Это только говорится – закономерность. Никаких закономерностей. Всегда вдруг, неожиданно. Закономерности, конечно, существуют, но свыше, и нам понять их не дано. И пытаться не стоит. Проще надо жить. Как-то научиться бы.

Ничего не знаем. Если честно – ничегошеньки. Так, гадаем на кофейной гуще. Чувствами живем. Или их отсутствием.

Думаю, он сам себе не рад был, Брут этот. Чему радоваться-то?

Разве он один смертоубийство учинил? Может быть, вообще рядом стоял. А в историю вошел. Злодеем, конечно.

Вот зачем Цезаря убили Гая Юлия? А предписано было свыше, вот и взялись за ножи как миленькие. Кроме того, наверняка надеялись на хорошее. Злодейства, как правило, из лучших побуждений вершатся. Это только так говорится «злодейство». А на деле – пойди, разбери.

Наивны до самозабвения.

Ожесточились как будто маленько.

Ожесточаться ни оснований, ни права не имеем, однако ожесточились маленько. От хлопот, разговоров пустых и жадности. Жадными стали, римлянами стали.

Рим. Рим.

Вечный, вечный.

Усмирять, завоевывать. Ласкать, кланяться, льнуть, ластиться. Восхищать, будоражить, любить, умерщвлять. Галеры, грести.

Не лодочник. Увы.

Или ура.

Или утонуть к чертовой матери, чтобы, наконец, увидеть его? Рим приснопамятный увидеть. А что, не запрещено. Было бы желание. Тонуть, топить.

Дно манит, кто бы что ни говорил. Чем? Неведомо. Звездами да жемчугами.

Вот чем Тургеневу собачка не угодила? В сущности, щенок еще.

А дрейфующая Офелия, бледная мечта? Читателю нервы хотелось пощекотать?

Разве нельзя без этих водных процедур? Нет?

В таком случае, тоните на здоровье. Тоните, топите.

Но с умом.

С умом.

Вот зачем ботик потопили? Ботик, курительный салон. Это – выше моего понимания. Рим. Рим. Спрятаться от Рима в Риме. Утопить вину в вине. Преодолев невзгоды и страдания, постичь истину, наконец.

Что бы что? Не важно. Найти, нащупать, подкрасться, найти по запаху, на ощупь.

Старичками рождаемся, старичками умираем. Все остальное так неоднозначно, спорно. Рим – бесспорен.

Вот – боковский пустырь. В Нахаловке или на Восточном. Проволока, бутылки, пестрый мусор. Даже собаки туда не захаживают. Голод да ветер, больше ничего там нет. А возьми лопату, поскреби чутка – и пожалуйста, раковина меловая, черепаха-людоед, портик, колонна, череп Суллы, утраченный, казалось, навсегда. Стакан хоть переверни, хоть разбей, стаканом и останется. Уголь, да зубной порошок – вот и все приметы, и все отличия. Весь Боков такой.

Плюс свалявшиеся стеклярусные нити бывшей рекламы.

Так что ничего не изменилось. По морд’ам схлопотать можно хоть во дворе, хоть во сне. Кто с этим не знаком? Страх никто не отменял. Страх и гордыню. Слагаемые орла. Бороться бессмысленно. Хотя лично я в светлое будущее верю. Но, если постараться быть объективным, насекомых боятся больше, чем орлов. Больше всего на свете, пожалуй. С рождения. Почему так? Что это – зев памяти или ужасающая красота муравейника? «А ну-ка отними». Дивные конфеты. Собачья радость. Собак обожаю. Собаки – совсем иное дело. Граф, Козлик, Серый, Найда. Вот, опять Тургенев вспомнился. Зловредный старик. Западник. Ужасов, конечно, хватает. Насекомые, например.

Еще змеи.

Тихий ход – вот что. Неспешность, тихий ход. Потаенный цвет, белизна опять же у отдельных представителей. Матовая белизна, непривычная. Особое, особенное. Отличия волнуют, всегда волновали. Преимущественно – страх. Восторг – реже, редко. К восторгу склонность нужно иметь, предрасположенность. Хотите, талантом назовите. Недалеко от истины. А в страхе можно и преступление совершить. Убить, например. Убийство – не такое простое предприятие. Если совершается в полной трезвости, в здравом, как говорится, уме. Чует мое сердце, от убийств нам не избавится никогда. Ибо еще до рождения было предписано, написано, описано, определено и предопределено. Только успевай, двери отворяй. Так и хлынут. Хоть туда – хоть оттуда. Невозможно много. А теперь скажите, кто опаснее? Если по совести? Это-то и бесит, это и вводит в оцепенение.

