Стефани вздохнула:

– Зедо?..

Я прижал палец к ее губам, чтобы остановить, и не сводил с нее взгляда, пока не убедился, что она будет молчать. И только после этого я убрал палец, на мгновение прижав его к своим губам.

Ее, похоже, поразила и шокировала моя наглость, потому что она только моргнула. Я решил, что пора сбавить обороты, и заговорил, тщательно подбирая слова:

– Будь осторожна с этим именем. Он услышит, когда ты или кто-либо еще произнесет его имя.

– Ла-а-адно, – она по-прежнему не верила мне. – Ты еще не сказал, как тебя зовут.

– Я Эрик, – солгал я, потому что уже больше ста лет им не являюсь.

– Эрик… – Ее голос заставил меня вздрогнуть. Был еще один человек, который всегда так меня называл, но услышать, как кто-то произносит его вслух, все равно что напомнить мне обо всем, что я потерял.

– Мне уже пора, – произнес я, так как уже достигнул главной цели. – Однако помни о том, что я тебе сказал. Уезжайте из «Молдавии». Или он заставит вас.

Я покинул сон, открыв глаза, и направил светящийся взгляд на камин, перед которым сидел до этого.

И вот я снова здесь, на своей стороне дома. Снова заперт в оболочке того, о ком предупреждал только что Стефани.

Глава седьмая. Стефани

Я проснулась в 4:15 утра, сразу, как оборвался сон. Мне больше не хотелось спать, да и не вышло бы. Это лицо, и этот голос. Он до сих пор отдавался эхом в моей голове.

В надежде прояснить голову я накинула халат поверх ночной пижамы и спустилась вниз, чтобы приготовить себе чашку кофе. Но, сделав несколько глотков, я продолжала задавать себе все те же нелепые вопросы. Почему с тех пор, как вошла в этот дом, я чувствовала себя здесь так… странно? И почему этот сон казался более реальным, чем то, что происходит сейчас?

Кончиками пальцев я коснулась своих губ, на которых остался невидимый след его прикосновения. Хотя на самом деле меня никто не трогал.

Подсознание – забавная штука. Многие ученые утверждают, что космос – это последний рубеж в познании мира, но я бы сказала, что это человеческий мозг. Взять, например, мой. Между сегодня и вчера он будто провалился в черную дыру.

К счастью, после двух чашек кофе и получаса тишины мне удалось во всем разобраться. Ну, почти во всем.

Высокий, смуглый и горячий незнакомец, облокотившийся на шкафчики? Всего лишь красивая мечта, созданная моим подсознанием из воспоминаний о вчерашнем разговоре с Лукасом и из странных безликих фотографий, которые я нашла на чердаке. Почему я ни капли не сомневалась в этом? Потому что сэр Стими Макдрими назвал наш дом «Молдавией», и Лукас был первым, кто произнес это название в разговоре со мной.

Бум. Тайна раскрыта.

Сон также осветил еще один уголок моего подсознания, который я не могла не изучить сейчас.

Тот парень, Эрик. Я бы даже не обратила на него внимания, если бы он не был таким… Ну, красавчиком.

Даже сейчас, как во сне, я отчетливо помнила безупречные черты его лица.

Ухватившись за чашку, я хмуро уставилась на нее, наполненную давно остывшей светло-коричневой жидкостью.

Что-то влекло меня к Эрику из сна… Могло ли его появление означать, что я официально запала на образ Лукаса? Просто не осознавала этого?

Я была не в силах отрицать его привлекательность. Но вдруг подсознание пыталось так сказать мне, что я не позволяю себе признать степень своей симпатии? Или вся эта встреча с Эриком лишь продемонстрировала мое противоречивое отношение к Лукасу?

Устав от теорий Зигмунда Фрейда, я отодвинула чашку и поднялась с места.

Уже скоро шесть утра, и я хотела приготовить завтрак для них с Чарли, прежде чем нас поглотит череда будничных дел. Это означало, что у меня есть еще час, чтобы разгадать хотя бы одну загадку.

