– Я заклинаю тебя больного, но возрожденного чрез святой источник крещения именем Бога Живого, именем Бога Правого, Святого, искупившего тебя своею драгоценною кровью. Да удалится от тебя всякое зло и всякий нечистый дух, заклинаемый тем, который придет судить живых и мертвых. Бог Милосердия, допускающий по милости щедрот своих претерпеть порчу тем, кого ты любишь, кого в любви принимаешь и кого для исправления наказуешь, тебя призываю я, чтобы ты своим слугам страдающим, оказал свою милость, чтобы ты то, что ради земной слабости гибнет, что осквернено дьявольским наваждением, воссоединил в единство тела и духа. Смилуйся, Господи, над нашими воздыханиями, смилуйся над слезами этих больных, полных веры в твое милосердие. Допусти их к таинству примирения с тобой. Проклятый Дьявол, признай свой приговор, воздай честь Богу Правому и Живому и отойди от этих рабов божьих со своими кознями^[2].

Мне казалось, что она говорила так, но я не всегда могла разобрать слова, хоть и четко слышала в них обращение к Богу. От звуков ее голоса одержимые сначала только сильнее заметались, и я испугалась, как бы они не напали на старушку, но постепенно их муки прекращались, туманная оболочка таяла, а сами они успокаивались. Вскоре крики совсем прекратились. Старушка осторожно помогла им лечь на скамью и укрыла пледами. Супруги мгновенно заснули, а старушка же, устало отступив от них, стала прибирать свечи и рассыпавшиеся травы.

Я тихонько вышла из-за очага, но старушка, погруженная в свои мысли, не замечала меня.

– А они больше не станут кричать? – шепотом спросила я.

Старушка вздрогнула от моего голоса и обернулась. Лицо ее было испуганно, но, увидев меня, она сразу же успокоилась.

– Как ты меня напугала, золотушечка, – сказала старушка, устало улыбнувшись. – Я ведь и забыла совсем, что ты тут. Хочешь молочка?

Я кивнула. Старушка убрала в сторону свечи и травы, а затем достала две кружки и налила в них молоко. Она села на табурет, стоявший возле стола, и позвала меня сесть рядом. Мы говорили шепотом, не желая разбудить только что заснувших людей.

– Так они проспят до утра? – снова спросила я.

– Да, – кивнула старушка. – Утром и помнить не будут, что было тут.

– А вчера ночью так же было?

Я недоверчиво взглянула на скамьи, но люди, мирно спавшие на них, даже не шевелились.

– И вчера, – ответила бабушка Марселла. – И позавчера. И каждую ночь так у них.

– А завтра тоже так будет? – я встревожилась.

– Наверное, – грустно сказала старушка.

– А они исцелятся? – после того, что я видела, мне казалось совершенно немыслимым, что от такого возможно как-нибудь вылечиться.

– Да, – довольно уверенно сказала бабушка Марселла. – Но сколько на это уйдет времени, никто не знает. Возможно, это произойдет завтра, а может быть, и только через год. Только Господу Богу решать, сколько им еще так мучиться.

Я промолчала. У меня было много вопросов, которые я хотела бы задать бабушке Марселле, но сейчас отчего-то они все спутались, и я никак не могла отделить их друг от друга.

– А почему они были в тумане? – спросила я, когда один из вопросов, блуждающих в моем сознании, вдруг сам отпочковался от прочих.

– Что значит «в тумане»? – удивилась старушка.

– Ну, они окружены были туманом таким, – пояснила я, прекрасно понимая, что как раз ясности мое пояснение не придает. – Полупрозрачным таким.

Словно не веря моим словам, старушка внимательно и как-то подозрительно посмотрела на меня, а потом спросила:

– А сейчас ты видишь этот туман?

Я взглянула на спящих людей, но ничего не увидела.

– Нет, сейчас тумана нет, – сказала я убежденно.

