– Почто им знать, Глаша? – не позволил ей договорить Зиновий Петрович. – Ну, вот с чего они вдруг решили, что им ведомо, чего хочет весь этот огромный, разноликий народ? И кто втемяшил им в голову, что этот народ нуждается в их участии? И хуже того, в их заступничестве. Робеспьер, что ли?.. Герцен?.. Чернышевский?.. А может быть, этот сбрендивший от поэтического вдохновения Пругавин? В Архангельскую его на телеге свезли, так он и оттуда пишет свои памфлеты?

– Нет, Зина, этот человек – не Пругавин.

– Ага! – встрепенулся Зиновий Петрович. – Значит, всё-таки Чернышевский? – Проницательно сощурился: – Этот идеал-утопист, возомнивший себя великим архитектором психологического строительства рафинированного индивида. Создания человека новой формации – в нём сама добродетель, необузданное стремление к благородному творчеству и тонко обострённое чувство общественного долга как высшей степени благодеяния. И более ничего!.. Так?

– Допустим.

– Богу не удалось, Глаша! Вдумайся… Богу! А тут – тьфу!.. Какой-то Чернышевский. Скажи мне, кто же?.. Чернышевский?

– Нет.

– Так кто?

– Российский самодержец – сатрап! – резко, но всё же с дрожью сомнения в голосе выкрикнула Аглая. – Император!.. Да и вся его неизвестно кем, чем, где и как помазанная всякими повелевать семейка. Вот кто!

– За этим ли ты туда ходила? – колко усмехнулся Зиновий.

– Нет, не за этим. Но мыслью прониклась.

Сапронова вскинулась и сверкнула очами:

– Ведь мы же люди, Зина!.. Люди!.. А правды нет нигде. Ни в ваших судах, ни в земствах. Образования народного в глубинках нет. Медицинской гигиены по деревням нет. В банях моются, дай бог, два раза на год. А всем уездным управленцам на те дела плевать, как и не замечают. Повсеместно накожные болезни, струпья, язвы, сифилис. Потухшие от безнадёги взгляды. За малейшие свободомыслия или, боже упаси, откровенные возмущения – нагайки, ссылки, каторги, тюрьмы. И люди зажаты, люди придушены. Весь простой русский народ – в стадии иступлённого вырождения. Цари слепы?.. А ведь этих, что из глубинки, уже и не поднять. Тщетны потуги, тщетны хождения…

Аглая приступилась ближе и страстно зашептала:

– Нащупать впотьмах истории хотя бы один путь ненасильственных изменений. Ну, хотя бы один, Зина. Нет же его и не видно. А посему мотивы террора народовольцев порою кажутся не такими уж и подлыми.

– Что за вздор?! – возмущённо прикрикнул на неё Ригель. – Сущий бред морфинистки!

Зло прищурился и выпалил, по-видимому, о давно наболевшем:

– Вот каким способом реакционные пропагандисты вовлекли тебя в это революционное сумасшествие? Пристрастилась к порошку?.. Предъяви руки!

Ригель грубо схватил Аглаю и, задирая рукава её платья, начал искать на венах отметины от уколов иглой медицинского шприца. Таковых, к его радости, не оказалось.

– Я обещала тебе, Зиновий, – отстраняясь, укоризненно ответила Сапронова, – что впредь дурманить себя марафетом не стану. И обещание своё я держу. А ты нет!

Зиновий Петрович остыл, примирился. Нежно обнял Аглаю, прильнул губами к её лицу, к её каштановым прядям, понятно, что ранее, до задержания, туго сплетённым в богатую косу, но нынче растрепавшимися.

«Моя милая, наивная растрёпа», – подумалось ему. И он нежно зашептал ей:

– Ну, зачем тебе это надо? Зачем?.. Ведь мы с тобой обо всём говорили. У меня отличная послужная запись. Придёт время – подам в отставку. Александр Фёдорович мне благоволит и обещался хлопотать, чтобы назначили солидный пенсион. Тогда мы, как и мечтали, бросим, к чертям собачьим, этот сдуревший от праздности столичный Петербург с его промозглыми, ледяными зимами и уедем в наши мягкие и милые сердцу Юрковичи.