Предрассветные сумерки все еще окутывали поместье, пока я оделась и вышла через заднюю дверь.

С фонариком в руке я спустилась со сгнивших ступенек крыльца террасы в молочный туман, окутавший территорию. Шагая по короткой тропинке, я видела, как из зарослей ежевичных кустов выглядывал металлический каркас оранжереи, сооруженной в виде беседки.

Уцелевшие окна этого стеклянного дома сверкали в свете звезд, а другие, лишенные стекол, зияли чернотой и делали оранжерею похожей на жука со множеством открытых ртов и еще большим количеством невидящих, мутных от катаракты глаз.

В отличие от дома, я уже полностью осмотрела оранжерею, которая заросла травой внутри так же сильно, как и снаружи.

Конечно, я заметила некоторые следы былой красоты и очарования этого места. Когда-то это место было оазисом растений и покоя.

Устраивала ли там хозяйка дома чаепития? Какие цветы она выращивала?

Наверняка это были розы. В викторианскую эпоху ведь любили розы?

Отец, скорее всего, решит снести этот стеклянный дом, но мне бы хотелось, чтобы его, наоборот, восстановили. Однако, даже если бы эта оранжерея цвела, как и прежде, это не повысило бы стоимость дома достаточно, чтобы покрыть затраты на его восстановление. Или чтобы не обращать внимания на тот факт, что в тридцати ярдах отсюда покоились мертвецы.

Мой взгляд скользнул по темной линии леса.

Мне хотелось верить, что к исследованию этого кладбища меня подтолкнуло обыкновенное любопытство. Однако глупо было отрицать, что мой внезапный интерес возник после сегодняшнего сновидения.

Нельзя сказать, что здесь было страшно, но определенно странно.

Однако, если отбросить в сторону все странности, не останется ничего, кроме голых фактов. Таких, как могилы. На них были имена и даты, и это были факты.

Собравшись с духом, я поплелась к самому густому участку высокой травы, шурша по листьям и веткам своими резиновыми сапогами. До сих пор тяжелый фонарь, который я взяла с собой, не особо помогал, потому что густой туман рассеивал его белый луч света.

Подойдя поближе, я свернула в сторону странно расположенных деревьев. Они стояли поодаль от леса. Вокруг их оснований росли кусты терновника, а в сорняках путались поваленные сучья и ветки.

И вот. Прямо впереди я заметила могилы. Всего три.

Я затаила дыхание, когда подошла к двум стоящим рядом могильным камням, один из которых наполовину утонул в высоких сорняках.

«Уильям Теофилус Дрейпер» – гласила первая надпись прямо под эпитафией «Любимый отец и сын» и над указанными датами: 18 февраля 1859 г. – 21 декабря 1903 г.

«Любимая жена и мать» – предсказуемо гласила эпитафия на втором надгробии, Лилиан Анжелики Дрейпер.

Я нахмурилась, глядя на потертые даты на ее надгробии. Они ведь не говорят о том, о чем я подумала?

Подойдя ближе, я присела и смахнула налипшую грязь с камня, кончиком пальца проведя по заросшим мхом цифрам.

Родилась 25 марта 1865 года. Умерла 21 декабря 1903 года.

Почти против своей воли я взглянул направо. На третью могилу.

Она принадлежала «Драгоценной дочери» Мириам Элейн Дрейпер. И снова указанные даты меня озадачили. Вернее, одна из них.

Эта девушка тоже умерла 21 декабря 1903 года.

Учитывая, что она родилась 29 августа 1891 года, ей было всего двенадцать. Примерно столько же, сколько и девочке на фотографии с чердака. А ее родители… Их возраст тоже совпадает с изображенными на фото людьми.

Без дальнейших исследований я не могла быть уверенной, но могла предположить, что причина смерти у них была одна.

В эту секунду на меня обрушилось осознание этой ужасной трагедии.

Может ли репутация дома быть обусловлена тем, что семья каким-то образом погибла в доме или на его территории? Возможно, произошла утечка газа или несчастный случай с каретой.