Старушка несколько минут молчала, о чем-то задумавшись, а потом повернулась, взяла мои руки в свои и, глядя мне прямо в глаза, очень серьезно спросила:

– Ты когда-нибудь еще видела подобный туман?

Я испугалась того, каким серьезным тоном был задан этот вопрос, и поначалу растерялась, но потом, собравшись и хорошо подумав, ответила:

– Точно такого же нет. Этот был серебристый и искрился. Но я видела другой, тот был белее и плотнее, но тоже очень странный.

– Когда ты его видела?

Я ощущала, как дрожат руки старушки, и понимала, что она взволнована. Ее волнение передалось и мне, она почувствовала это и добавила уже мягче:

– В этом нет ничего плохого, рыбонька, и ты можешь не бояться мне рассказывать.

– Я не боюсь, – смущенно пролепетала я. – Это было в тот день, когда мы познакомились. Тогда я упала с развалин и увидела туман, который принял фигуру мужчины.

– Призрак лесника, – прошептала старушка, но потом, будто спохватившись, добавила: – Но это не страшно. Он ведь не хотел от тебя ничего плохого?

– Нет. Он только указал на лес, а потом растворился.

– Да, – грустно сказала бабушка Марселла. – Он любил лес и умер там. Его тело вместе с корзинкой, полной подберезовиков, нашли на опушке прямо за его домом. До последнего дня он лес свой не оставлял и после, видимо, не оставил.

Последние ее слова были произнесены с какой-то глубинной грустью, из которой я заключила, что старый лесник был когда-то дружен с бабушкой Марселлой.

– А ты тоже видишь призраков? – спросила я после недолгого молчания.

– Нет, – ответила старушка. – Но я слышала от знающих людей, что такое бывает.

– Это плохо? – встревоженно спросила я.

– Не плохо и не хорошо, – она пожала плечами. – Но тебе не нужно бояться этого. Бог дал тебе способность видеть больше, чем другие люди, и тебе следует ценить этот дар. Бог наш умен и награждает людей только тем, что им необходимо будет, дабы выполнить назначенное.

– Не могу представить, что мне может быть назначено, – проговорила я, вновь замыслив уговорить бабушку Марселлу погадать мне на будущее.

– Что Бог решил, то он тебе сам откроет, когда время придет, – сказала старушка, словно прочитав мои мысли. – А теперь пойди поспи, а то уже совсем ночь поздняя.

Я обреченно вздохнула и поплелась к отведенной мне лежанке. Проходя мимо спящих супругов, я немного задержалась возле них. Никаких следов загадочного тумана я больше не видела, но это не мешало мне тревожиться о них. Мне было очень грустно осознавать свою беспомощность в этом деле, и я очень жалела и Фенну, и Каспара, к которым за проведенный вместе день успела привязаться. Наверное, если бы в моих силах было сделать что-то, что могло бы облегчить их участь, я бы это сделала, не задумываясь. Но я была тогда всего лишь двенадцатилетней девочкой, и мои познания во врачевании были невелики, впрочем, как и возможности. Все, что я могла для них сделать, это помогать им все то время, что они жили вместе с бабушкой Марселлой. Их недуг ушел спустя два месяца после нашей встречи, и я не совру, если скажу, что была рада их исцелению не меньше, чем бабушка Марселла и сами супруги.

Глава 5

Что такое смерть? В романах, которые довелось мне прочитать, авторы часто превозносили смерть, внушая читателю страх и трепет перед нею. Воины всех народов стремились умереть в бою, а мы, простые люди, не облеченные ни силой, ни властью, мечтаем умереть тихо, на старости лет, лежа в своей постели, может быть, во сне, а может быть, в окружении родных людей. Каждый помышляет о смерти по-своему, но нет на свете ни единого человека, который бы хоть раз в жизни не задумывался о ней.

