Лежа на боку в луже собственной крови, он выщелкнул из рукоятки пистолета пустую обойму и вставил взамен нее полную. Это была его вторая и последняя обойма; впрочем, он и не рассчитывал, что сможет вечно отстреливаться от двух десятков обученных, вооруженных до зубов профессионалов. А в том, что против него играют настоящие профи, Бурундук не сомневался: уж очень ловко, прямо как в кино, они работали. Картинка со всех, сколько их насчитывалось на территории, следящих камер была, помимо всего прочего, выведена и на монитор, что стоял сбоку на его рабочем столе. Он давно выработал привычку время от времени поглядывать на этот монитор, проверяя, все ли в порядке, и все-таки заметил нападавших слишком поздно, когда юркие черные фигурки в спецназовских трикотажных масках уже ручейками разбежались по всему заводу. Оказанное пятью находившимися на дежурстве охранниками сопротивление не стоило упоминания; насколько мог судить Бурундук, никто из них серьезно не пострадал, и это был один из двух утешительных моментов, которые виделись ему во всей этой поганой, дьявольски неприятной истории. Более того, это был главный утешительный момент и, пожалуй, единственный, о котором он мог с уверенностью сказать: да, так оно и есть, охрану нейтрализовали мягко, без стрельбы, ножей, удавок и прочего членовредительства.

Он дослал в ствол «Стечкина» патрон, осторожно, без стука, положил пистолет на замусоренный бумагой и битым стеклом кафельный пол, сдернул с шеи галстук и, перевернувшись на спину, чтобы получить возможность действовать двумя руками, наложил жгут на простреленное бедро. Левая штанина до самого низа пропиталась кровью, нога онемела, перестала слушаться и тупо ныла, как больной зуб. Она воспринималась как мертвый посторонний предмет и уже не помогала, а, напротив, мешала двигаться, потому что оказалась дьявольски тяжелой, прямо как сырое еловое бревно. Потуже затянув жгут, он вытащил из-под ремня подол рубашки, поднатужившись, оторвал от него длинную полосу и кое-как, прямо поверх набрякшей красным штанины, забинтовал рану.

Закончив, весь в липком поту, дыша, как беговая лошадь после продолжительной призовой скачки, он снова перевернулся на бок и осторожно выглянул из-за своей баррикады. В лаборатории было пусто, над полом плотными слоями плавал подсвеченный люминесцентными лампами пороховой дым. От двери к баррикаде по полу тянулась красная смазанная полоса, отмечавшая нелегкий путь, проделанный Бурундуком к последнему рубежу обороны. «След кровавый стелется по сырой траве», – с кривой улыбкой подумал он.

Дверь с разбитым армированным стеклом осталась открытой, и было слышно, как в коридоре топчутся, хрустя осколками стекла и кафеля, и переговариваются между собой рейдеры. «Договаривались же без жмуриков! – недовольно гундел один. – Что вы тут устроили филиал Бородинского сражения?» – «А мы виноваты, что он боевыми шмаляет? – сердито отвечали ему. – Бешеный какой-то! А главное, сука, меткий…»

Первый голос показался Бурундуку смутно знакомым, и это было довольно странно: он не сомневался, что рейдеры не местные, в их захолустном Мокшанске такую бригаду было невозможно набрать ни за какие деньги. А уж о том, чтобы скрыть ее существование от него, Бурундука, не стоило даже мечтать. Потому что он, как никто в этом городе, знал: разведка – залог успеха не только нападения, но и обороны.

«То-то и оно, – подумал он. – Так что нечего удивляться, дружок. Просто их разведка сработала лучше твоей, в результате чего мы имеем то, что имеем…»

И сейчас же вспомнил, где ему доводилось слышать этот гнусавый, вечно недовольный голос. Ну конечно же, а как же иначе! Без этой сытой гниды в славном городе Мокшанске не обходится ни одна подлянка. И, если у тебя вдруг, ни с того, ни с сего, началась полоса неприятностей, можешь не сомневаться: так или иначе, не мытьем, так катаньем, это его рук дело. Либо ты, сам того не ведая, перешел дорогу ему или кому-то из его дружков, либо им приглянулось что-то, принадлежащее тебе – причин может быть великое множество, а следствие, оно же результат, всегда одно: ты по уши в дерьме, и жаловаться некому.

