«Помните Гайдара?» – спросил он тогда у полковника. – «Гайдара? – переспросил полковник. – Не помню. То есть, помню конечно: Тимур там, что-то такое про голубую чашку… Только при чем тут Шуляк?» – «Действительно, – сказал Глеб, – при чем тут Шуляк?»

Он перепрыгнул заросшую впадину, похожую на старый окоп, и снова посмотрел на компас. Этого можно было не делать – он шел по прямой, как винтовочная пуля. По его подсчетам, до места оставалось чуть больше километра.

Послезавтра Шуляк вылетал в Нью-Йорк. Что именно он вез своим хозяевам на этот раз, Глеб Сиверов не знал, но полагал, что это было что-то очень важное, раз полковник Малахов решил действовать на свой страх и риск. Нельзя было исключать и такого варианта, при котором инициатива исходила откуда-то сверху. Глеба не интересовали нюансы, дело представлялось ему вполне очевидным. Он был офицером, в обязанности которого входила защита интересов государства, а Шуляк – агентом иностранной разведки, деятельность которого следовало немедленно пресечь. Это был самый настоящий иностранный шпион, а не репортер районной газеты, ненароком скинувший в Интернет компромат на председателя передового колхоза. Следовательно, рассуждать здесь было не о чем, а то обстоятельство, что журналиста в Нью-Йорке ждали жена и двое детей, ничего не меняло: Шуляк был взрослым мужчиной и сам сделал свой выбор.

Глеб замедлил шаг и пошел осторожнее. Теперь он скользил по лесу бесшумной тенью – глаза за притемненными стеклами очков прищурены, руки в перчатках крепко сжимают потертую ложу охотничьего ружья. Вскоре он услышал в отдалении негромкие голоса и пошел еще тише: он был у цели. «Шевроле» с охотниками описал почти полный круг по проселочным дорогам, в то время как Слепой двигался по прямой, так что к этому моменту стрелки только-только начали становиться на номера.

Друзья Шуляка по установившейся у них доброй традиции вывезли свободного журналиста на прощальную охоту, чтобы у себя в Нью-Йорке он мог похвастаться фотографией трофея. В досье, которое принес Слепому полковник Малахов, были копии таких снимков: Шуляк, попирающий ногой в американском армейском ботинке голову лося; Шуляк в той же позе, но уже с кабаном; Шуляк, поднимающий над головой две безвольно обвисшие заячьи тушки; Шуляк, отрубающий огромным тесаком пушистый волчий хвост… Судя по этим снимкам, Дмитрий Шуляк был заядлым охотником и неплохим стрелком. Слепой тем не менее полагал, что журналисту есть чему поучиться: ни разу в жизни этот меткий стрелок не выступал в качестве мишени.

«Ну вот, – с горькой иронией подумал Глеб, медленно, как капля по наклонной плоскости, скользя в сторону островка молодых сосенок, в котором, по его расчету, должен был засесть Шуляк. – Стоит включить телевизор, как журналисты начинают жаловаться, что в них стреляют. Последнее это дело – стрелять в журналистов. А теперь вот и я туда же. Только я же не виноват, что журналистика для Шуляка – всего-навсего прикрытие, которым он к тому же пользуется довольно небрежно».

Он прошел в нескольких шагах за спиной у высокого бородача в пятнистом бушлате и пограничной широкополой панаме, который, положив стволы ружья на развилку старой облетевшей березы, внимательно смотрел прямо перед собой. Глеб усмехнулся: что-что, а радость удачного выстрела кому-то из приятелей Шуляка была сегодня гарантирована. Об этом по просьбе Глеба позаботился полковник Малахов – не лично, конечно же, а через одного из своих сотрудников, который наверняка был сильно смущен и заинтригован полученным заданием.

Миновав бородатого стрелка, Глеб пригнулся еще ниже, стелясь над самой землей. Вскоре он увидел Шуляка. Заняв удобную огневую позицию, Глеб стал разглядывать журналиста, не в силах избавиться от мысли, что является последним, кто видит этого человека живым.