Еще зависть, пожалуй.

Множество, скопление, множество. Сесть, да посчитать. Уже годам к сорока – немыслимое дело. Вот тут-то Ницше и сообразил. Присвистнул и присел. У Штрауса это, к слову, лучше получается. Кто? Где? Все. А если вдуматься – никто. На нет и суда нет. Вы же не знаете меня, а я вас. Ну, и кому какое дело? Стихией только стихия управлять может. Невольно заикаться станешь, как тот учитель, что глобус консервным ножом вскрыл. Не знаете этой истории? Я тоже. А собственно истории не существует. Спрятана в рукав, как ушанка. Или как фуражка того же Ницше, будь он неладен со своими насекомыми.

Все взаимосвязано. Уже говорил. Не важно. Можно повториться. Можно, можно. Ради Божественной истины можно. Всё неподвижно и, одновременно, находится в движении. Если хотите – в шевелении. Вселенский зуд, товарищи, господа! Сходил на кладбище, убрал травку, а потом думай трое суток, кто там у тебя по спине ползает. Вот они ходят, письма носят, весточки разные, встречаются на кухнях, шепчутся. Редко на кого цинковая ванна обрушится. Или велосипед. То есть, событий, в общем-то, никаких не происходит. Суета сует. Зуд и суета сует. Теперь старятся медленно. Десять лет проходит, и пятнадцать – пара седых волос, не больше. Разве что ванна упадет, так это из ряда вон событие. Или велосипед. Хотя, справедливости ради, мало-помалу вымираем. Ходят, ходят. Давно наблюдаю, изумляюсь. Шествуют, бродят, ходят, ходят. Сами подумайте, какие теперь гости? Пасмурно в мире. Опять же насекомые. Теперь и зимой. А вот тени отчего-то летние. Пугливые. В целом какое-то волнение. Беспричинное. А разве раньше так не было? А вот и не было.

Укрыты простыней, такое впечатление. Или вафельным полотенцем. Лично я предпочитаю вафельное полотенце. Так просто мысли не являются. И Стравинские. Сергей Романович, например.

Никто. Никого. Никто. Никого. Никто. Никого.

Похмелье ни при чем. Похмелье здесь ни при чем. Главное, никто никого не собирает, никто никого не зовет. Являются сами. Уже вздрагиваю, когда слышу их шаги. Хотел выучить французский. Черта с два! Когда это было? По крайней мере, теперь не нужно казнить себя за то, что жизнь про… прожил напрасно. Напрашивалось дурное слово. Негодное. С другой стороны, теперь такая жизнь, что казнить себя не нужно. Хотя не казнить себя мы не умеем. Тем и отличаемся. Прав следователь С., стремление быть неузнанным – защита. Своего рода защита. Как матерщина или запой. Всё как-то преступно. Около и рядом с преступлением. Преступные мысли, преступные песни. Нравится, не нравится, спи, моя красавица. Тьфу!

С. Паранойяльный. Очевидно параноик. Параноик, паранойяльный. Я бы даже сказал, не паранойяльный, но паранормальный. Высшая степень паранойи. Опирается исключительно на интуицию. Судя по внешнему виду, по прищуру глаз, по походке – исключительно на интуицию. Не помню, какого цвета глаза. Ускользнул. Ускользает, ускользнул. Опасный субъект. Из всех, пожалуй, самый опасный. Но он прав. Безусловно, прав. В наше-то время? Прав, конечно. И вообще, и прежде, и в стародавние времена, если сбросить пелену иллюзий, если честно, кого и когда всерьез интересовали улики и доказательства? Разве что мастеров детектива?

Виноваты все. И я не в последнюю очередь. Виноват, виноват. Кругом виноват. Все виноваты, и я виноват. Первое второго не отменяет. Если вдуматься, какой праздник? Какие праздники? Праздники, хороводы. Уж не знаю, почему они выбрали четверг. Четверг – день пресный бесцветный. Газета, а не день. У них там, в Уругвае, четвергов не бывает. Даже если они и называют этот день недели четвергом, это никак не четверг. Скорее всего, пятница. Пятница, суббота, воскресенье. Потом опять пятница.

А Гитлера где похоронили? В Парагвае?

