– Увы, Александр Фёдорович, – ответил уездный исправник. – И рад бы разуверить вас, но обстоятельства таковы, что требуют неотлагательного моего доклада, потому как принять решение по сему делу единолично не считаю возможным. Прошу вас прочесть. – Тарасов передал прокурору рапорт станового пристава.

Генерал-майор Александр Фёдорович Хлопов – человек с виду монументальный, наделённый харизмой, несомненно, карьерист, безупречно носил мундир. Имел фигуру статную, был довольно высок и всей своей натурой фанатично старался походить на императора. Словом сказать, многие из министерских чиновников и войсковых офицеров поговаривали, что он необъяснимо, но дюйм в дюйм в один рост с Александром Николаевичем. Причины к тому подводились разные, вплоть до таковой, дескать, губернский прокурор настолько любит и предан государю, что просто вот-де силой мысли добился столь щепетильного сходства. Споры случались жаркие. Некоторые господа даже бились об заклад, заключали интересные пари, а пресловутый штабс-капитан лейб-гвардии Измайловского полка Савватий Арнольдович Сысоев обещался стреляться из пистолетов и вызвать на дуэль любого, кто в этот факт не поверит. Кто-то попросту соглашался, не желая связываться с дурно воспитанным капитаном. Кто-то действительно верил. А кто и нет. Сысоев обещался, разночинная публика продолжала верить или сомневаться, азартно бродила. Склонялась то в одну, то в другую сторону. Чёрт же его знает… Ну, ей-богу!.. По крайней мере, визуально (да ты гляди шире) это так и казалось. Похож?.. Похож… А рост?

Вот уже тут – совершенный тупик. Произвести инструментальные медицинские обмеры хоть у того, хоть у другого спорщикам не было никакой возможности, потому как под безобидным словом «рост» в придворном бомонде Петербурга деликатно подразумевалась величина интимной части сугубо мужского организма. Споры продолжались.

Александр Фёдорович, конечно, был осведомлён об этих, по его суждению глупых волнениях, на которые ему ровным счётом было наплевать. Ему, собственно говоря, вообще на многое и всякое в этом мире было наплевать. Мировоззрение его было устойчивым, характер он имел волевой, вспыльчивостью не отличался, ко всему относился рачительно. И казалось, ничто на свете не было способно вывести его из душевного равновесия, однако Тарасов приметил, как по прочтению поданного им рапорта у губернского прокурора на лице прибавилось морщин и явным признаком соматического расстройства нервной системы на скулах заиграли желваки.

«Да уж, измотался Хлопов, – мысленно подметил уездный исправник. – Устал от юридических, особого значения забот. Явно выдохся. А ведь ещё не дряхлый старик. Ему всего-то пятьдесят восемь».

Александр Фёдорович молча вернул Тарасову рапорт. Поднялся и в задумчивости прошёлся по кабинету. Шагал небыстро, размеренно, оттягивая по-строевому носок. Тарасову даже показалось, что генерал сейчас представляет себя не здесь, а на плацу перед Императорским Зимним дворцом.

Вот он остановился посередине, выправился по швам, повернулся…

Тут бы громоподобно, с металлом в голосе и воскликнуть: «К торжественному маршу!.. По случаю празднования… На одного линейного дистанции. Полк шагом… Марш!»

– Этот убиенный господин – именно тот, о котором я думаю?.. Или это не так? – Прокурор задал вопросы неуверенно и даже как-то робко, как будто теплил надежду найти у собеседника убежище от неминуемо очевидного ответа на них. Дескать, ничего не хочу знать. Не хочу… Не хочу… Не хочу!

– Сожалею, ваше превосходительство, но именно так, – подтвердил его догадку Тарасов. – Посему считаю нужным высказать личное мнение, что чинам уездной полицией дознавать обстоятельства и суть этого происшествия будет негоже. Прошу вас, Александр Фёдорович, дело это у меня принять, обозвать важным и перепоручить.

