Миллионка сделалась огромным притоном, недоступным надзору русской полиции. В узких улочках проживало в летние месяцы свыше пятидесяти тысяч человек! Они сидели друг у друга на головах, в жуткой антисанитарии. Многие ни разу не выходили за пределы квартала, поскольку к их услугам все имелось и там: лавочки, публичные дома, парикмахерские, бани, восточные лекари… Внутри этой «владивостокской Хитровки» царили азиатские нравы – жестокие и не терпевшие внимания полиции. Одних только харчевен и кабаков насчитывалось полторы сотни. И в каждой играли в домино, курили опиум и предлагали рабынь. Завсегдатаи жуткого места не боялись облав: проходные дворы, проулки и деревянные галереи поверху позволяли им быстро улизнуть. И количество преступлений тут было запредельно высоким, счет им каждый год шел на тысячи.

В притонах Миллионки находили себе укрытие на зимние месяцы атаманы банд хунхузов. Здесь же много лет изготавливали фальшивые деньги, как китайские, так и российские. Подделывали почтовые и акцизные марки, фабриковали вещи известных фирм, гнали ханшин^[26], торговали живым товаром. А еще готовили партизанскую борьбу.

Эти слова питерцы попросили разъяснить. Сергей Исаевич напомнил, что в 1910 году японцы аннексировали Корею и установили там оккупационный режим. Многие корейцы приняли его и вполне неплохо уживаются с захватчиками. Но многие решили бороться. Самые активные из несогласных перебрались в Россию и здесь собирают и вооружают партизанские отряды. Которые потом засылают через границу обратно. Базы снабжения, вербовочные пункты, штабы – все прячется на той же Миллионке. Японская разведка шлет сюда своих шпионов, подглядывать за борцами. Те и другие шляются по кварталу и иногда режут друг друга. И вообще, корейцы гораздо злее и опаснее китайцев. С ними вообще никто не связывается. Во время неудавшейся революции пятого года владивостокская чернь решила устроить погром китайцев и заодно поживиться их имуществом. Те в страхе сидели и ждали, когда их начнут резать. Но на границы квартала вышли вооруженные корейцы и объявили, что погрома не потерпят. И вся русская шушера убралась восвояси.

Так вот, семь лет по улицам ходили только русские городовые, а этническая преступность росла. Два года назад китайскую полицию во Владивостоке восстановили. Деньги на ее содержание, как и прежде, давали туземцы. Старшим назначили околоточного надзирателя Порнека. Ему подчинялись десять русских городовых и семь китайцев. Последние получили форму и щеголяли латунными бляхами с надписью «китайский десятник». Служба считалась среди туземцев престижной, от желающих не было отбоя. Десятников, как и их подчиненных, тщательно отбирали. Видимо, в китайской полиции имелось и собственное негласное сыскное отделение. Точными данными об этом Мартынов не располагал: полицмейстер не пускал внутрь посторонних.

Лединг с самого начала проявил к новым подчиненным повышенный интерес. Еще в Порт-Артуре он вошел во вкус азиатских секретов. И привез оттуда трех китайцев-переводчиков, людей алчных и с преступными наклонностями. (На этом месте Мартынов сбился и увел разговор в сторону.) Таков же был и Порнек, земляк Генриха Ивановича по Курляндии. Доверенное лицо своего шефа, Порнек завел в «своей» полиции особые порядки. Такие, что на него тут же посыпались жалобы военному губернатору. Лединг был вынужден заменить приятеля помощником пристава Третьего участка Блуком. Тоже, к слову сказать, курляндцем. Однако надзор полицмейстер оставил за собой. От желтых главную роль играл некий Юйхундэ, старший десятник. Его выбрал лично Лединг и принимал ежедневно один на один. И жалобы на вымогательство денег только усилились.

Тут Мартынов снова сбился и потребовал чаю, всем видом показывая, что разговор пора прекращать. Его очевидно смущали собственные подчиненные, которые то и дело ломились без стука в кабинет с различными бумагами. Особенно нервничал он, когда входил полицейский надзиратель Максюта.

Лыков понял, что не нужно требовать лишнего, и спросил в лоб:

– Лединг не поверит устным показаниям Кувалды? И потребует протокола с его подписью?

