Проводив его, семья Горчаковых вернулась в дом. На кухне, подавая обед, Валентина всплеснула руками: сверток с приготовленными брату в дорогу бутербродами и термос с его любимым, настоянным на лесных травах чаем так и остались лежать на подоконнике. Она схватилась за телефон, но Михаил Васильевич ее остановил: возвращаться – плохая примета, а удача шурину сейчас явно была нужнее, чем бутерброды с копченой колбасой.

* * *

Бутербродов и термоса он хватился почти сразу, примерно на половине кружного, через весь город, пути к «новому» автомобильному мосту. Возвращаться за ними, естественно, не стал: и примета плохая, и вообще – бутерброды ведь, всего-то навсего, а не портмоне с документами!

Как всякий опытный солдат, генерал Камышев мог не есть по несколько дней кряду, но, когда позволяли обстоятельства, питаться предпочитал регулярно и плотно, свято соблюдая старое солдатское правило, согласно которому основой любого мероприятия является полный желудок. Посему, углядев справа от дороги вывеску продуктового магазина, он притормозил и с ходу, как клинок в пузо арабского наемника, вогнал покрытый белесыми разводами соли внедорожник в изъезженный колесами, основательно смерзшийся сугроб перед крыльцом.

Выбор продуктов в магазине был не ахти, и Николаю Ивановичу при всей его непривередливости пришлось-таки поломать голову, составляя свое походное меню. Пока он этим занимался, набежавшая откуда-то ребятня затеяла вокруг его машины игру в снежки. Поскольку на улице было без малого минус двадцать, снег лепился плохо – вернее сказать, вообще никак не лепился, – и пацаны использовали в качестве метательных снарядов смерзшиеся комья, один из которых на глазах у Камышева с тупым лязгом отскочил от крыла джипа. Николай Иванович побросал в корзинку первое, что подвернулось под руку, и заторопился к кассе. Он не предъявлял завышенных требований к внешнему виду своего авто и не хватался за сердце при виде царапины на бампере: машина должна ездить, все остальное – просто пыль в глаза. Но перспектива лишиться ветрового – да пусть себе бокового или даже заднего, хрен редьки не слаще – стекла и проехать семьсот верст с ветерком по двадцатиградусному морозу ему, мягко говоря, не улыбалась. Тем более что ребятня, если приглядеться, была не такая уж и ребятня – подростки в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет, вполне способные при удачном попадании превратить эту предполагаемую перспективу в суровую реальность. Вот тогда-то точно придется возвращаться к сестре и сидеть у них с Мойшей на шее, пока местные левши и кулибины не вставят разбитое стекло…

К тому моменту, когда Камышев с пакетом в руке вышел из магазина, боевые действия вокруг его машины еще не прекратились. Какая-то случайная тетка, закутанная до полной невозможности на глаз определить ее возраст, издалека грозила участникам перестрелки хозяйственной сумкой и выкрикивала бессвязные угрозы и предупреждения, из коих следовало, что ее тоже волнует судьба попавшей под беглый перекрестный огонь иномарки. Тетку благополучно игнорировали: реальной, непосредственной опасности она не представляла, а прерывать веселую забаву никому не хотелось.

Силы воюющих сторон были неравны: четверо против двоих. Один из этих двоих укрылся от града ледяных обломков за машиной, время от времени высовываясь, чтобы сделать ответный бросок, а другой и вовсе ухитрился залезть под днище и выглядывал из-за переднего колеса, пряча голову всякий раз, когда смерзшийся снежный ком отскакивал от покрышки или разлетался вдребезги, ударившись о стальной обод.

– Брысь, – негромко скомандовал Николай Иванович.

Банда бросилась врассыпную – несомненно, из уважения. Непонятно было только, что именно они уважают: право собственности или силу, которую мог применить к ним взрослый, крепкий мужчина в армейском бушлате. Последнего из них, того самого, что сидел под машиной и немного замешкался, выбираясь оттуда, Камышев нацелился, было, проводить напутственным шлепком по мягкому месту, но пацан увернулся с ловкостью, говорившей если не о наличии у него на затылке еще одной пары глаз, то, как минимум, о немалом опыте.