– Нет, милостивый государь! – отмахнулся Хлопов. – Обождите вы со своим личным мнением. Это вопрос деликатный, не терпящий огласки. А вы что же – хотите его в столицу?! Да тут же присяжные поверенные растреплют, разнесут сплетню по всем судам. Набегут со своими ядовитыми вопросами все эти репортёры из «гудков», «свистков», «современников», «русских инвалидов» и прочего… Им, даже обгоняя извозчиков бегом, пылиться в переулках времени не понадобится – типография рядом, ниже этажом, прямо под нами. И всё!.. И пошёл-заработал станок!.. Дельце сделано. Завтра же Петербург наводнится кривотолками… А эти?..

Александр Фёдорович выразительно ткнул пальцем в пол, себе под ноги, указывая опять же на второй и первый этажи:

– Эти особы милосердия из Красного Креста… А те?.. Архаровцы охранного отделения… Собственной Его Императорского Величества канцелярии. – Хлопов неестественно выпучил глаза. – Они же мне проходу не дадут – расспросами замордуют. А у меня, милостивый государь, и так от нервных перенапряжений печень пошаливает. И шея местами в позвонках скрипит.

– Ну, что же… Как, собственно, прикажете, – пожал плечами Тарасов.

– Да, Игнатий Васильевич. – Хлопов окаменел лицом и вновь стал похож на прежнего Хлопова, конкретно которого все и привыкли видеть: – Непременно прикажу.

Губернский прокурор приказал, записав в своём дневнике:

– Доследовать дело чинами уездной полиции. Предварительное заключение предоставить в присутствие не позднее… Ну, бог с ним… четырнадцатого октября сего года.

– Слушаюсь вашего превосходительства, – отчеканил Тарасов. – Благодарю за определение разумного срока. Пощадили.

– Не желаете ли чаю испить? – спохватился губернский прокурор.

– Нет, Александр Фёдорович, – ответил Тарасов. – Уже и в поезде поспел откушать.

За этим уездный исправник решил и откланяться.

– Помощь вам оказана мною будет, – всё же смягчился и окликнул Тарасова Александр Фёдорович. – Ответственность частично с уездной полиции снимаю. Направлю к вам для уголовного преследования по делу столичного следователя.

– Просил бы характеристику, – заинтересовался Игнатий Васильевич.

– Целостный, практичный человек в чине капитана, – рекомендовал следователя Хлопов. – И уверяю вас, что своего нынешнего положения в обществе, чина и звания он добился прилежностью и умением, а отнюдь не сильной протекцией. Кстати, службу в нижних чинах от инфантерии проходил на Кавказе. Явил там похвальное усердие, острый ум и даже преуспел, что удивительно, по медицине! Был отмечен державными наградами и направлен в Санкт-Петербург для обучения военному медицинскому искусству, где к тому же выказал великолепную способность к аналитическому мышлению и следственному делу. Иначе был ориентирован по службе. И не ошибочно. Успешно раскрыл громкие, чудовищные злодеяния шайки лодочников у Чернышева моста. Направлен был в следственный департамент. А вот тут уже заметьте, подполковник, лично мной направлен! И я не сожалею. А посему не скрою, он человек амбициозный. В деловых сношениях, как правило, держит дистанцию. Однако надеюсь, что вы подружитесь. Кстати, в ваших краях он не чужак и в Петергоф наведывается часто. Вроде как у Бабигонских высот похоронен его отец.

– Когда же прикажете встречать вашего следователя? – напоследок пожелал уточнить Тарасов.

– Отправлю незамедлительно, – ответил губернский прокурор. – А встречать не утруждайтесь. В этом нет никакой необходимости.

– Командировочное предписание прошу обсчитать, – Тарасов протянул генералу листок, подтверждающий растраты на поездку.

– Отметьте печатью у флигель-адъютанта Павлова. Я ему и вам фискальные дела всецело доверяю, – не глядя отмахнулся от забот личной росписью Александр Фёдорович.

Игнатий Васильевич Тарасов попрощался и всё-таки вышел.

– Ну, что?.. – проговорил Хлопов и обернулся: – Как я не притворял за вами дверцу, а вы всё же слышали про наши дела, господин следователь?

– Так точно, Александр Фёдорович, – ответил прокурору из потайной каморы вошедший в кабинет должностной чин от юстиции.

– Вот и займитесь, – выдохнул Хлопов, но поинтересовался: – Кстати, как вам в первом впечатлении исправник?

