– Обоснования простые, – сказал оперативник. – Этих психов, которые, не дождавшись помощи от закона, начинают собственноручно восстанавливать справедливость, хватает где угодно, даже в Москве. И не надо забывать, в каких местах, в какой обстановке, между какими людьми все это произошло. Там у каждого на руках ствол, и не один, и стволами этими они пользуются чаще, чем вилкой и столовым ножом. Это или какой-нибудь идейный борец за конституционный порядок с хорошей военной подготовкой и целой кастрюлей тараканов в башке, или просто обиженный из местных – с дочкой его кто-нибудь из этой компании позабавился, жену мимоходом убили или просто собаку пристрелили – да мало ли!.. Лет ему, судя по фотографии, не меньше сорока – ну, может быть, тридцати пяти, тридцати семи… То есть прогуляться по горячим точкам и приобрести соответствующие навыки вкупе с афганским синдромом он мог вполне. И тамошние места для такого, как он, – настоящий рай. Ни тебе врачей, ни полиции, ни надоедливых соседей… Словом, чем меньше вокруг людей, тем ниже вероятность сгоряча отвинтить кому-нибудь голову и загреметь за проволоку. Жил себе человек спокойно, никого не трогал, браконьерствовал потихоньку, а тут – Бурый со своей шайкой. Он за конституционный порядок кровь проливал, а этим отморозкам все до фонаря – и он, и порядок…

– Логика налицо, – остановив его движением ладони, медленно согласился генерал. – Бредовая, конечно, но логика. Что ж, будем надеяться, что Игорь Степанович прав, – он коротко кивнул в сторону подполковника Федосеева, – и Струп действительно держит ушки на макушке. Если так, то слух о появившемся в тех краях неуловимом мстителе с навыками профессионального снайпера мимо этих ушей точно не пройдет. Другие версии будут?

– Операция спецслужб, – подал голос немолодой рыжеусый человек, сидевший на самом дальнем от генерала краю стола. В пиджаке он выглядел грузным, даже толстым, но это впечатление было обманчивым: все внутреннее пространство его просторного, слегка лоснящегося в районе локтей и седалища одеяния заполняла мощная мускулатура. Про таких говорят: ударь ломом – не погнется, так отскочит. Насчет лома генерал Тульчин не знал, но вот доски различной толщины и даже дубовые брусья на его глазах о подполковника Уварова ломали неоднократно – как правило, без сколько-нибудь заметного вреда для его богатырского здоровья. При этом голова у него тоже работала, как надо; если бы не возраст и вошедшая в поговорки осмотрительность, Уваров мог бы претендовать на роль классического героя боевика. – Возможно, украинских, – продолжал подполковник, – возможно, белорусских, а возможно, что и наших. Не мне вам объяснять, – добавил он, – что такое на самом деле четкое, отлаженное взаимодействие, о котором в последнее время так полюбили болтать в новостях. Какие-нибудь ухари из братских республик краем уха услышали звон и поторопились отрапортовать наверх о закрытии очередного канала транзитных поставок контрабанды. Они это ох, как любят!

– Это все любят, не только они, – вздохнул Тульчин. – Да, Струпу придется-таки повертеться, проверяя на месте все эти версии… Это все? А вы, Игорь Степанович, – обратился он к Федосееву, – ничего нам не скажете? Может, глянете на ситуацию, так сказать, свежим глазом?

При упоминании о свежем глазе седоголовый красавец едва заметно поморщился. Он служил под началом генерала Тульчина уже почти год, но до сих пор не до конца избавился от статуса новичка, особенно неприятного для человека с его опытом работы в спецслужбах. Он встал, машинально оправив пиджак, и провел ладонью по белым, как снег, густым волосам.

– У меня есть кое-какие предположения, – негромко произнес он, – но я не хотел бы озвучивать их прямо сейчас.

– Это почему же? – изумленно заломив бровь, с прохладцей, которая сквозила в его тоне всякий раз, когда подчиненные начинали выкидывать коленца, осведомился генерал.