Шуляк сосредоточенно жевал резинку, небрежно держа под мышкой дорогую вертикалку с ложей красного дерева, покрытой затейливой резьбой. Вороненые стволы тускло поблескивали на неярком утреннем солнце. Мелковатая нижняя челюсть журналиста размеренно двигалась, отчего бледное лицо с редкими вислыми усами ходило ходуном. Серо-голубые глаза за стеклами сильных очков были внимательно сощурены, а вязаная лыжная шапочка сдвинута далеко на затылок, обнажив могучий выпуклый лоб и слипшиеся от пота жидкие пряди белесых волос. На нем была не новая, сильно потертая на швах, но когда-то, несомненно, очень дорогая кожаная куртка, криво перетянутая в поясе тяжелым патронташем. Рядом с патронташем болтался огромный охотничий нож в тисненых кожаных ножнах – естественно, тот самый, которым Шуляк на фотографии отсекал хвост мертвому волку. Слепой подобрался к нему почти вплотную и снова залег, не издав ни единого звука. Мишень была на загляденье, и Глеб даже заскучал: этих горе-охотников можно было передушить одного за другим голыми руками, и ни один из них ничего не заподозрил бы.

Теперь оставалось только ждать. У охотников наверняка был свой сценарий, но Глеб знал, что события пойдут по плану, намеченному им совместно с полковником Малаховым, – просто потому, что в его плане не было места случайностям.

Через некоторое время до его слуха долетел отдаленный слабый звук – где-то хрустнула ветка. Глеб стиснул зубы и скрестил пальцы на обеих руках, моля Бога и судьбу, чтобы чертово травоядное не испортило ему всю обедню. Хруст веток раздавался все ближе, и наконец Шуляк тоже услышал. Он насторожился, вынул изо рта жвачку, прилепил неаппетитный белый комок к ложе ружья и поднял оружие на уровень глаз, прижавшись щекой к отполированному дереву приклада.

Глеб тоже поднял ружье и повел стволами, ловя на мушку обтянутый потертой коричневой кожей бок журналиста. Покачав головой, он перевел стволы выше, целясь в висок, потом снова опустил их. С ним творилось что-то неладное: впервые за долгие годы он не был уверен, что попадет, хотя мишень как на ладони, а расстояние не превышало десятка метров. Охотничье ружье вдруг показалось ему страшно неудобным: слишком легкое, слишком хрупкое, с мизерной мушкой и неподвижной прицельной планкой, рассчитанное не на точность выстрела, а на то, что из сотни выпущенных из него картечин хотя бы десяток как-нибудь да угодит в цель, размерами превосходящую трехстворчатый шкаф.

Приближающийся хруст веток сделался громче. Кто-то напрямик ломился через лес – кто-то огромный, тяжелый, мерно сопящий и цепляющийся за шершавые стволы деревьев широкими шерстистыми боками. Плечи прильнувшего к ружью Шуляка закаменели от напряжения, и наблюдавший его в профиль Глеб видел, как на левой щеке играет, то появляясь, то исчезая, подвижный, как ртуть, желвак. Слепой осторожно положил ружье на землю и вытер вспотевшие ладони о камуфляжную куртку. «Да у меня никак мандраж, – почти весело подумал он. – Ай да Слепой! Знал бы Малахов – заболел бы от огорчения.»

В тот момент, когда он снова прижал к плечу обшарпанный деревянный приклад, в просвете между ветвей мелькнуло что-то большое, темно-коричневое. Где-то неподалеку шарахнул выстрел, потом еще один, бурое пятно метнулось, хрустя валежником, Шуляк хищно подался вперед, и Глеб увидел, как напрягся палец на спусковом крючке двустволки. Сомнения вмиг исчезли. Слепой плавно поднял ружье и выстрелил дуплетом в тот самый момент, когда вертикалка Шуляка с грохотом выбросила из дула длинный сноп бледно-оранжевого пламени.

Глеб успел заметить, как голова журналиста словно взорвалась, брызнув во все стороны красным. Шум от его падения был поглощен тяжелым треском, с которым медленно завалилась, содрогаясь в предсмертных конвульсиях, огромная туша подстреленного зверя. Поодаль кто-то издал радостный вопль, который был подхвачен еще дальше.

Глеб быстро отполз метров на двадцать назад и замер, прислушиваясь.

