Осознав, что уже запугал себя до полусмерти и скоро запугает до полновесного инфаркта, Виктор Лисовский твердым шагом проследовал в прихожую, открыл дверцу замаскированного дубовой панелью распределительного щитка и одним поворотом рубильника включил наружное освещение.

– Смешно и глупо, – сказал он вслух.

Это действительно было донельзя глупо и смешно. В этом году ему исполнилось тридцать восемь лет; он был взрослый, самостоятельный мужчина с ответственной должностью и солидным заработком, и людей, которые могли запросто обратиться к нему по имени, насчитывалось в десятки, а то и в сотни раз меньше, чем тех, кто почтительно называл его Виктором Яковлевичем. Он был знающий специалист, ценный работник – настолько ценный, что фирма, в которой он работал, взяла на себя расходы по выплате кредита за дом, в котором он обитал. Еще он был эгоист, мерзавец и подонок – так, по крайней мере, утверждала ушедшая от него полгода назад жена. Лисовский считал это утверждение спорным, но в данном случае мнение бывшей супруги ничего не меняло – скорее уж, наоборот: успешному топ-менеджеру, взрослому дяде со спортивной фигурой, солидным банковским счетом и разрядом по боксу, а по совместительству мерзавцу и подонку не пристало по-детски бояться темноты.

Вернувшись в гостиную, он посмотрел в окно, чтобы оценить результат своего демарша с распределительным щитком. Отражение комнаты в мокром стекле стало прозрачным, едва заметным; если бы не оно, можно было решить, что стекла нет совсем. Пол находился почти вровень со стриженой травой газона, так что двор выглядел продолжением гостиной. В свете установленных вдоль дорожек фонарей на невысоких, по колено, металлических ножках мокро поблескивали темной хвоей вечнозеленые живые изгороди. Крыша беседки блестела, как лакированная, мелкие лужи на дорожках отражали свет фонарей, и уже начавшая жухнуть, но все еще ярко-зеленая трава тоже блестела, как новенькая театральная декорация, на которой еще не просохла краска. В неживом свете люминесцентных ламп все вокруг казалось искусственным, ненастоящим – правда, изготовленным на совесть, по новейшим технологиям и в соответствии с самыми высокими мировыми стандартами.

И при этом все равно что-то было не так. Лисовский поймал себя на том, что пристально всматривается в знакомый до последней травинки вид, словно ожидая, что через освещенное пространство вот-вот метнется стремительная, хищно сгорбленная тень, и сплюнул – разумеется, всухую, но с большим чувством.

– Нервишки! – громко объявил он и, повернувшись к окну спиной, повалился в кресло перед большой, в полстены, плазменной панелью.

В этом диагнозе, поставленном с уверенностью человека, ничего не смыслящего в медицине, содержалась изрядная доля правды: нервишки у Виктора Яковлевича Лисовского в последнее время действительно стали ни к черту. За все в этой жизни приходится платить, в том числе и за банковский счет, и за обращение по имени-отчеству, и за красивый дом, в котором – о, счастье! – с некоторых пор нет этой обесцвеченной перекисью, анемичной пиявки, так называемой законной супруги. Тьфу-тьфу-тьфу, не к ночи будь помянута!

Простой работяга платит за то немногое, что имеет, физическим здоровьем – угробленными суставами, забитыми грязью легкими, надорванными мышцами и сухожилиями. И, что бы там ни думал этот гипотетический пролетарий, тот, кто работает головой, тоже надрывается. Да еще как! Только надрывает он не пупок, а головной мозг и центральную нервную систему. Виктор Лисовский в последнее время чувствовал себя вот именно надорвавшимся, и ничего удивительного тут не было. Работа у него нервная, ответственная, а тут еще эта дура – ну, в смысле жена. Ушла она в середине весны, и все лето, весь, пропади он пропадом, долгожданный отпуск пошел драной козе под хвост, съеденный бесконечной грызней за имущество, закончившейся, как и следовало ожидать, в пользу Виктора Яковлевича. Иначе и быть не могло, и он это отлично знал с самого начала; более того, жена это тоже знала – ха, где ж не знать, если собственноручно поставила подпись под брачным контрактом, – но нервы ему эта глупая история потрепала основательно, и он все чаще задумывался о том, чтобы упасть в ноги начальству, выпросить пару неделек за свой счет и махнуть куда глаза глядят – подальше от московской осени, поближе к теплому морю, белому песочку, пальмам и загорелым девушкам в микроскопических бикини.