Аглая молчала. Слёзы безо всякого сомнения глубокого раскаяния и сожаления о случившемся мелкими жемчужными бусинками покатились из её удивительно глубоких, с поволокой глаз. Вспухшие от обиды губы эмоционально поджались, и в некогда игривых уголках их еле приметно пробежала горькая судорожь.

– Я к обеду явился в квартиру на Гороховой, а тебя в ней нет, – продолжал вычитывать Ригель. – Оббегал весь Петербург, а тебя в нём нет. В лазарете – нет. На Троицком рынке – нет. А ты – тут. И что же?.. Какого чёрта? Зачем? – Зиновий Петрович неловко замялся, но всё же обозначил свой вопрос: – Зачем ты взяла из комода мой револьвер?

Аглая, не проронив ни слова, расторопно пошарила по оборкам своих длинных сатиновых юбок, вынула из потайного места яркую театральную открытку и, не оборачиваясь, резко подала Ригелю:

– Вот что я нашла в твоём комоде среди тряпья и носков. Это что?!

Ригель искоса взглянул на улику и вопреки своему не малому общественному положению испытал некоторую лёгкую стыдливость. Если, конечно, можно так назвать тот тихий ужас, который он в себе ощутил.

На исключительно дорогой штучной праздничной открытке (стоимостью в полтора рубля!) в легко узнаваемой по особому обрамлению «зеркала» сцене Императорского театра (что на Каменном острове) кричало в свет и очаровывало поклонников белоснежной улыбкой и всем своим розового колера голым сценическим костюмом живописное изображение знаменитой на весь Петербург актрисы.

Под изображением:

«Этуаль Санкт-Петербурга!

Мадемуазель Софи Усиевич!»

Ригель даже не стал глядеть на оборотную сторону открытки. Смог бы прочесть по памяти, как там было подписано.

«Милому Зинуле от Софи».

– Тьфу ты!.. В её тётушку! В дядюшку!.. И туда же. – А в мыслях обречённо промелькнулось: «Капец».

– Это что?!

– Что значит – что?! – в ответ ушёл в защиту, возмущённо вскинул брови Зиновий Петрович и как-то натужно засучил по полу ногами, как будто впряжённый в гужевую повозку жеребец вскинулся в галоп, но оглобли одёрнулись: – Ну и что?! Это же пустяки.

– Пустяки?!

– Ну да, пустяки. Признаюсь, как-то имелось… Ой, не упомню и когда, приглашение в Императорский… на премьеру. А что?.. Чай, не в последних чинушах сижу в присутствии. Ну вот, встретились, признали в театральных потёмках друг дружку, порадовались свиданию. Сколь времени уже не виделись-то?.. Мы же все из одного уезда. Из одной деревни. Из одного детства, в конце концов. Сама ведь знаешь, как мы крепко повязаны.

Аглая угрожающе молчала и метала молнии в Ригеля с нескрываемым презрением.

– А что и почто?.. Не за что и зачем? – запутался в словах Зиновий и как-то само собой каламбурил. Однако совладал с эмоцией и попытался оправдаться:

– В предместье театра, на дачах у Клейнмихелей, в тот вечер гостили лейб-гвардейцы.

– Ну и что?

– Мы с Сысоевым хорошечно^[18] выпили водки. Он захмелел, увидел на сцене Софию, оказался от неё в нескрываемом восторге, увлёкся. А дальше – больше; внезапные и серьёзные намеренья, всякое и амурное. Обычная офицерская дурь, дескать, никому из господ не дозволю ей под одежды таращиться! Не сметь!.. Даже издали в монокли.

– Было бы на что, – хмыкнула Аглая.

– Смеху вокруг!.. А тот Сысоев разошёлся, буйствует, уже и ревнует, – продолжал Ригель. – София такое дело знает и сама – в азарт. Вся загорелась, флиртует: тю-тю-тю… тю-тю-тю… И вроде как бы да, а вроде и нет. В общем, ответила шуткой. А при антракте решились мы с ней подстегнуть этого ревнивца. Она возьми и демонстративно – перед всеми, черкни мне нежные слова в открытку. Ух, этот измайловский отелло меня чуть не убил!.. Черенком от лопаты.

– Лопату где взял в приличном обществе?!

– Где-где?.. Так и знамо, где. В театральном палисаднике отобрал у Патрика.

– ?!

– ?..

– Кто такой Патрик?!

– Так и понятно, кто. Это же ваш каптенармус. А дворником он у Клейнмихелей.

