжья воля которого равна Божьей, придётся каяться… прости, государь…

Крута была лестница – за шестьдесят ступенек, как лет – в сии «последние миги последних времён», на грани «конца света» или уже за гранью «конца света», по которой государь уходил из темницы от Хроноса-Лукомского, узнав что этот «конец света» был предназначен для короля Казимира и него одновременно, ради чего неизвестно… Может, ради Царства Дмитрия-внука?.. «Так ведь ещё успеется, повенчаю его на Царство Шапкой Мономаха на зло римлянке… – думал государь. – Слава Богу, что лютые враги литовские, Казимир и Александр на отравление пошли… А что, может, правда, выдать дочку Елену за Александра Литовского… Вот это поворот, достойный государя, пекущегося о собирании русских земель и народов… Никто не ждёт такого, ни великие княгини Софья и Елена, ни будущие великие князья Дмитрий-внук и Василий-сын… Именно в таком порядке, великие князья Дмитрий и Василий… После четверти века последних времён в своей личной судьбе – только конец света отменяется! Править надобно и о Руси Святой печься…»

Попавший в подозрение Федор Бельский отделался легким испугом – его милосердный государь сослал в Углич…. Изменников и отравителей, не исправившихся в грехе гордыни, государь велел сурово наказать, чтоб другим было не повадно. Богдана Селевина засекли до смерти кнутом, его брату Алексею отрубили голову. Лукомского вместе с его нестойким единомышленником, поляком Матиасом сожгли публично в клетке на берегу Москвы-реки. Матиас страшно, не человечески орал и требовал пощады и снисхождения, а Лукомский был спокоен и всемогущ в своём спокойном жертвенном величии, как Хронос Всесильный…

5. Мирный договор и обручение

Сразу же после года «конца света», с начала 1493-го, Литва и Москва начали интенсивные сношения и переговоры по поводу мирного договора, который, наконец-то, должен был положить конец бессмысленной тупиковой ситуации необъявленной пограничной войны. Чтобы покончить с бесконечными стычками, конфликтами, «малыми войнами» на границе государств с преобладающим православным населением, литовские магнаты предложили соединить браком старшую дочь Ивана Великого Елену с новым великим князем Александром, взошедшим на престол Русско-Литовского государства сразу после смерти отца короля Казимира. Магнаты литовские быстро уразумели, что при обрыве династической связи Польши и Литвы, есть только одно средство защититься от набирающей силу Руси Московской, и снискать приязнь государя Ивана Великого. Это – обеспечить счастливое супружество Александра Литовского и Елены Московской.

Доверенный Александра, наместник полоцкий Ян, писал первому московскому боярину, князю Ивану Юрьевичу Патрикееву так:

«…Литва и Москва наслаждались счастливым миром уже тогда, когда дед государя Ивана Васильевич, Василий Дмитриевич, совокупился браком с дочерью великого князя Витовта, Софьей Витовтовной…»

Вскоре в Москву приехало большое литовское посольство, во главе с паном Станиславом Глебовичем торжественно вручившее государю грамоту о взошествии Александра Литовского на престол. Пан Станислав за тем достаточно скромно и не воинственно потребовал некой компенсации за разорения ряда литовских городов и земель. На то глава боярской думы по-дружески намекнул пану, что никакой речи о компенсации убытков литовской стороне быть не может.

– Даже литовские пленники будут освобождены лишь тогда, когда ваш новый великий князь Александр удовольствует всех обиженных русских и всех бывших подданных князей верховских, перешедших на нашу сторону… – категорически отрубил Патрикеев.

– Это же не лезет ни в какие рамки сношений, – возмутился пан Станислав. – Но…

– Никаких «но»… – мягко прервал его Патрикеев. – Тем более, если без этих «но» попытаться сгладить многое из нашего непонимания и вопиющих разногласий не на официальных переговорах… А на дружеском пиру, который я даю в твою честь, пан Станислав….

Во время весёлого пира и непринужденных бесед с главой боярской думы, пан Станислав – уже навеселе – признался князьям Ивану Патрикееву и Федору Ряполовскому:

– А давайте-ка, князь Иван и князь Федор, устроим брак нашего великого князя Александра с вашей княжной Еленой… Скажи, вы, лично согласны с таким решением наших запутанных отношений?.. Поспособствуете со своей стороны?.. А я бы со своей стороны обработал литовскую раду…

Бояре отмалчивались поначалу, продолжая весело пировать с паном, которому очень понравились московские вина ромейские и меда стоялые. Но, будучи уже совершенно нетрезвым, пан стал настаивать: