Во время его первого визита Малкольм Эндрюс успел сильно избить его, прежде чем Отец сумел воспользоваться баллончиком. После этого ему захотелось иметь под рукой более широкий ассортимент и действовать решительнее, на всякий случай. Старый однозарядный иммобилайзер был ненадежным. Оба предмета, которыми снабдили Отца, вынуждали приближаться к цели вплотную. Слишком близко. Да и извлекать дротик из конвульсирующего тела Роберта Иста ему тоже не понравилось.

Когда он купил пистолет у нелегального торговца оружием в Стоурбридже, его трясло не только от подлинного ужаса, но и от мальчишеской радости. С момента покупки он подозревал, что однажды пистолет выстрелит. Оружие вообще не должно существовать, – теперь думал он в отчаянии. Но его было так много; проще купить пистолет, чем фунт мяса.

– Двое? Ты застрелил двоих? Господи Исусе! – воскликнула Скарлетт, и эта временная потеря самообладания разожгла в Отце панику.

О чем он думал? Он был ранен в темноте, освещаемой лишь всполохами боли и паники, теми странными подводными существами, порожденными разумом, зеленоватыми арахнидами с плетеными лапами, вспыхивающими и исчезающими. Попал в засаду к великану-людоеду. Затем другой упырь открыл дверь, интересуясь ходом избиения. С чердака донеслось поскрипывание. Как он объяснит своей помощнице кошмар, творящийся в том логове, все те движения в темноте? Поскольку вот, что там было: пещера, темная и смердящая, с запертыми в клетках жертвами, в грязи и сырости встречавшими являвшийся из жаркой вечной ночи ужас.

– Их было двое. Боулз ждал меня. Должно быть, услышал, как я проник в дом. Когда на меня бросился другой… – Отец чувствовал себя мальчишкой, который пришел после драки на игровой площадке, все возбужденный и опьяненный адреналином, и теперь пытается оправдаться за кровь у себя под носом.

– Другой?

– Боулз называл его Найджелом.

– Я пробью это имя. А мальчики, где они сейчас?

Отец сглотнул. Он снова попытался вспомнить, что случилось до того, как он застрелил Боулза, – нужно было найти последовательность в кровавом беспорядке, творящемся у него в голове.

– Я нашел их и…

– Что?

– Затем я погнался за Боулзом. Он побежал. Я выстрелил в него. Мне нужно было сматываться. Сосед увидел меня. Мальчики оставались наверху.

– Что с твоей маской? Ты же был в маске?

– Я снял ее, когда меня начало рвать. – Голос Отца утратил силу. Он чувствовал, как теряет силы, просеивая обломки своего визита, разделяя бремя катастрофы с другом, который дал ему шанс найти дочь.

– Он видел тебя?

– Да.

– Они мертвы? Ты уверен?

Мертвы. Странно, но он до сих пор не мог полностью оценить тяжесть этого слова. Шок и отвращение оставили мало места для осознания истинных последствий его действий. Но сейчас это слово отдалось внутри него, как звон огромного кимвала. От реверберации зубы застучали, а волосы на похолодевшей коже головы встали дыбом, словно наэлектризованные. Мертвы.

Он отнял две жизни. Эти маленькие огоньки ежедневно преждевременно гасли по всему миру, и за несколько лет их количество исчислялось десятками миллионов. Но он никогда не думал, что станет причастным к этому великому затмению, даже в такой грязной воде, в которую он сейчас вошел. Видеть мир, чувствовать своей кожей его температуру, грезить, думать – те двое теперь всего этого лишены. Больше они не будут дышать, пусть и упивались вещами, способными вызвать у любого добропорядочного человека тошноту.

– Думаю, да.

– Думаешь?

– Уверен. Я попал… первому в лицо. В Боулза пару раз. С близкого расстояния.

Было в этой казни с помощью пистолета что-то решительное и глубоко личное, будто он был каким-то полувоенизированным бунтовщиком в Центральной Африке, в месте, превосходившем даже библейские описания ада. Отвращение снова усилилось, когда он вспомнил темную кровь, вытекающую из бледной шеи Боулза на зеленую террасу.

– О боже.

– Я помогу с этим. Но тебе главное сохранять спокойствие и не высовываться. Выходи из номера лишь ненадолго. Или совсем не выходи, если только у тебя не сломано плечо. Можешь купить еды и воды внизу, если у них есть. А пока я выясню, что происходит. Мы даже не знаем, вызвал ли сосед полицию, а еще кому-то нужно эвакуировать тех детей.

Отец заметил, что нотка разочарования в ее голосе стала менее выраженной. Он сказал уже достаточно, чтобы испортить день кому угодно, но не все. Выкладывай уже.

– И… машины. Я задел на обратном пути несколько машин.

Скарлетт Йоханссон промолчала, но это молчание было хуже любых слов. Он почти слышал, как рвутся нити, на которых он болтался. Она не станет с ним больше работать, и ему не хотелось больше оставаться самим собой.

– Есть кое-что еще.

Вздох.

– Продолжай.

– Боулз. Я допросил его, до того как… и он рассказал про человека по имени Рори, который живет в «Коммодоре», у побережья. Он что-то знает. Рори Форрестер.

– Молодец.

Ему захотелось расплакаться от этой скудной похвалы.

– Этот тип, Рори, он связан с мафией. С бандой «Короли». Так сказал Боулз.

– Ни хрена себе. – Она произнесла эту фразу шепотом, отчего та прозвучала еще зловеще. – Они… Ладно. Я проверю. Какую-нибудь аппаратуру удалось добыть?

– Нет. Я зашел и вышел… наверное, через пару минут. Мне казалось, что я пробыл там дольше, но на меня напали сразу, как только я поднялся наверх. Времени хватило лишь на пару вопросов. Я брызнул в Боулза из баллончика. Но если б он не побежал, если б… на чердаке никого не было, ничего бы не случилось. Ничего этого.

– Мы не знали, что он не один, но подозревали, что он снова взялся за старое. Должно быть, он организовал новую группу. Как твоя голова?

– Голова?

– Как себя чувствуешь?

– Не знаю. Как и следовало ожидать, наверное.

– Как думаешь, сможешь залечь на дно?

– Да.

– Я позвоню, когда разузнаю все поподробнее.

– Этот Рори, мне нужно нанести ему визит…

– Боже, нет. Даже не думай об этом. Боулз был лгуном. Садистом и лгуном. Возможно, это дезинформация. Мне нужно все тщательно проверить, прежде чем мы что-то предпримем. А если этот Рори живет на побережье, это будет проблематично. Даже местная полиция больше не появляется там, разве что в самых крайних случаях. Ты – не военный, и ты расстроен и ранен. Ты должен оставаться на месте.

– Меня беспокоит, что мы теряем время. До этого у нас не было зацепки. А теперь у нас есть имя.

– Твоя дочь пропала два года назад. Пара дней или недель ничего не решат. Не сейчас. Прости.

10

Шесть дней он оставался в номере. День и ночь держался за плечо и иногда плакал. Сустав и рука превратились в больного ребенка, нуждающегося в тепле и ласке родительского ухода. Единственным светлым моментом был прохладный душ, ежедневно даровавший по минуте блаженства. Но в тесном и жарком номере пот немедленно собирался вновь в каждой трещинке и складке его тела.

Большую часть воды, выделяемой для его номера, он пил из-под крана в ванной. Один раз в день позволял себе набирать полную раковину холодной воды. Опускал в нее лицо, а правое запястье подставлял под бегущую струю, чтобы остудить горячую кожу руки.

Когда ему требовалась еда, он брел к торговому автомату на пустом ресепшене двумя этажами ниже. Каждый шаг заставлял его задыхаться. Картонные коробки с едой были изготовлены его последним работодателем – культивированные микропротеины, которые несколько лет назад он рьяно помогал распространять, поскольку мировые цены на продовольствие выросли, а экспорт сократился. Обеды были ароматизированы и по форме напоминали продукты, которые ели когда-то, в лучшие дни. С тех пор как он перестал работать в сфере логистики – хотя он почти не вспоминал то время – было сделано несколько улучшений.

Пятнадцать лет назад, когда его компания начала распространять эти обеды, Отец задавался вопросом, не придется ли однажды ему самому есть еду, изначально предназначенную для голодающих. Питательное вещество с высокой степенью переработки являлось дополнением к зарубежной продовольственной помощи, когда запасы зерна сократились, а затем практически исчезли. Производство большого количества в ущерб разнообразию быстро стало насущной потребностью. Но каждый синтетический пищевой продукт, неустанно производимый химическими заводами страны, теперь потреблялся внутри страны, заменяя собой мясо и молоко, и не добирался ни до обессиленного чернокожего населения Африки, ни до жутких палаточных лагерей, возведенных в Южной Европе.

Еда в автомате стоила в три раза дороже, чем в магазинах, но Отец покупал ее и ритуально разогревал в одной из двух микроволновок в кухонной зоне, после чего осторожно возвращался к себе в номер. К тому времени, когда он садился за маленький столик, еда остывала и ее можно было есть пластиковой ложкой, хотя даже медленное шевеление челюстью отзывалось в плече болезненными покалываниями. Он пытался ослабить неутихающие боли либо садясь, либо ложась на бок и постоянно поправляя подушку на мокрой от пота кровати. То, что пальцы левой руки сохранили подвижность, являлось хорошим знаком, и по этой причине он откладывал поход в больницу в Шипхее. Больница находилась недалеко от того места, где он с семьей когда-то жил, и он не смог бы снова смотреть на этот холм, как и видеть всплывающие в памяти силуэты старых домов.

Спать ему удавалось в разное время суток: в полдень, с шести до девяти утра, в получасовые отрезки второй, самой жаркой половины дня, после которых он просыпался мокрым от пота. Иногда он дремал влажными вечерами, когда его собственный животный запах заполнял тесный номер. На третью ночь он так глубоко провалился в сон, что проснулся лишь в середине следующего дня, когда солнце давило на здание отеля своим огненным жаром. После этого он снова заснул или, может, потерял сознание и очнулся лишь после полуночи.

Прерывистым был его сон или долгим и похожим на коматозный, он оживал пугающими видениями, от которых Отцу казалось, что мозг у него разбился, как глиняная посуда при падении на жесткий пол – а потом был кое-как и неправильно собран.

В часы бодрствования Отец убивал время за просмотром новостей по каналам, предлагаемым медиаслужбой отеля. На других каналах, как всегда в изобилии, были доступны старые фильмы и драмы, документальное кино и комедии, но последние два года он не позволял себе никаких развлечений, давно решив, что лишен права на досуг. Все легкомысленное и пустячное стало для него невыносимым напоминанием о временах, потерянных им навсегда.

День и ночь, покрытый потом и периодически стонущий от пульсирующей боли в плече, Отец просто неподвижно лежал и наблюдал за охваченным бедствиями миром.

Сообщалось, что на территории от Средиземноморья до Северной Германии от жары погибло почти полмиллиона человек. Крупные пожары тухли, затем возобновлялись и снова тухли. Из-за жары на земле бороться с ними возможно было только с воздуха, поэтому огонь продолжал бушевать довольно долгое время.

Также сообщалось, что египтяне бомбили эфиопов, а эфиопы обстреливали египтян. Огромные иностранные фермы в Судане, Мозамбике, Эфиопии, Конго и Алжире были снова разграблены голодающими и группами исламских боевиков. Саудовские конвои с зерном, покидающие Судан, подверглись нападению и разграблению. Наемники предприняли ответные действия. Демонстрировались кадры с множеством трупов, лежащих на красноватой земле Африканского континента. Рыхлая и нестабильная конфедерация повстанческих лидеров обвинила Южную Африку в сокрытии продовольствия.

Но что беспокоило Отца больше всего, что по-настоящему заставляло его зажмуриваться – это новости о том, что шестьдесят миллионов гектаров африканских пахотных земель, когда-то сданных в аренду иностранным державам, теперь дают лишь сорок процентов урожая.

От этой цифры Отцу делалось дурно. Двадцать лет назад Африка отказалась от большинства иностранных инвестиций в животноводство и производство биотоплива в пользу выращивания устойчивых к засухе зерновых, но было уже слишком поздно. Быстрое и необратимое скатывание к голоду, кризису и эвакуациям по всему континенту и за его пределами казалось таким же заразным, как две новые пандемии.