– Наш Рунге?

– Ну да, ваш Рунге, Патрикей Иванович. Сам он из флотских, служил комендором на линкоре «Париж». В крымскую кампанию по контузии убыл на берег. При 64‐й полевой батарее участвовал в драке под Кюрюк-Дара. Шустрый и крепкий коротышка. Сам бы он лопату не отдал. Но штабс-капитан злодейски наскочил, выхватил и о перила – хрусть! Расколол черенок пополам! И погнался… Два раза целил по спине, но мимо. Лишь вскользь досталось по заду. А представь себе, если бы угодил по башке? Мог же и убить, засранец!

– Вот и катись!.. Вдоль по Питерской!.. К Софке своей, коль уже Сысоев тебя не убил, – горько всхлипнула Аглая. – А обо мне забудь. Кончено всё! В каторги пойду! Папенька меня простит!

И ну его по-бабьи навзрыд реветь.

– Я тебе так пойду! – прикрикнул на неё Ригель. Пригрозил: – Что и возвращаться не захочешь! Чего удумала? – Подбоченился и усмехнулся: – Считаешь, что в каторгах тебя не отыщу?

– Не отыщешь!

– Ой ли?.. – бахвалясь, всплеснул руками Зиной Петрович. Но, припомнив нелестное былое, устыдился: – Под Кюрюк-Дара, ей-богу, не пойму, как мы с тобой тогда разминулись. Потерялись – промашка вышла. Ты уже прости меня, Глаша. Но в Петербурге-то я тебя разыскал. А в Томске и подавно найду. Плёвое дело.

Ригель призадумался:

– А вот если на Камчатку ушлют, так это тяжкие хлопоты. Но тако ж вряд ли оплошаю. Разыщу! Даже не надейся ускользнуть.

Зиновий переменился и заговорил нежно:

– Думать не смей о всяком декабризме, ясно тебе? Мне без тебя никак невозможно. Люблю тебя, глупая ты бабёха. С юных пор люблю. Ты и сама про то знаешь. Ведь знаешь же?

– Любил бы меня, не стал бы её хранить, – воспротивилась Аглая, ткнув пальцем в этуаль на открытке.

– Чёрт дёрнул, бес попутал. Почто не выбросил?.. И сам не ведаю, – озадаченно почесался у себя в затылке Зиновий, растерянно глянул по сторонам, совершенно не представляя, чего бы ещё такого сплести в историю – на ум приличного способа извернуться не приходило. Однако нашёлся: – Так и давно уже было, ей-богу! Ну, совсем уже давно! Мы с тобой в ту пору ещё не отыскались. А так бы я – ни-ни-ни… Не позволил бы себе даже глядеть в её сторону. Это старое, Глаша. Совсем старое. Вот ей-богу. – Зина осенился крестом: – Ага?

– Ага. – Сапронова наивно успокоилась, примирилась. Вероятно и судя по всему, выплакалась. И утёрла слёзы платком, предложенным ей Зиновием Петровичем.

– Револьвер взяла зачем? – настоял на своём вопросе Ригель.

– На Каменный остров пошла, – вздохнула Аглая. – Твою Софию-разлучницу желала в театре отыскать и убить!

– О Господи!.. Дай мне силы! – взмолился Ригель. – Ну и что?.. Нашла?

– Не-а. Не было её в репетициях.

– У моста за кем гналась?.. Стреляла в кого? Зачем?

– Не гналась я. А как отправилась на Каменный остров, то приметила, что от самого лазарета за мной скрытно увязался Иосиф, сотоварищ Максима по студенческому кружку. А на обратной дороге и вовсе погнался за мной. Бежит и кричит ругательства, дескать, верни прокламации, дура!.. Я наутёк. Но где там, он прыткий, как чёрт. Считай, что у самого моста и догнал. Так я с испуга пальнула ему под ноги, как ты учил.

– Листовки кидала зачем?

– Не кидала вовсе, – возмутилась Аглая. – Врут жандармы. На бегу сами собой эти листовки из юбки выпали.

– Брала их где?.. Зачем? – Ригель совершенно весь вспотел и уже решительно отказывался что-либо соображать.

Аглая откровенно поведала:

– Вчера в лазарете фельдшеры из полевой хирургии ожидали приезда Лавра Георгиевича.

– И что с того? – насторожился Ригель.