Осмелюсь напомнить, Парагвай и Уругвай – разные страны.

Приходят, являются. Не приходят, не являются. Знать хотят, узнать. Что? Да разве я знаю? Догадываюсь, конечно, но объяснить не смогу. Даже себе. Все эти экстрасенсы, ведуны и ведуньи – неспроста. Ох, неспроста! Бога разглядеть не получается. Никак не получается. Бог тоже спрятался. Пауза обрушилась. Не ванна, не велосипед – пауза. В паузу как в мешок всех затолкали. Проснулись однажды – уже в мешке. Однако все равно ходят, являются. Или не приходят, не являются. Каждый со своим языком и правилами. Каждый со своей историей и погремушками. Рассаживаются над колыбелькой, как петухи на жердочке. Ягодки ягодицами своими. Говорят одновременно, молчат одновременно. Тоска по хороводу. Тоска. Прошлый век. Как в прошлом веке. В прошлом, позапрошлом, и так дальше. А страсти-то нет. Пара нет больше, вот что. Улетучился пар, цвет. Монохром. Не бурлят больше страсти. Страсти, страстишки.

Молочная капля ползет по окну – день народился. Повезет – солнышко выглянет. Можно будет дурака повалять, погреться. И то, слава Богу.

А попроси у них денег взаймы – найдут тысячи причин, чтобы отказать. Эх, вчера бы обратился. Вчера точно были. Приходите вчера.

А что? Так и живем. Вчера. А попроси хоть десятку? Низменная мыслишка. А я и не претендовал. И не претендую. Если кому-то и замуж хочется, предположим. Предположим. Признаться, достаточно просто скроены, если начистоту. Римляне. Древние римляне. Живем от Нерона до Нерона. Пожары обожаем, костры. Позевать у пожара, погреться у костра. Песню про ботик спеть. Хорошо, когда костер на озере. Озера у нас волшебные. Чайковских рождают. Да и Стравинских, если вдуматься. Стихи – сами по себе. Мы – сами по себе, стихи – сами по себе. Отделить не умеем. И не желаем. Да и не нужно. Вообще, если вдуматься, все уже давно как-то организовалось. Может быть, оттого и тоска. Некоторый диссонанс. Не смертельно. Так – фоном.

Этакая протяжная любовь.

С горчинкой.

С виду пропойца, волосы редкие, штаны прохудились, а он, глядишь с озером разговаривает. Кто таков? Не Чайковский?

Или пригрезится иному, что он большой ученый. Сам – сумасшедший. Зачем-то зонт носит. Надеется еще раз жениться? Это же такие хлопоты! Уж если для фасона – шапочка нужна академическая. Бархатная. На худой конец берет. Чернильный. А лучше всего – уехать за город и выращивать закуски. Неровные люди. А ровным людям и в голову бы не пришло тащиться в четверг, в непогоду неизвестно к кому. Они же представления не имеют, кто я на самом деле. Я сам представления не имею, кто я на самом деле. Агностика. Живем как во сне. Понедельник, вторник, среда, четверг… вот, опять четверг. Остановка в пути. Этот Бродский – щемящее нечто. Не совсем человек. Нет, человек, конечно, но за скобками. Да, косматая биография, сердце в клочья, скамейка, мокрые рубахи, клювы, поленья… всё так. Но вот человек – сам по себе, а стихи его – сами по себе. Щемящее нечто. Нежность.

Вот зачем он клетку запомнил?

Клетка. Коморка. Скворечник. Точка.

На что живу? Не скажу. Не знаю. Деньги сами откуда-то притекают. Вроде бы не занимаю. Должен, но немного. Сравнительно немного. Но отдаю. Работаю, работаю. Работа – счастье. Но не для меня. Физическая работа не для меня. Уж тут уж что-то одно. Устаю. А если еще копать придется? Я – почтальон. Не адмирал, не телеграфист, не советчик, не летчик, не астронавт, не вагоновожатый, не вождь, не мельник, не трубочист, не заводила, не лодочник, не ихтиолог, не кулинар, не краснодеревщик, не птицелов, не маляр, не пуговица, не самоцвет, не стеклышко даже, не георгин, не диффенбахия, не звездочет, не оракул, не орал, не уточка луговая. Почтальон. Почту ношу. Опять соврал. Постоянно вру, но прощаю себе. Постоянно прощаю, что бы не натворил. Другие еще не такие фортели выкидывают. Хоть Брута того же вспомнить. Или Нерона.