– Есть! – орал кто-то. Похоже, это был тот самый бородач в пограничной панаме. – Митька, есть! Не пойму только, кто его завалил – ты или я. Слышь, Шуляк? Клиент созрел! Где ты там? Мужики, сюда, мы с Митькой его завалили! Ух, здоров! Ух, силен! А рога! Здоров сохатый!

Глеб отполз еще на пару метров, но остановился, решив дослушать до конца. Уверенность бородача в том, что они подстрелили именно лося, поколебала его собственную уверенность в обратном.

Послышались треск веток, голоса других охотников, одобрительные восклицания с оттенком черной зависти, и вдруг чей-то насмешливый голос громко и отчетливо произнес:

– Это, что ли, ваш сохатый? Закусывать надо, ребята.

– Мать твою, это ж корова! – с веселым удивлением произнес другой. – Ну, Серега, ты снайпер!

– Да это не я, это Митька, – мгновенно пошел на попятный бородач. – Эй, Шуляк, ты где? Совсем одичал в своей Америке, корову от лося отличить не можешь! Митька, выходи, не стесняйся, здесь все свои!

Некоторое время все звали Шуляка, активно хрустя ветвями, – видимо, искали. Потом кто-то придушенно охнул и сказал сдавленным голосом:

– Серега, а Серега… Если в корову стрелял Шуляк, то куда, спрашивается, стрелял ты?

– Чего? – переспросил бородатый Серега и вдруг замолчал так резко, словно в глотку ему с размаха загнали кляп.

Слепой, пятясь, отполз еще дальше в лес, осторожно поднялся на ноги, повернулся спиной к месту трагедии, которая еще до наступления темноты будет занесена в милицейские сводки как несчастный случай на охоте, и пустился бежать размеренной рысью, легко огибая деревья и перепрыгивая через замшелые, черные от влаги пни. Он остановился всего один раз, чтобы быстро засунуть ружье в присмотренную заранее барсучью нору. После этого он каблуком обрушил нависавший над норой земляной козырек, бросил сверху охапку хвороста и побежал дальше, пытаясь убедить себя, что не слышал душераздирающего вопля, который издал бородатый истребитель колхозного скота, детально разглядев тело своего приятеля.

Добежав до дороги, он остановился, немного подышал носом и только после этого неторопливо пересек грунтовку, на всякий случай поддергивая штаны, словно отлучался в лес по нужде. Возвращаясь, он ни разу не взглянул на компас, но палатка и «виллис» оказались точно перед ним. Глеб не спеша спустился с откоса, вынул из палатки бушлат, набросил его на плечи и вернулся к удочкам. Через десять с небольшим минут темно-серый «шевроле-блейзер», натужно ревя двигателем, на бешеной скорости пронесся мимо, направляясь в сторону Москвы. Никто из пассажиров внедорожника не обратил внимания на чудака в потрепанном офицерском бушлате, который сидел над заброшенными в реку удочками и курил, методично окутываясь густыми облаками табачного дыма.

Выждав некоторое время, Слепой неторопливо залил костер, смотал удочки, свернул палатку и погрузил все свое добро в помятый кузов «виллиса». Выбросив из-под колес фонтан травы и песка, старый вездеход рывком преодолел подъем, козлом выпрыгнул на дорогу, рыкнул, выплюнув из выхлопной трубы сизое облако дыма, и через несколько секунд скрылся за поворотом.

* * *

– Чистая работа, – сказал полковник Малахов, выключая телевизор, по которому только что передали сообщение о трагической гибели репортера радио «Свобода» Дмитрия Шуляка, случайно застреленного во время охоты на лося.

– Жалко парня, – сказал Глеб, внимательно наблюдая за реакцией полковника. Они все еще присматривались друг к другу, хорошо зная, что личная симпатия – плохой советчик в их профессии.

Седоватые брови полковника удивленно поползли вверх и застряли там, казалось, навсегда. Некоторое время они так и торчали посреди собравшегося гармошкой полковничьего лба, совершая там какие-то неуверенные движения, а потом резко нырнули вниз – полковник понял, о ком идет речь.

– Ах, этого, – сказал он. – Как его? Сергея Гусятникова, кажется? А что его жалеть? Его ведь выпустили – еще вчера, насколько я понял. Двенадцати часов не просидел. Даже по телевизору сказали: несчастный случай. Чистая работа, молодец.