– Широко ходил… Знать, иные места облюбовал, а к нам дорогу забыл…

Несмотря на скромность и даже робость, она умела быть беспощадной, выказывая свой ретивый боярский дух.

– Не забыл, боярышня. Сердцем все время в Полурадах.

– Ой, лукавишь, Ярий Николаевич… Из города сюда ушел, а что бы не к нам? Коли уходить от мира, так и от дорог его уходить.

– Чтоб жить в скиту, надо вашу веру принять, образ жизни. Я не готов был, да и сейчас…

– А ты пришел бы как ученый. Раньше&то приходил…

– Понимаешь, мне нельзя как раньше. Ни к вам, ни в другие места…

– А почто нельзя?

– Не занимаюсь наукой. Отлучили меня… А чтобы как раньше, нужен документ, специальная бумага из московского научного центра. Без нее запрещено работать в скитах.

– Боже правый, да кто же запретил?

– Есть правила, закон.

– Раз ты теперь не ученый, на что тебе правила? Мы же не ученые и потому без всяких бумаг ходим.

Простота и прямота ее аргументов всегда ставили Космача в тупик.

– За мной установили наблюдение, следили, – неохотно признался он. – Пошли бы по пятам, и выказал бы Соляную Тропу…

– Да ведь случается, и за нами следят. Поводил бы, покружил по болотам да и скинул со следа. Эвон собаки за сохатым вяжутся, а он найдет заячий след и сбросит на него.

Он не знал, что ответить, и потому уцепился за последнюю фразу, чтоб уйти от тяжелого разговора:

– Ты что же, сама за сохатыми бегаешь?

– А что за ними бегать? – пожала плечами. – Сами приходят, а я выйду да стрелю… – Вавила отчего&то замолчала.

– Знаешь, все время вспоминаю, как мы с тобой расставались. У тебя в глазах такая тоска была… Думал, не уйдешь, вернешься.

– Вот и вернулась, – сказала невесело и в сторону: то ли чем&то недовольна была, то ли таила что&то…

– Как же ты отважилась в такую даль? – спросил он, чтобы подтолкнуть разговор.

– Кого послать&то, Ярий Николаевич? – Странница подняла огромные глаза и вздохнула. – Клестю-малого и ждать перестали…

Космач вспомнил признания Коменданта – за странником Клестей охотились! – но пугать своими предположениями не стал.

– А иные странники не заходят никак, мимо норовят, на Енисей, – продолжала она. – На Ергаче и вовсе говорят, мол, в Полурадах никого нету, молодые записались и в нефтеразведку подались, а остальные примерли все от горя да болезни, в колодах лежат… Как с того света к ним заявилась, свят-свят, руками машут…

В позапрошлом году к Космачу приходил сонорецкий странствующий старец, тот самый Клестя-малой, который и сообщил, что три года тому благословил Углицких выйти в мир, после чего отец Вавилы Ириней Илиодорович взял жену, трех сыновей, вышел из скита и, отсидев всей семьей положенный срок в тюрьме, записался на другое имя (так делали все странники, уходя в мир: захочешь отыскать – не сыщешь, особенно если волосы подстригут и бороды сильно укоротят или вовсе сбреют), получил документы и подался в поселок нефтяников.

Кроме младшего сына Гурия, который не стерпел унижений в лагере, убил какого&то обидчика, разоружил охрану и сбежал, все остальные теперь живут в Напасе и вроде довольны, что вышли из скита с малыми потерями.

– Так вы в Полурадах с Виринеей Анкудиновной вдвоем остались?

– В хоромине&то мы вдвоем, а так еще Маркуша Углицкий с женой, да Елизарий Углицкий со стариками, да Фрося-блаженная. Все кланяются тебе.

– Спаси Христос, Вавила… А родитель твой как? Братья, матушка?

– Батюшка землю буравит, и матушка с ним, и братья… Токмо с Гурием беда. Должно, Клестиан Алфеевич говорил…

– Говорил… Что, так и не объявился братец твой?

– Будто на Ловянке видели, зимовал. Ушел потом…

Гурий был поскребышем, любимым младшим братцем, которого Вавила вынянчила. Клестя-малой рассказывал, что когда Ириней уводил семью в мир, его силком оторвали от сестры, которая благословения его не получила – так не хотел расставаться, будто чувствовал, как сложится судьба.