– Во-первых, это преждевременно, – сказал Федосеев. – Полагаю, ближайшие события либо укрепят меня в моем мнении, либо докажут его ошибочность. Но, даже будучи полностью уверенным в своей правоте, я предпочту доложить вам свои соображения лично, с глазу на глаз.

– Вы что же, не доверяете коллегам? – еще прохладнее поинтересовался Тульчин.

– Могу лишь повторить то, что уже сказал, – ровным голосом ответил подполковник Федосеев. – А если кто-то из присутствующих чувствует себя задетым, могу добавить, что веду себя подобным образом не из ложного самолюбия или боязни насмешек, а исключительно в интересах общего дела. Не сомневаюсь, что каждый из присутствующих в своей практике хотя бы один раз оказывался в ситуации, когда молчание – золото, независимо от аудитории слушателей.

– Это верно, – поддержал новичка рассудительный Уваров. Он бросил сердитый взгляд на майора Барабанова, который пренебрежительно кривил холеное лицо, и добавил: – Хотя, когда такое случается, ситуация, как правило, поганая – поганей некуда. Надеюсь, Игорь Степанович, что ты ошибаешься. Очень надеюсь!

– Я тоже, – коротко кивнул Федосеев и повернулся к генералу. – У меня все.

Тульчин кивком усадил его на место, помолчал, переваривая услышанное, и спросил:

– Еще кто-нибудь хочет высказаться? Нет? Тогда все свободны. Хватит переливать из пустого в порожнее, марш по местам и за работу! А ты, Игорь Степанович, останься, – остановил он поднявшегося со стула вместе с коллегами Федосеева. – Преждевременно или нет, а все-таки хотелось бы знать, что у тебя на уме.

* * *

Не без труда преодолев почти непроходимый лабиринт извилистых, малоезжих лесных дорог, которые так и подмывало назвать тропами, джип выбрался на шоссе – вернее сказать, то, что от него осталось после четвертьвекового запустения. Машина была не первой молодости; густо запыленный угловатый кузов покрывал затейливый узор засохшей грязи, летевшей из-под колес, когда внедорожник штурмовал оставленные прокатившимся через здешние безлюдные места грозовым фронтом глубокие, топкие лужи. Передний бампер, фары, решетку радиатора и плоское ветровое стекло густо облепили расплющенные в блин комары: основную часть пути машина проделала после наступления темноты, когда кровососы вышли на ночную охоту. В этом году их было так много, что даже на умеренной скорости они бились о стекло буквально градом, со звуком, напоминающим стук дождя.

Асфальт на заброшенном, десятками лет не знавшем ремонта шоссе растрескался и покрылся глубокими выбоинами. Но все-таки это был асфальт, а не раскисшая после недели проливных дождей глина, и дело сразу пошло веселее. Водитель переключил передачу и утопил педаль газа, стрелка спидометра оторвалась, наконец, от опостылевшего сектора между двадцатью и сорока километрами в час и плавно поползла вверх. Отдельные удары могучих, обутых в облысевшую резину колес о неровности дороги слились в сплошную барабанную дробь; тряску, которая при иных обстоятельствах была бы немилосердной, мягко гасила пребывающая в идеальном состоянии после очередного ремонта подвеска. Чинить ее приходилось с завидной регулярностью; каждый ремонт обходился в кругленькую сумму, но дело того стоило.

То справа, то слева от дороги мелькали неприглядные, навевающие тоску следы человеческого присутствия – заросшие крапивой, бурьяном и какими-то кустами бугорки с едва проглядывающими сквозь заросли остатками кирпичных фундаментов, гнилые, полуразвалившиеся срубы без окон и дверей, с провалившимися крышами, ржавые водонапорные башни, заполоненные ползучей растительностью пустые кирпичные коробки, из которых предприимчивые и вездесущие мародеры давно выдрали все, что можно было выдрать, вплоть до дверных и оконных рам… Лес подступал вплотную к дороге, равнодушно перешагивая через руины, когда-то бывшие человеческим жильем, земля понемногу, день за днем, вбирала в себя разрушающиеся постройки. Тем более странно и неуместно выглядели изредка встречающиеся в выселенных деревнях жилые дома – сохнущее на веревках белье, сверкающие свежей краской заборы и оконные наличники, припаркованные у наглухо запертых ворот автомобили и даже стоящая в каком-то дворе детская коляска. Даже здесь, в радиационном заповеднике, жизнь продолжалась, несмотря ни на что.

