Очутившись на дне приямка и обнаружив прямо перед собой заколоченную досками дверь, этот современный вариант библейского Лазаря коротко усмехнулся, отдавая должное изобретательности здешнего персонала, бросил окурок в стоящую в углу жестяную, архаичного вида урну, а затем, хоть и был здесь впервые, без тени сомнения или неуверенности потянул дверь на себя. Якобы намертво заколоченная двадцатисантиметровыми гвоздями дверь распахнулась без малейшего сопротивления, и посетитель вошел в тускло освещенное фойе. Потускневшее зеркало в растрескавшейся багетной раме почти во весь рост отразило его высокую фигуру. При виде собственного отражения губы посетителя едва заметно искривились в брезгливой гримасе. Ему случалось ночевать в грязной луже, укрываясь для тепла окоченевшим трупом собственноручно застреленного человека, но с тех пор прошло уже много лет, и он давненько не чувствовал себя таким грязным.

Всю не всю, но часть грязи он мог смыть с себя прямо сейчас. Углядев в тупичке за фанерной перегородкой дверь, помеченную бронзовой на вид литерой «М» (на соседней, внося окончательную ясность, красовалась надпись «Ж»), посетитель свернул туда. Интерьер интересующего его помещения свидетельствовал о богатой, местами даже чересчур, фантазии тех, кто его декорировал. Вообще-то, говорить о декоре применительно к общественному туалету как-то не принято, но здесь декор был налицо. Первым делом посетитель едва не упал, споткнувшись о выступающий из кафельного пола чугунный канализационный люк самого что ни есть антикварного вида. Старательно очищенные от штукатурки кирпичные стены украшали взятые в простые деревянные рамки плакаты советских времен, латунные краны с виду тянули лет на сто, если не на все сто пятьдесят, а раковины под ними были вручную склепаны из оцинкованной жести.

Пока киллер в темных очках намыливал руки, в туалет вошел еще один посетитель – бритоголовый здоровяк с солидным пивным животом. Протопав мимо, он пристроился к писсуару. Киллер изумленно приподнял бровь: звук, сопровождавший процесс вывода из организма излишков пива, был мощный, гулкий – словом, брутальный, иначе не скажешь. Покосившись в ту сторону, стрелок обнаружил, что писсуар представляет собой прямоугольное корыто все из той же оцинкованной жести – деталь, которая вряд ли могла попасть сюда случайно. «Оригиналы, – смывая с ладоней мыльную пену, подумал воскресший. – Господи, обо что только ни споткнешься в этом городе!»

Туалет недурно подготовил его к тому, что он увидел в обеденном зале, – пожалуй, даже слишком хорошо, поскольку стрелок успел настроиться на большее и был слегка разочарован. Самой яркой деталью интерьера были, пожалуй, тянущиеся под потолком трубы коммуникаций, в том числе и канализационные – декорированные грубой мешковиной, но, насколько он мог судить, отнюдь не декоративные. Прочее выглядело так, словно декоратор выдохся, сделав половину работы, или просто уволился, предоставив хозяевам заведения самостоятельно довершать начатое. Стены были частично оклеены желтыми от покрывающего их лака страницами газет, среди которых попадались советские – «Правда», «Труд», «Литературная газета» и «Комсомольская правда» – не нынешняя, а тогдашняя, настоящая. Стрелок уселся за нарочито грубый деревянный стол в углу, опасливо покосился на старинный чугунный утюг, что висел, взятый в рамочку, прямо у него над головой, и, убедившись, что тот пока что не собирается довершить то, что не удалось снайперу в литейном цеху, огляделся по сторонам.