Чтобы погибнуть в один день, они должны были находиться вместе. Все, кроме… Тот юноша со снимка. С темным пятном на месте лица.

Трепет от беззвучного движения около одного из деревьев заставил меня вздрогнуть и быстро встать.

Я шагнула к источнику движения и увидела еще одного мотылька.

Существо таких же огромных размеров, как и то, что я увидела вчера, карабкалось по стволу дерева.

С трудом перебираясь по неровному рельефу земли, усыпанной ветками и листьями, я направилась к клену. Вглядываясь между ветвями, я искала других обитателей леса.

Когда я посмотрела себе под ноги, то увидела второго мотылька.

Немного меньше того, за которым охотилась Чарли, он сидел на краю другого камня.

Еще одно надгробие.

Я снова присела на корточки.

Мотылек отлетел в сторону, пока я освобождала камень от грязи, травы и опавших листьев, скрывавших камень.

– Нет, – прошептала я, глядя на высеченное здесь столетие назад имя. – Этого не может быть.

И не могло.

Потому что это имя на надгробии утверждало невозможное.

Что другие вещи, которые не могли существовать, на самом деле существуют.

Глава восьмая. Зедок

Каминные часы, принадлежавшие моему отцу, привычно тикали, медленно сводя меня с ума.

Расхаживая по гостиной на своей стороне «Молдавии», застывшей во времени версии, полной изящества и обставленной с безупречным вкусом моей матери и безграничным богатством отца, я старался игнорировать тиканье часов, нарушавших полночную тишину большого дома.

Их всегда печальная, монотонная песня служила единственным аккомпанементом к тому беззвучному ноктюрну, в который превратилось мое существование.

Я мог сочинять. Концерты, вальсы и реквиемы, даже оперу, если бы захотел. Написание музыкального произведения всегда так захватывало мой дух и переворачивало все внутри, что я забывал о ничтожности своего существования. Вот почему я так безумно жаждал тех часов до прибытия Армандов, когда на другом конце дома я мог свободно сочинять.

Однако, где бы я ни писал свою музыку, она оставалась такой же неживой, как и я сам. Потому что у меня не было сердца.

Моя последняя попытка, простая баллада, лежала брошенная и незаконченная на чердаке Армандов. Я так отвлекся на воспоминания о нашей встрече со Стефани тем утром, когда она вошла в гостиную за Чарли и остановилась у моего пианино, слушая в своей голове только ей известную мелодию, что прервался на середине ноты и оставил листы на старом столе моего отца, чтобы Чарли до них не добралась.

Я мог бы снова вернуться к работе и наслаждаться тишиной до самого рассвета, пока новые обитатели «Молдавии» не проснутся и не начнут шуметь громче, чем странствующий карнавал.

Хотя как я мог надеяться сосредоточиться на музыке после вчерашней встречи со Стефани во сне?

Я вообще с тех пор не мог ни на чем сосредоточиться.

И я необъяснимо хотел еще раз с ней поговорить, что очень тревожило.

В целом только по этой причине грядущей ночью я решил воздержаться от проникновения в ее сны. Так или иначе, я добился своего, посеяв семя, которое уже скоро подарит мне бо́льшую власть над ее реальной жизнью. Так к чему нам разговаривать снова?

Мой неподдельный интерес к разговору со Стефани, безусловно, был вызван лишь тем, что я не любил сидеть без дела. Особенно когда время упорно работало против меня. Тогда я уверял себя, что бездействие – это тоже действие. Ведь отсутствие Эрика в ее снах обязательно побудит ее искать ответы самостоятельно. Но свернет ли она горы на пути к разгадке, используя весь свой ум и целеустремленность?

Возненавидит ли она Эрика после того, как узнает, что он натворил?

Конечно, как же иначе.

Внезапно я замедлил шаг и остановился. Нахмурившись под маской, я взглянул на пианино, как всегда желая играть. Должен сказать, что моя неспособность воспроизвести хотя бы две взаимодополняющие ноты была одной из самых жестоких частей проклятия.