Рассчитывать на помощь извне, таким образом, не приходилось. Собственно, в подобных случаях рассчитывать на нее не приходится никогда. Словосочетание «правовое общество» в России означает следующее: прав тот, у кого больше прав. А прав нынче, как и миллион лет назад, больше у того, кто сильнее.

– Эй, служивый! – окликнули из коридора. – Хватит дурака валять! Обалдел, что ли – в живых людей боевыми палить? Выходи, не тронем!

– А ху-ху не хо-хо? – задиристо откликнулся Мамалыгин.

Он продолжал хорохориться, хотя отлично понимал, что вот именно валяет дурака. Окон в лаборатории не было, расположенная в дальнем углу вторая дверь вела в кладовку размером с платяной шкаф, и все активы последнего защитника «Точмаша», таким образом, помещались в обойме его пистолета. Большого толку от этих активов ожидать не приходилось, да и оборона имела смысл лишь до тех пор, пока рейдеры думали, что у него есть, что защищать. Вся эта дурацкая перестрелка была затеяна только затем, чтобы увести их подальше от третьего с краю окна в коридоре второго этажа административного корпуса – с виду такого же, как все прочие, а на самом деле, если Бурундук правильно все понял и не ошибся в произведенных на скорую руку расчетах, золотого. Да нет, не золотого даже, а… черт, сразу ведь и не сообразишь, какое вещество нынче ценится дороже всех остальных!

В общем, если Бурундук не просчитался, пресловутое окошечко стоило поболее города Мокшанска со всеми его пригородами, промышленными предприятиями, а также пахотными, охотничьими и прочими угодьями.

– Эй, Мамалыгин! – позвал из коридора знакомый голос. – Слышишь, Бурундук? Давай потолкуем!

Бурундук выставил поверх баррикады руку с пистолетом и наугад пальнул в открытую дверь. В коридоре с треском брызнули осколки кафеля, кто-то охнул, и все тот же знакомый голос прочувствованно воскликнул:

– Твою ж мать!..

– Своей займись! – крикнул ему Бурундук. – По-родственному, как ни крути, дешевле выйдет!

– Ну, хватит, – сказал в коридоре звучный, властный голос, который Мамалыгин слышал впервые. – Сколько можно возиться с этим клоуном? Кончайте с ним. Ясно ведь, что…

– Погодите, – встрял земляк Бурундука, – так мы не договаривались. Постойте, я сейчас. Бурундук! – позвал он. – Ты что там, белены объелся? Ты хоть понимаешь, что творишь? За что умирать-то собрался – неужто за эту груду кирпичей?

– Так вот и мне же интересно: за что? – вступил, наконец, в конструктивный диалог с пустым дверным проемом Мамалыгин. – Вы б хоть объяснили для начала, что вам надо. А то – пиф-паф, ой-ой-ой… Я-то, грешным делом, решил, что вы по мою душу!

– Я же говорю: клоун, – убежденно повторил властный голос.

– Папку отдай, и свободен, – сказал земляк.

– Какую папку? – очень натурально изумился Бурундук.

– Сам знаешь, какую. Синюю!

– Мужики, да вы что? – воззвал к разуму рейдеров Бурундук. – Откуда у меня какая-то папка? Все папки либо в спецчасти, либо в кабинете у директора! И синие, и красные, и зеленые в горошек…

– Нет ее там, – сказали из коридора.

– А вы хорошо смотрели?

Не успев сдержать неразумный порыв, он задал этот вопрос с сильно утрированным еврейским акцентом: «А ви хо'ошо смот'ели-и?», как будто играл старого еврея-часовщика в любительской постановке пьесы, написанной по мотивам одесских рассказов Бабеля.

– Вот козел, – сказал властный голос, а земляк уже не предложил, а довольно грубо потребовал:

– Папку отдай, дурак! Убьют ведь!

– Сам ты дурак, – сказал ему Бурундук. Он нашарил в кармане завалявшийся там кусочек ванильной сушки, бросил его в рот и, с хрустом жуя, добавил: – Нет у меня никакой папки!