Сейчас, в самом начале третьего пополудни, посетителей было немного, всего человек десять или около того. В основном это были вполне прилично одетые молодые люди – не рокеры, не байкеры и не портовые грузчики, вид и манеры которых наилучшим образом соответствовали бы атмосфере, старательно создаваемой здешним персоналом. «Еще не вечер, – напомнил себе стрелок, рассеянно листая меню и косясь на невысокий подиум с расставленными в ожидании музыкантов инструментами – ударной установкой, синтезатором и гитарами. – По вечерам здесь, наверное, собирается настоящий пандемониум, человеку с приличными манерами, слабыми нервами и тонким музыкальным слухом тут верный каюк… Да сюда таких, наверное, и не пускают – фейс-контроль наоборот, что-то в этом роде…»

В зал вернулся, на ходу поддергивая сползающие с живота джинсы, давешний здоровяк из туалета. Его обритый наголо череп лоснился в свете потолочных ламп, круглую щекастую физиономию обрамляла курчавая шкиперская бородка ярко-рыжего, почти апельсинового цвета. Тяжело плюхнувшись на место, здоровяк вооружился недопитой кружкой пива, закурил и отгородился от окружающих автомобильным журналом. Судя по многочисленным сгибам и общей помятости, журнал некоторое время носили в заднем кармане джинсов, для удобства свернув по размеру; на обложке вместо гоночного болида или какого-нибудь концепт-кара гордо красовалась ярко-алая двадцать первая «Волга» со звездой на радиаторе.

«Ишь ты, – переключая внимание с фотографии легендарного автомобиля на пламенеющую в сумраке обеденного зала бороду здоровяка, с легким недоумением подумал стрелок. – Где ж тебя такого откопали? Небось очередной рекрут, взятый за мелкое хулиганство – скажем, за драку с битьем посуды вот в этом самом шалмане – и поставленный перед выбором: либо пятнадцать суток с оплатой причиненного ущерба, либо выполнение мелкого поручения… Да нет, бред собачий! Просто не я один умею притворяться шлангом. А бороду можно покрасить или, в конце-то концов, приклеить… Проверить, что ли? Вот подойти и дернуть… А? Я же говорю: бред! С кем поведешься, от того и наберешься».

К нему подошла молоденькая официантка, одетая вполне по-человечески, без поправки на местный колорит, – в темные брюки, белую блузку и бордовый жилет. Стрелок заказал стейк и бокал темного пива, стараясь говорить как можно громче и отчетливее, но при этом не орать. Официантка почиркала карандашиком в блокноте, кивнула и упорхнула. Наемник закурил, из-под надежно скрывающих глаза темных очков наблюдая, как рыжебородый неторопливо складывает по старым сгибам многострадальный журнал. Он делал это так старательно и сосредоточенно, словно выполнял бог весть какой важности миссию, а закончив, потерял к журналу всяческий интерес, швырнул его на стол, придавил сверху пепельницей и с силой ввинтил в нее дымящийся окурок. После чего залпом допил пиво, кликнул официантку, расплатился и, не глядя по сторонам, покинул заведение.

Человек в темных очках уже далеко не впервые подумал, насколько его профессия перегружена давно устаревшими, отжившими свое, а оттого глупыми и никому не нужными условностями. Ну что стоило просто обменяться парой фраз или, того легче, посланиями по электронной почте? «У меня порядок», – сообщает один. «Отлично, можешь быть свободен до особого распоряжения», – отвечает другой. И даже если какой-нибудь умник ухитрится взломать защищенную всеми мыслимыми и немыслимыми способами базу данных, что он поймет из этого обмена короткими репликами? Да ничего! Но нет, это чересчур просто, а значит, неприемлемо. Чтобы все было по-настоящему, всерьез, непременно надо чесать правое ухо левой рукой, предварительно продев ее под колено… Конспирация, батенька, как говаривал, если верить советскому кинематографу, вождь мирового пролетариата в ту пору, когда еще не стал вождем, а был простым, хотя и довольно ловким немецким шпионом…

Вспомнив о конспирации и прочих серьезных вещах, он встал из-за стола и снова наведался в туалет, где, скомкав и обернув бумажным полотенцем, выбросил в урну испачканные кровью перчатки. Кровь, разумеется, была бутафорская; один пластиковый пакетик с нею он украдкой положил в рот, делая вид, что намеревается закурить сигарету, а другой держал в ладони и, когда пришло время, раздавил о голову. Спрятанная в багажнике и приведенная в действие сигналом с мобильного телефона самодельная пороховая хлопушка сымитировала выстрел из оснащенной глушителем винтовки. Стрелять, по замыслу, должны были сверху, и почти одновременно хлынувшая из виска и рта кровь убедила благодарных зрителей в том, что направленная под острым углом пуля прошила мозг навылет, пробила на выходе мягкое нёбо и затерялась где-то в глубинах его организма.