Странников, нарушивших заповедь «Не убий», совершивших смертный грех, называли заложными: мол, души антихристу заложили. Однако же их не чурались, хотя заживо отпевали и не впускали в скиты, они уподоблялись блаженным и бродили по Соляному Пути в одиночку, и если оседали, то селились в землянках поблизости от своих. Заложные были страстными молельниками и постниками, носили вериги и выполняли обязанности судей, судоисполнителей и палачей одновременно. Они ловили и казнили разбойных людей, зашедших на Тропу пограбить староверов, отбивались от казаков в прежние времена, а потом – от всевозможных начальников, уполномоченных и карательных отрядов. На Пасху старообрядцы посылали стариков с пищей и дарами к отпетым, которые не христосовались, но задабривали их как злых, но очень нужных духов. Среди молодых девушек на выданье существовала примета: если где на пути тебе встретился заложный, значит, точно в этом году жди сватов.

Космач единственный раз встречался с заложным странником, и то не ведая того – вместе ночевали в путевой землянке. Ничего особенного не заметил, молчаливый, самоуглубленный человек, угощал вяленой медвежатиной и наутро охотно рассказал, как спрямить дорогу.

– А что же Клестя-малой не благословил тебя, чтоб в мир вышла? – вспомнил Космач.

Вавила потупилась, перебрала руками край скатерти – будто бы раздумывала, как лучше сказать.

– Сама не захотела…

– Почему?

– Пора уж назад возвращаться, в скиты, – проговорила натянуто.

– Вот как? Кто же это решил так? Уж не Клестиан ли Алфеевич?

– Клестиан Алфеевич, – подтвердила осторожно, будто опасалась ненароком выдать какую&то тайну. – Повздорил он с братией на Сон-реке. Обвинил старцев, мол, напрасно они писали на весь Соляной Путь, что в мир выходить пора.

– А сам благословлял, чтоб выходили?

– Был такой грех у него. Да говорят, раскаялся он и братию к тому же призывал, но не послушали Клестю. – Боярышня вдруг заговорила с состраданием: – Тогда он в мир пошел, в большие города, чтоб поглядеть на него со всех сторон и старцам правду доказать. Мол, рано извели Соляной Путь, надобно вернуть отпущенных обратно и еще лет сто бы простоять… Но слух был, схватили Клестиана Алфеевича и посадили то ли в тюрьму, то ли в какую&то больницу. Клавдий Сорока выручать бегал, много где побывал, сам в юзилища попадал, но не сыскал нигде.

Эта история окончательно расстроила ее, и Космач пожалел и закаялся дальше спрашивать, пусть сама говорит. Однако боярышня сидела с опущенной головой и, видно, все еще жалела Клестю.

– Как же тебя бабушка отпустила? В эдакий путь? – все&таки спросил он, чтоб отвлечь ее от тяжких воспоминаний.

– Отпустила. – Она встрепенулась, равнодушно взяла кубик сахара и кружку с огненным чаем, отхлебнула. – Елизарий бы, конечно, до Ергача добежал, но далее&то как? Примрет еще по дороге…

– А что же, на Ергаче тоже некого послать, коль сама дальше пошла?

– Аверьян с Евдокимом в бегах, на следующий год токмо ждут, а Шемяка старую избу ломал да ногу на гвоздь напорол. Лежит теперь, гниет. А ему сказывали: не забивай в дерево железные анчихристовы гвозди, не уподобляйся катам Пилатовым…

– И на Красном Увале никого не нашлось? – Космач поторапливал ее, зная, что если начнется хронологическое повествование, до утра не выслушать, и так уже скоро рассвет. – Там Авенир был легкий на ногу, да и Феодор Бочка…