– Вы слишком плотно прикрыли дверь, не разглядел, – сухо ответил следователь, отчего-то хмурился.

– А что это вы, сударь, в лице так побелели? – деликатно усмехнулся губернский прокурор, пристально оглядев своего назначенца.– Брезгуете озадачиться щекотливым, придворным делом?.. А может быть, при жизни и теперь сам Тихомиров остался вам неприятен?

– Поручение ваше исполню полной мерой, ваше превосходительство, – так и не объяснился в бледности своего лица следователь. – Убийцу разыщу.

– Да плевать мне на его убийцу, – небрежно отбросил прокурор: – Мне нужны мотивы. Причины. Надеюсь, понимаете?.. Ни кем он был убит…это дело второе… Найдёшь – притащишь… Императору тем самым думы его не облегчит. А почему он был убит? Да такие мотивы, чтоб Александру Второму Николаевичу и размышлять не пришлось о всяком сожалении о лекаре. И чтоб воскликнул: «Поделом!..» И кулачищем по столу!.. Справитесь?..

– Справлюсь, Александр Фёдорович.

– Ну и ступайте себе с Богом.

Губернский прокурор расправился в плечах, призадумался: «Чёрт же его знает? Главное в этом деле по следствию не выйти, как говорится, на самих себя. Двор такого обстоятельства обычно не прощает», – встряхнул затёкшими кистями; во время разговора с капитаном всё так и мял себе в суставах пальцы… Окликнул флигель-адъютанта:

– Павлов!.. Голубчик, чаю… горячего… с лимончиком… На улицах погоды превосходные, теплынь… А я, видишь ли, с чего-то зябну.

Глава 5

В этот же час на втором этаже здания за номером 35 по Римского-Корсакова, в кухне при лазарете Красного Креста, сёстры милосердия варили из перловой крупы кашу.

Не то чтобы им самим нравился этот сельскохозяйственный ячменный продукт или умело состряпанное кушанье из него. Совершенно нет. Сёстры терпеть не могли за обедом постную, едва присоленную перловку и кухарили ею больше из принуждения, чем в радость. Перловая крупа назначалась в лазарете к обязательному употреблению в утверждённом Ея Принцессы высоким соизволением… регламенте кормления, то бишь в меню. А значит, что хочешь – не хочешь, но варить и скармливать пациентам обозначенный продукт стало уже быть обязательным. Да и самим откушивать приходилось, как говорится, в знак солидарности питаться с ранеными и больными из одного котла.

Штатно назначенной стряпухи в лазарет – не получилось. Поэтому сёстры милосердия кухарили к завтраку и ужину по очереди. А уже к обеду – все разом.

Сегодня к обеду перловку кашеварила Вишневская. Горская в тот же час стряпала кубанский борщ.

Провернув шумовкой в котле, Вишневская отёрла передником руки и посетовала:

– Какой дьявол надоумил смотрительницу возиться с перловкой? Мало того, что добрую половину пациенты не едят – выбрасываем в отхожее, так ещё и сварить – наплачешься. Сколь бурлит, а в потребную кашу не распаривается. И так, и сяк толки её шумовкой, она – что дробь.

– Кипятка в котёл долей, – посоветовала ей сестра Горская и уязвила: – Пропорции не соблюдаешь, Мария. Воды недостаточно. Соль в крупу – сразу, а не потом. Оттого размякнет.

– Так и доливала, – вспыхнула Вишневская. – Учи уже меня!

– Не учу вовсе, а советую, – объяснилась Горская.

– Сама дело знаю, – фыркнула Вишневская. —Терпеть перловку не могу. Всем естеством ненавижу. Не варится она, проклятая.

– Ой, мне ли не понять, – согласилась Горская. – Я и в свой черёд варю perle^[11] не в радость. А кушать такое варево вовсе не могу – давлюсь первой ложкой.

Однако от своего не отступилась, ущипнула напарницу:

– А что не варится у тебя – нет в том неясности. Терпеливого усердия в тебе недостаёт. Сыплешь всё разом, льёшь на глазок…Если у тебя такое и с мазями, то и не знаю к чему оно годится.