Забросив полупустой пакет на сиденье справа от себя, Николай Иванович забрался за руль и запустил двигатель. Мимо, тарахтя, как колхозная молотилка, медленно прокатился сине-белый «уазик» ППС – возможно, тот самый, что едва не переехал генерала неделю назад, в тот недоброй памяти вечер, когда родной город так неласково с ним поздоровался. Глядя в зеркало, Камышев заметил, что сидящий рядом с водителем мордатый мент, повернув голову, внимательно уставился на его машину, и с трудом подавил желание сделать в ту сторону неприличный жест: накося, выкуси! Руки у вас коротки, а скоро вам эти руки и вовсе с корнем вырвут, чтоб не воровали… Тоже мне, блюстители порядка, законные представители власти!

Он включил заднюю передачу, выбрался, хрустя смерзшимися комьями, из сугроба, переключил скорость и направил машину к выезду из города. Вскоре ему пришлось снова забраться левыми колесами на заснеженную обочину, чтобы обогнать по-хозяйски ползущий по самой середине дороги сине-белый «бобик». Ментовская тарахтелка даже не подумала посторониться, и, проезжая мимо, Камышев снова увидел, как водитель и пассажир, одинаково повернув головы, смотрят прямо на него. Ему показалось, что на заднем сидении тоже кто-то есть, но вглядываться он не стал: ну, есть и есть, ему-то что за дело? Баб, небось, катают. Или каких-нибудь своих дружков – может, даже тех самых, с моста…

Вид полицейской машины вызвал не самые приятные воспоминания, а те, в свою очередь, всколыхнули злость, которая за эту неделю успела отстояться и осесть, как оседает глиняная взвесь на дно глубокого колодца. Встреча с уличными грабителями – обыкновенная, широко распространенная неприятность, которая может произойти с любым человеком в любой точке земного шара. Жалко было именных часов, да и контуженая голова вызывала некоторые опасения; все остальное можно было с чистой совестью списать на мелкую, нелепую неприятность: поскользнулся, упал, потерял сознание, очнулся – гипс… Да, вот именно, списать и забыть – с кем не бывает! Но вот предводитель местных ментов, подполковник Сарайкин, разозлил генерала Камышева всерьез. Экая, прости господи, скользкая сволочь! И слова говорил, вроде, правильные, и разобраться обещал, и заявление принял как положено, а у самого глаза так и виляют, так и бегают из угла в угол, и никак в них не заглянуть – ускользают, как намыленные!

Как любой по-настоящему хороший командир, Камышев был неплохим психологом, отлично разбирался в людях и превосходно видел, что во время их беседы подполковник врал, как сивый мерин – и насчет того, что во всем разберется, и насчет того, что кличку «Зуда» слышит впервые в жизни, и насчет всего прочего, кроме, разве что, своей фамилии, имени-отчества, должности и звания. Да он и не особо напрягался, стараясь придать своему вранью хотя бы видимость правдоподобия – возможно, по скудости ума полагал себя великим хитрецом и большим актером, а скорее всего, просто не считал нужным усердствовать: чего там, и так сойдет! Он чувствовал себя полновластным хозяином – как города, так и текущей ситуации, – и даже не пытался это скрывать. Выказывая в отношении генерала ФСБ и героя боевых действий на Кавказе надлежащий, хотя и явно притворный, пиетет, он при этом не забывал корчить из себя благодетеля: вот видите, мы во всем разобрались и отпускаем вас с миром, а могли ведь и не отпустить! Как говорится, отсутствие у вас судимостей – не ваша заслуга, а наша недоработка. Еще пара-тройка дней непрерывных допросов, и ты, голубчик, как миленький подписал бы чистосердечное признание во всех эпизодах, которые тебе предъявили. Да еще и придумал бы что-нибудь, лишь бы оставили в покое, дали отлежаться на голых нарах…