Нащупав на столике справа от себя пульт, он включил телевизор.

– …вительственные войска перешли в решительное наступление, тесня силы повстанцев, – с серьезностью, которая всегда казалась Лисовскому довольно-таки комичной, сообщила появившаяся на экране сексапильная брюнетка. – За двое прошедших с момента возобновления военных действий суток территория самопровозглашенной республики Верхняя Бурунда уменьшилась в полтора раза. По непроверенным данным, войска законного правительства применяют против мятежников тяжелую бронетехнику и боевые вертолеты…

Видеоряд, который иллюстрировал бы это сообщение, на экране отсутствовал – видимо, даже в Си-эн-эн не нашлось журналиста, настолько отчаянного, чтобы с камерой наперевес нырнуть в гущу заварившейся на малоизученных просторах Черного континента кровавой кутерьмы. Кроме того, неприятности, свалившиеся на плешивую голову самозваного президента состряпанной на колене республики, вряд ли могли всерьез взволновать мировую общественность – как говорится, за что боролся, на то и напоролся.

Зато Виктора Яковлевича Лисовского новости из далекой Африки взволновали не на шутку.

По телевизору начался новый сюжет. Лисовский нажатием кнопки погасил экран и с силой потер ладонью высокий, плавно переходящий в раннюю лысину лоб.

– Спасибо, милая, просветила, – сказал он дикторше. – То-то я смотрю, что мне третий день упыри по углам мерещатся! Вот тебе и Бурунда… Говорила мне мама: не связывайся с плохой компанией, дурные люди до добра не доведут! Ай-яй-яй, что ж теперь делать-то, православные?

Рывком высвободившись из мягких объятий кресла, он подошел к бару и достал оттуда бутылку виски, но пить не стал – передумал. Одолевавшая его в последние несколько дней тяга к перемене мест многократно усилилась, а вот желание ставить руководство в известность о своих планах, напротив, как рукой сняло.

Стоя у бара с квадратной бутылкой в руке, он неожиданно для себя осознал, что переживает полный крах. Где-то там, за далеким горизонтом, огромные толпы негров обстреливали друг друга управляемыми ракетными снарядами, палили из стрелкового оружия и гибли под гусеницами списанных советских танков. Виктора Яковлевича Лисовского катастрофическая убыль коренного населения Центральной Африки волновала в самую последнюю очередь: десять трупов – это трагедия, а десять тысяч – просто статистика. Для него лично эти драматические события означали конец карьеры, конец налаженной жизни – строго говоря, конец всему. Новый этап его биографии начинался с нуля, и притом совершенно неожиданно – настолько, что он пока что не ощущал ни страха, ни отчаяния, как человек не ощущает боли в самые первые секунды после того, как ему оторвало конечность.

Он все еще раздумывал, не выпить ли ему все-таки для успокоения нервов, но решение – рвать когти, пока не спохватились и не перекрыли все лазейки, – уже созрело. Человеком он был предусмотрительным, и претворению этого разумного решения в жизнь ничто не мешало – вот именно, пока. Загранпаспорт с мультивизой лежал в ящике письменного стола, на номерном счете в офшоре хранилась сумма, достаточная как для открытия нового дела в любой точке мира, так и для скромного, но безбедного праздного существования на протяжении долгих десятилетий. Словом, все было в порядке, вот только…

Он вздрогнул, как от выстрела, услышав телефонный звонок, в тишине пустого дома прозвучавший как гром с ясного неба. Подавив продиктованное нахлынувшей паникой желание бежать сломя голову куда глаза глядят, Виктор Яковлевич снял трубку.

– Лисовский? – прозвучал в наушнике знакомый глуховатый голос. – Новости слышал?