Это была чистая правда – целиком, от первого до последнего слова. И папки у него не было, и землячок был дурак, каких поискать. С какой стороны на него ни глянь, все равно дурак. Дурак, что во все это ввязался, и дурак, что, ввязавшись, подал голос. Если думал, что Бурундук его по этому голосу не опознает – дурак, и если вообразил, что, опознав, Мамалыгин ему поверит – дурак в квадрате, даже в кубе.

Ясное дело, Бурундук знал, где папка – сам ведь спрятал, если это можно так назвать. И только сейчас, обозвав собеседника нехорошим словом, осознал, что и сам недалеко от него ушел.

Потому что с того мгновения, когда землячок подал голос, шансов выжить у Бурундука не осталось. Он мог сказать, где папка, а мог и не говорить – теперь это не имело для него, лично, никакого значения.

Ощутив острый укол сожаления, он мысленно сказал себе: ну-ну, спокойно! Давай-ка без истерик. Как говорили взводные сержанты британской армии в Первую Мировую: ты что, собираешься жить вечно?

Вечно не вечно, но ему было всего тридцать восемь, и еще сегодня утром он вовсе не планировал умирать. И, между прочим, свободно мог бы протянуть еще с полвека, если бы значительная и самая главная часть его биографии не скрывалась под грифом «Совершенно секретно». Там, под этим грифом, ему кое-что крепко вбили в голову – да нет, не в голову даже, а куда-то в самую основу его естества. Он, как все простые смертные, относился к денежным знакам со сдержанным пиететом и старался заработать их как можно больше, с каковой целью планировал со временем, когда подыщет себе достойную замену, перебраться в столицу. Ему случалось ловчить и обманывать – разумеется, в корыстных целях, – но он всегда твердо знал: есть вещи, которые не продаются. Времена переменились, великие державы убрали с глаз долой свои ядерные дубины, но убрали недалеко: на губах вежливая улыбка, а рука за спиной, и угадайте с трех раз, что в ней? Правильно, дети: ядерный потенциал! У кого дубина тяжелее, тот улыбается широко и искренне, а у кого она полегче, тому остается лишь держать хорошую мину при плохой игре и шарить глазами по сторонам в поисках булыжника, которым можно утяжелить свой международный авторитет.

Вот-с. Чтобы выжить, Бурундуку, собственно, ничего не надо было делать – то есть вообще ничего. Просто отдать людям в трикотажных масках ключи от кабинета и сейфа, дать себя обыскать, выйти во двор, сесть в машину и уехать домой, а оттуда – в Москву, навстречу давней мечте о шикарной столичной жизни. И то, что кто-то после этого положил бы в карман сумму, превосходящую годовой бюджет Поволжского региона, его бы нисколько не волновало – от каждого по способностям, каждому по труду, что дозволено Юпитеру, не дозволено быку, и так далее.

В общем, все было бы просто превосходно, если бы не пресловутый ядерный паритет. Головой он понимал, что этот самый паритет – не его ума дело, что там, наверху, с паритетом прекрасно разберутся и без майора запаса Мамалыгина по кличке Бурундук. Да, голова все прекрасно понимала, но ее аргументы решительно заглушал исходящий откуда-то из подсознания властный голос: нельзя! Ну нельзя, и нельзя! Невозможно. Так же, примерно, как невозможно, не будучи исполнителем циркового трюка «человек-змея» или каким-нибудь там йогом, укусить себя за спину. У землячка, что стоял сейчас в коридоре, это, конечно, получилось, но каждому свое: Бурундук давно убедился, что у этого слизняка нет ни хребта, ни офицерской чести, ни обыкновенной человеческой совести.

Как бы там ни было, момент, когда синюю папку можно было обменять на жизнь, он безнадежно проворонил. А может, его, этого момента, и вовсе не было: с землячком у него давние счеты, и тот вряд ли упустил бы такой хороший случай свести их чужими руками.

Он вспомнил, сколько раз мог погибнуть и только чудом оставался в живых, и мысленно пожал плечами: сколь веревочке ни виться…

– Я пас, – отчетливо прозвучал в коридоре голос землячка.

– Кто бы сомневался, – пренебрежительно хмыкнул властный и отрывисто бросил: – Заканчивайте!