Воистину, на всякого мудреца довольно простоты! Стрельцов – тертый калач, прошел две войны, не говоря уже о бесчисленных разборках, и на пике карьеры купился на самодеятельный спектакль, как пожилая учительница пения, падающая в обморок при виде порезанного пальца. Вот и говори после этого, что Бога нет… Кто ж ему тогда глаза застил – Дарвин со своей теорией эволюционного развития?

К столу он приблизился почти одновременно с официанткой, которая принесла заказанное им пиво. Это было вполне предсказуемо – мясо жарится дольше, чем наполняется бокал, – но он все равно был разочарован, поскольку терпеть не мог пиво и заказал его только потому, что это слово было частью условленного пароля. Впрочем, то, что заказано и оплачено, вовсе не обязательно должно быть выпито; так тому и быть, решил он. На протяжении последней пары недель ему так часто приходилось полоскать рот спиртным для придания дыханию соответствующего аромата, что он постоянно чувствовал себя не то чтобы пьяным, но и не вполне трезвым. Это состояние надоело ему хуже горькой редьки, и, отодвигая бокал на дальний край стола, он испытал что-то вроде мстительного удовольствия.

Он как раз собирался разжать лежащие на холодном, слегка запотевшем стекле пальцы, когда со стороны низкой арки, ведущей в соседний зал, кто-то громко позвал:

– Молчанов! Федор! Это ты или не ты?

Услышав свой старый, давно не используемый псевдоним, он даже не сразу понял, что обращаются к нему, а когда понял, едва не плюнул с досады: ну что ты будешь делать! Москва – один из крупнейших городов планеты, настоящий мегаполис. Профессиональный математик со способностями выше среднего, возможно, взялся бы учесть неисчислимое множество случайных факторов и подсчитать процент вероятности незапланированной встречи со старым знакомым в этом суетном, кишащем миллионными толпами, вечно куда-то спешащем людском муравейнике. При этом даже без высшего математического образования было ясно, что упомянутый гений рискует в процессе подсчета лишиться рассудка, и, что самое печальное, без видимого смысла: и так ведь ясно, что упомянутая вероятность близка к нулю. И вот он, один шанс на сколько-то там миллионов: невысокий, сухопарый, почти не изменившийся за десять лет, только заметно поседевший и как будто подсохший человек стоит в дверях и улыбается во все тридцать два вставных зуба!

На размышления и колебания ушла доля секунды. Можно было попытаться все отрицать, но стоявший у входа человек обладал феноменальной, прямо-таки фотографической памятью на лица. При этом он точно знал, кем был десять лет назад Федор Молчанов, и попытка выдать себя за кого-то другого привела бы к результату прямо противоположному желаемому: старик в два счета сообразил бы, что он на задании. В силу целого ряда причин это было недопустимо, а значит, выход оставался только один: оставаться в образе. Да, Федор, он самый и есть; сколько лет, сколько зим! Потрепанный вид, запах перегара и кружка пива на столе без слов объяснят остальное: Федот, да не тот. Постарел, вышел в тираж, опустился, запил – с кем не бывает?..

Он решительно придвинул к себе пиво, сделал для разгона могучий глоток, а потом шумно встал и, широко, словно для объятий, раскинув руки, радостно возопил на весь зал:

– Какие люди! Глазам не верю! Ник-Ник, это ты?! Сколько лет, сколько зим!

Глава 5

Как всякий опытный боец, Николай Николаевич Безродный обладал развитой интуицией, прекрасно об этом знал и привык на нее полагаться. Он прожил на свете без малого шесть десятков лет; это были не самые легкие и приятные годы, и за все это время внутренний голос ни разу не посоветовал ему плохого. Следуя его подсказкам, он уклонялся от ударов и наносил ответные, а то и бил первым. Среди его знакомых, друзей и учеников был широко известен случай, когда Ник-Ник без видимой причины передумал лететь на соревнования самолетом и, обменяв билет, двое суток трясся в плацкартном вагоне по железной дороге. Самолет тогда разбился и сгорел, из тех, кто был на борту, не выжил никто, и с тех пор, если Безродный говорил: «Мне кажется», – все относились к его осторожным прогнозам как к констатации свершившегося факта.