– Да, – сглотнув, ответил он.

– И что думаешь?

– Думаю, что вы втравили меня в поганую историю, – набравшись смелости, сказал Виктор Яковлевич.

– Не надо валить с больной головы на здоровую, – возразил собеседник. – Если бы кое-кто поменьше заглядывался на не достигших половой зрелости мальчиков, ничего бы не было – ни развода, ни этой поганой истории…

Лисовский издал протестующий звук – то ли кашель, то ли писк, то ли мычание.

– Что ты блеешь? – пренебрежительно произнес голос в телефонной трубке. – Не бойся, эта линия не прослушивается. Так что возьми себя в руки и скажи для разнообразия что-нибудь конструктивное.

– Конструктивное? Да что тут скажешь? Надо рвать когти – я лично иного выхода не вижу.

– А его и не существует, – успокоил его собеседник. – Так что ты все правильно придумал. Действуй, дружок.

– А…

– А я со своей стороны обещаю забыть о твоем существовании. Все компрометирующие тебя материалы, включая фотографии и видеозаписи, уже уничтожены. Ты абсолютно свободен. Как говорится, сделал дело – гуляй смело. Мы с тобой теперь связаны одной веревочкой, так что дальше держать тебя на крючке мне не резон. Уезжай – желательно далеко и надолго…

– В Верхнюю Бурунду, – горько пошутил Лисовский.

– Я бы не советовал, – серьезно ответил собеседник. – Это, брат, не надолго, это – навсегда… А впрочем, как хочешь. С вами, извращенцами, всегда так: нипочем не угадаешь, что вам придется по вкусу. А вот чего я действительно не советую, так это тянуть время или, упаси бог, пытаться извлечь выгоду из информации, которой ты владеешь. Просто собирай чемодан, и чтобы через час-другой духу твоего не было в Москве. А лучше – в России. И – молчок.

– Даже диссидентам при Советах давали больше времени на сборы, – движимый духом противоречия, сказал Виктор Яковлевич.

– А ты не диссидент, ты – вор, педераст и педофил, – хладнокровно поправил голос в трубке. – Впрочем, как знаешь. Только имей в виду, что совет директоров уже инициировал расследование – пока служебное и негласное, но это, надо полагать, ненадолго. Копнут раз-другой, и готово: было служебное, а стало уголовное… Да что я тебе рассказываю, ты же в этих вещах лучше меня разбираешься!

– Спасибо на добром слове, – проворчал Лисовский.

– Ты мне еще поиронизируй, умник, – хмыкнул голос. – Короче, я повторять не буду. Мы с тобой расходимся бортами, как в море корабли, – ты в одну сторону, я в другую. Последний добрый совет я тебе дал, дальше живи как знаешь. А если что, пеняй на себя.

В наушнике зачастили короткие гудки отбоя. Лисовский рассеянно повесил его на специальный крючок и снова с силой потер лоб. Телефонный аппарат у него в гостиной был антикварный – не сработанный под старину предприимчивыми китайцами, а действительно старинный: с корпусом из красного дерева, с микрофоном на подставке и наушником на гибком шнуре, с рукояткой сбоку, которую надо было вертеть, чтобы вызвать оператора – или, как было принято говорить в старину, «барышню», – и с позднейшим усовершенствованием в виде жестяного диска с цифрами. В данный момент Виктор Яковлевич испытывал острейшее, почти непреодолимое желание взять этот раритет и со всего маху запустить им в окно или, скажем, в телевизор. Да, вот именно в телевизор, чтобы по древнему обычаю восточных тиранов прикончить гонца, принесшего дурную весть. Вернее, сразу двух таких гонцов: взять одного за ноги и прихлопнуть им другого, да так, чтоб из обоих дух вон…

– Сволочь, – с ненавистью произнес Лисовский, адресуясь к человеку, который ему только что звонил. Сказать нечто подобное этому типу в глаза Виктор Яковлевич никогда бы не отважился – знал, что терять нечего, но все равно робел. – Козел вонючий, сапог кирзовый, паскуда… Упырь, как есть упырь!