Нас с детства готовят к смерти. Нас приучают думать о ней, заставляют смириться с уходом родных людей и приобщают к мысли о том, что и мы сами когда-нибудь уйдем вслед за ними. Наука нам говорит, что смерть – это естественный процесс, а религия учит тому, что смерть есть всего лишь переход в лучший мир, где каждый из тех, кто живет праведной жизнью, получит все то, чего ему не доставало в этом мире. Но никто – ни наука, ни религия – не говорит нам о том, что смерть на самом деле ужасна, и что тот момент, когда душа расстается с телом, есть самый тяжелый миг в нашей земной и в нашей небесной жизни. В смерти, какой бы она ни была, нет ничего благородного и совсем ничего прекрасного. Она омерзительна в любом своем проявлении, и я говорю это не с целью кого-то обидеть или оскорбить чьи-то чувства. В своей жизни я видела много смертей, но ни одна из них не была ни легкой, ни сколько-нибудь привлекательной.

Когда я впервые столкнулась со смертью, мне вот-вот должно было исполниться четырнадцать, и к этому времени я уже почти шесть лет дружила с бабушкой Марселлой. В летние периоды я приходила к ней каждый день, когда позволяла погода. Осенью же и зимой, когда дорогу к ее домику, ведущую через поле, размывало дождем и засыпало снегом, я не могла навещать старушку. Нужно ли говорить, что я с тревожной печалью встречала осенние ненастья и с нетерпением ожидала прихода каждой новой весны.

Весна моего четырнадцатилетия выдалась дождливой, и, несмотря на то, что снег сошел довольно быстро, из-за ненастья и расхлябанной грязи я долго не могла навестить бабушку Марселлу. Когда же, наконец, дождь перестал лить, и дороги немного подсохли, я сразу же поспешила к маленькому домику, что стоял на опушке леса. Опасаясь того, что не все дороги еще пришли в хорошее состояние, мама настояла на том, чтобы в пути меня сопровождал помощник нашего управляющего Петрус. Он иногда и раньше провожал меня к бабушке Марселле, помогая, как в этот раз, донести оставшиеся с зимы овощи, солонину и свежий белый хлеб. Петрус был мужчиной средних лет, но преждевременно постаревшим от постоянных забот, вызванных длительной болезнью его супруги, которая, впрочем, покинула его и весь наш свет еще до моего рождения, оставив ему на память о себе болезни, морщины и окруженную седеющими волосами проплешину на затылке. Петрус любил меня, как собственное дитя, коего ему так и не довелось иметь, но, как и все его знакомые, недоверчиво относился к бабушке Марселле.

– Негоже молодым девицам по ведьмам шляться, – ворчал он каждый раз, когда провожал меня к старушке.

Несмотря же на свои слова, Петрус ни разу не попытался препятствовать мне встречаться с бабушкой Марселлой или хотя бы уговаривать вернуться домой. С выражением лица, которое более бы подходило Христу, несущему крест к месту своей казни, Петрус тащил за мной корзинку с припасами для старушки. Мне же всегда нравилось подшучивать над ним по этому поводу, отчего он обиженно, но, как мне казалось, невероятно забавно насупливался и начинал ворчать на тему колдовства более интенсивно. Петрус был религиозен. Во времена длительной болезни, унесшей его супругу, он все имеющееся у него свободное время проводил в церкви, ставя свечи и молясь об ее выздоровлении. Но Бог все же забрал ее, а Петрус простил его за это и, как говорят, даже поблагодарил.

Страшась наложения какого-нибудь страшного проклятья, Петрус никогда не задерживался надолго в домике бабушки Марселлы. Обычно он заносил корзину с едой, осторожно ставил ее на самый край стола, а затем торопливо выходил из домика и быстро, почти бегом, направлялся в деревню, возвращаясь только ближе к вечеру, чтобы проводить меня обратно домой. После каждого из таких возвращений он немного шатался и от него заметно разило самодельным яблочным вином, которое готовили некоторые крестьяне. Так что если по правде сказать, то домой провожать надо было его, а не меня. Но я не жаловалась маме из-за этого, потому что в вечернем нетрезвом виде он мне казался еще более смешным, чем в утреннем ворчливом состоянии.