Вспомнив о допросе, Камышев оторвал от баранки левую руку и потрогал кончиками пальцев скулу. Боль давно прошла, как и синяк, но ощущение унижения осталось: сопливый лейтенантишка, вряд ли нюхавший порох где-либо, кроме служебного тира, посмел ударить его, боевого офицера, по лицу, и не один раз. Двое держали его, прикованного наручниками к железному стулу, за плечи, а третий обрабатывал – сначала голыми руками, потом резиновой дубинкой, потом снова руками… Крови Николай Иванович не боялся – ни своей, ни чужой, – и ничуть не обольщался по поводу того, что такое допрос пленного в полевых условиях. Но он был не пленный, а законопослушный гражданин России, обратившийся за помощью к блюстителям порядка. А что до полевых условий, то он твердо положил себе их организовать для господ ментов – хоть с помощью друзей на Лубянке, хоть без нее, самостоятельно.

Поднявший меч от меча и погибнет; генерал Камышев умел воевать, но объявлять кому-либо войну ему пока не приходилось. Так ведь и эту драку затеял не он, а раз так, правда за ним…

Город давно остался позади. У моста он повернул налево, в сторону Москвы. Какое-то время по сторонам дороги двумя тесными рядами бронзовых колонн тянулась заповедная роща мачтовых сосен, потом лес кончился, будто обрезанный ножом, и вокруг не осталось ничего, кроме серой ленты шоссе с подвижными струйками легкой поземки да пустой, чуть всхолмленной, дремлющей под толстым снеговым одеялом равнины с редкими щетинистыми купами каких-то кустов. Время едва перевалило за полдень, но низкое солнце уже начало клониться к западному горизонту. Оно било прямо в глаза, и генерал опустил козырек, а потом, когда оказалось, что искрящийся снег слепит не хуже солнца, вынул из бардачка и пристроил на переносицу темные очки. Отдавшись во власть невеселых размышлений, он все сильнее давил на газ, незаметно для себя наращивая скорость. Потом машину слегка занесло на скользкой наледи, Николай Иванович спохватился, убрал ногу с педали и посмотрел в зеркало.

Там, на приличном удалении, но все еще отлично различимый в ярком солнечном свете, маячил на фоне облака пара из выхлопной трубы сине-белый полицейский «бобик».

– Вот уроды, – пробормотал генерал Камышев, снова увеличивая скорость.

Это могло быть простым совпадением, а могло и не быть. Впрочем, волноваться раньше времени Николай Иванович не собирался: что бы ни затевали здешние оборотни в погонах, его японский джип, хоть и далеко не молодой, запросто мог дать сто очков вперед своему российскому собрату.

– Москва – Воронеж, хрен догонишь, – сообщил Николай Иванович сине-белому отражению в зеркале заднего вида.

Отражение ответило яркой вспышкой солнечного света на плоском ветровом стекле. Оно мало-помалу уменьшалось; проблесковые маячки не работали, сирена молчала, и Камышев окончательно успокоился, придя к выводу, что ментам с ним просто по пути. Ясно, такие попутчики ему не нужны даже с приличной доплатой, но дорога общего пользования потому так и называется, что ездить по ней имеют право все, кто потрудился получить водительское удостоверение.

Он еще немного прибавил газу, и раздражающая картинка в зеркале заднего вида исчезла, скрытая плавным поворотом дороги. Справа на обочине показались красно-белые стрелы указателя, предупреждающие о том, что впереди его ждет новый поворот, уже не такой плавный. Далеко не впервые задавшись вопросом, кому и на кой ляд понадобилось сооружать все эти изгибы и петли посреди абсолютно пустого, ровного поля, Камышев отпустил газ и начал аккуратно, чтобы не пойти юзом, притормаживать. Машина немного замедлила ход и начала входить в поворот, который оказался действительно, по-настоящему, без дураков крутым – крутым настолько, что на такой скорости пройти его было бы проблематично даже летом, по сухому асфальту. Николай Иванович вовремя заметил опасную крутизну дорожного изгиба и спокойно нажал на тормоз. Водителем он был опытным, дисциплинированным, никогда не суетился за рулем и всегда все успевал.