– Вот народ, – заметив новенькую коляску с белоснежным кружевным покрывальцем, сказал водитель джипа, – ничего их не берет! Даже родить не побоялись. Интересно, сколько у ребеночка голов?

– Думаю, одна, – рассудительно ответил сидевший справа от него бритоголовый здоровяк, одетый, вопреки здешней моде, в джинсы из синтетической ткани и легкую спортивную курточку демократичного мышасто-серого цвета. – Здесь тебе все-таки не Хиросима. Не курорт, конечно, но если на крыше саркофага пикники не устраивать и к могильникам со стержнями не соваться, жить можно.

– Да какая это жизнь! – возразил водитель.

– Это с какой стороны посмотреть, – сказал пассажир. – Боулингов и ночных клубов тут, ясно, нет, зато свобода – что хочу, то и ворочу. Ни мусоров, ни налоговой, ни чинуш с портфелями – сам себе голова. А свобода, Мосол – это испокон веков самый дефицитный товар. За него платить надо, и недешево. Таких, которые готовы за свободу справедливую цену дать, во все времена немного на свет рождалось. Вон их тут сколько – раз, два и обчелся. А быдлу свобода не нужна, оно, быдло, всегда норовит в стадо сбиться – так и спокойнее, и безопаснее, и думать ни о чем не надо: отпахал смену и сиди себе на диване, пялься в ящик с дебилами и пельмени трескай!

– Ну-ну, – заметно помрачнев, неприязненно пробормотал водитель по кличке Мосол. Он родился в провинциальном городке, воспитывался компанией себе подобных за гаражами и, как никто, подпадал под емкое определение «быдло» – был сер, необразован, привык всегда и во всем полагаться на кулаки и луженую глотку, а главное, повзрослев, действительно полюбил проводить вечера с глазу на глаз с телевизором. Да и питаться предпочитал именно дрянными магазинными пельменями – не потому, что это было проще или, упаси бог, дешевле, чем уплетать в фешенебельных кабаках омаров или гусиную печенку, а потому, что пельмени ему в самом деле нравились. – Ты-то чего в городе трешься, если такой умный да свободный?

– Насчет ума не знаю, это со стороны виднее, – усмехнувшись, сказал пассажир. – А что свободный – это ты, братан, загнул. Ясен пень, мы с тобой в сто раз свободнее, чем какой-нибудь лох, который за голый оклад от звонка до звонка на дядю ишачит. Да только какая ж это свобода? Гуляем между пулей и сроком, вот и вся наша свобода. А бабки, которые мы своим горбом зарабатываем, Бурый с Хвостом делят.

– Про рентгены забыл, – подсказал Мосол, которого немного успокоило и заставило отказаться от дальнейшей эскалации конфликта прозвучавшее только что «мы». Сдержанная критика в адрес руководства тоже пришлась ему по сердцу, поскольку была, есть и еще долго будет оставаться излюбленным способом самоутверждения людей, неспособных подняться выше роли тупого бессловесного исполнителя.

– И рентгены тоже, – согласился пассажир. – Но это – так, перчик, легкая приправа к основному блюду…

Без проблем отмахав по разбитому асфальтированному шоссе два десятка верст, джип, в салоне которого вновь воцарились мир и взаимопонимание, опять свернул на лесную грунтовку. Съезд на нее напоминал низкий вход в пещеру, настолько густо разрослись, сомкнувшись кронами, придорожные кусты. Мосол ездил этой дорогой не первый, не второй и даже не пятый год и хорошо помнил, что раньше у поворота стоял дорожный указатель с названием деревни – Выселки. Со временем дожди и морозы превратили «Выселки» в «Вы елки», потом в «Вы ки», а в позапрошлом году указатель исчез вместе со столбами, к которым был прикреплен. С тех пор, когда Мосол проезжал тут, его всякий раз подмывало остановиться и посмотреть, валяется он в кустах или его давно сдали в лом охотники за цветным металлом, но он так ни разу и не остановился.