– Ох, Ярий Николаевич, давно ты не ходил Соляной Тропой. – Она встряхнулась и стала отщипывать виноград по ягодке. – Авенир&то и правда скор был, да ведь жену себе привел из Килинского скита. Помнишь ли Софроньку Прибылова? Так его медведь заломал, вдова осталась. Как услышал Авенирка, так и побежал за тыщу верст, сватать. Встречал ее где&то по молодости, а после того забыть не мог, всю жизнь в сердце таил… Говорили, краса писаная, а привел – страх божий… Возле себя держит, не отпустила. Ну, а Бочка&то совсем худой стал, и так заговаривался, ныне же и вовсе мелет что ни попадя… А по-за Обью странников почти не осталось, боятся ходить. Говорят, тамошние кержаки выдавать стали наших, и меня еще на Увале предупредили… Да ничего, встретили… Разбогатели они там, клюкву собирают и сдают, денег много стало, и мне давали. Мол, не бей ноги, иди до Угута, оттуда самолеты летают, садись да лети. Только паспорт надо… Я уж ничего не сказала, лыжи новые у них взяла, мои совсем сшоркались, денег на автобус сами пожертвовали…

Вавила что&то вспомнила, задумалась, взяла цветы с колен, полюбовалась, прижала к лицу.

– Розы… Помню, ты мне дарил. Только те белые были.

И надолго замолчала, опустив глаза…

Темно-синее платье из домотканого полотна было с высоким и глухим стоячим воротом, скрывавшим шею, и по нему к груди и плечам растекался вышитый замысловатый узор – что&то вроде арабского орнамента, наверняка срисованного с книжных заставок. Космач ощутил желание прикоснуться к ней, тронуть влажные волосы на плече, руку, но она угадала его чувства, смутилась еще больше.

– Что так смотришь, Юрий Николаевич? – впервые назвала его настоящим именем.

– Отвык от тебя, боярышня. – Он отодвинулся подальше вместе с табуретом. – Давай-ка пировать! Сейчас я поставлю варить пельмени, и мы с тобой выпьем за встречу! Скоро утро на дворе, а мы сидим…

– Ой, да что ты говоришь&то, Ярий Николаевич? – устрашилась. – И не думай даже! Зелья в рот не возьму!

– Это шампанское…

– Лучше фрукты поем! Да вот еще маслины…

Вкусы у нее были неожиданные для староверки-скитницы и оригинальные. Если кто&то из странников заходил к Космачу, тот обязательно посылал Вавиле баночку маслин. Она ела их по одной ягодке в день, растягивая удовольствие, а косточки садила в землю или горшочки, пытаясь вырастить оливковое дерево…

Космач вскипятил на плитке воду, засыпал пельмени, и когда вернулся, боярышня с детской непосредственностью играла гроздью винограда.

– А ты давно ли здесь живешь? – спросила невзначай.

– Седьмой год пошел…

– Значит, Наталья Сергеевна с тобой из города не пошла?

– Опять ты за свое, Вавила Иринеевна! – шутливо заругался он. – Я тебе много раз говорил, она мне не жена. Мы вместе работали.

Непонятно было, удовлетворил ее такой ответ или просто решила уйти от неприятного ему разговора.

– Росли бы у нас такие сладкие ягоды, – сказала с неожиданной грустью, рассматривая виноград. – А то все клюква да брусника, как ни морозь, все горько. И цветы такие не цветут… Все у тебя так красиво! Виноград какой, а маслины так и есть&то жалко.

Спохватилась, что много говорит пустого, достала и подала скомканную бумажку.

– Анкудин… С Красного Увала послал. Для лодки ему надо.

На клочке газеты была нарисована дейдвудная труба с редуктором от лодочного мотора «Вихрь».

– Ладно, куплю ему запчасть, – пообещал Космач. – Но с кем послать?

– Унесу, – бездумно обронила она.

– Знаешь, сколько эта штука весит?

Вавила промолчала, глядя в пол. От златотканого кокошника алое лицо ее золотилось и напоминало иконописный лик.

– И это ведь не один заказ. – Космач подталкивал ее к деловому разговору – отвлечь хотел и думал: может, хотя бы намеком обмолвится, что погнало ее в такую дорогу.

– Еще Филумен с Урмана кланяться велел и патронов просил. К винтовке. Триста в аккурат…

– Вот, еще шесть килограммов…

– Феофания Сорока тоже кланяется. Ей сковородку надо. Кто&то сказал, есть такие сковородки, к которым не пригорает. Но даром ей сковорода, на голову ослабла…

– Скажи-ка мне, боярышня… Сам Сорока письма с тобой не прислал?