– А то и сам захочет провести допрос.

– Малясов не станет откровенничать с полицмейстером. Учитывая репутацию последнего.

– Вот и я об этом, – признался начальник отделения. – И чего тогда стоят его слова, сказанные вам? Пшик.

– Но львиная доля сведений в нашем сыскном деле так и приходит. Вы ведь не сообщаете начальству фамилии ваших осведомителей, когда они приносят что-то важное.

– Стараюсь не сообщать, – уклонился от прямого ответа Мартынов. Питерцы задумались. Что же за дела творятся на краю земли? Неужели полицмейстер Лединг лезет в святая святых, в секретную агентуру?

Но тут опять зашел Максюта с каким-то пустяком. Складывалось впечатление, что он желает знать, о чем так долго главный сыщик беседует с командированными. Лыков не удержался и спросил:

– Вам чего тут надо?

– Так что… срочное отношение.

Статский советник вырвал у надзирателя бумагу, пробежал ее глазами и бросил на стол:

– Чтобы, покуда я беседую с господином Мартыновым, сюда никто не входил. Ясно?

– Э… так точно.

– Выполнять!

Надзирателя как ветром сдуло.

– Он? – спросил Алексей Николаевич.

– Если бы только он один, – вздохнул хозяин.

– Кому вы верите более других?

– Дзениту.

– Кто это?

Мартынов впервые улыбнулся:

– Околоточный надзиратель, прикомандирован к отделению. Порядочный, толковый. Исполняет роль моего помощника – неофициально, поскольку в штате такой должности нет.

– Опять курляндец?

– Да, и потому его мне и подсунули. Но Карл плесом бить^[27] не стал, а объяснился по-честному. Теперь мы вместе решаем, что…

Он опять замялся, и Азвестопуло продолжил за него:

– …что сообщать начальству.

– Примерно так, – вздохнул коллежский регистратор.

– Сергей Исаевич, что все же говорят ваши осведомители? – как мог сочувственно спросил Лыков. – Неужели ни слова о тех, кто громит кассы?

– Мы подозреваем некоторых, но сведений ноль. Вы вот давеча стращали меня Большим Пантелеем. Если-де он в городе, то у меня большая головная боль. Эка напугали, прости господи… А не желаете узнать, от чего моя голова по-настоящему болит? Где-то во Владивостоке прячутся Ленька Кудрявчик и Петька Грузин.

– Они у вас? – поразился Алексей Николаевич. – Оба?

Он повернулся к помощнику и стал рассказывать:

– Ленька – это Леонид Васильевич Доморацкий, сын судебного пристава Первого Бакинского городского мирового отдела. И атаман шайки убийц. Бежал с Нерчинской каторги и сейчас живет разбоем. А Петька, скорее всего, Роджен Глонти, уроженец села Мелекедури Озургетского уезда Кутаисской губернии. Отбывал на Сахалине каторгу за убийство, вступил в дружину, отличился в боях с японцами и удостоен за храбрость Знака отличия Военного ордена четвертой степени^[28]. Восстановлен в правах, но остался бандитом. Подозревается во многих крупных преступлениях, входит в близкий круг Нико Ононашвили^[29], которого ты помнишь по Иркутску.

Лыков перевел взгляд на владивостокца и спросил:

– Среднего роста, коренастый, рыжие усы и голубые глаза навыкате?

– Агентура описывает так. А прячется где-то в темных слободах, даже не знаю, где именно. И сами рассудите, Алексей Николаевич – до Пантелея ли мне? Тьфу на него и растереть. Покуда он сам о себе не напомнит каким-нибудь кровопролитием.

– Да он уже напомнил, три кассы у военных сломал!

– Это не доказано, – отрезал Мартынов. – Разве Петька с Ленькой на такое не способны? То-то и оно… ваше высокородие.

Разговор зашел в тупик. Лыков поднялся:

– У вас когда ближайшая облава на Миллионку?

– Через три часа, а что?

– Возьмите нас с Сергеем Маноловичем. Хотим поглядеть на вашу местную «Хитровку». А то после ростовской Богатяновки скукота одна.

Начальник отделения оживился:

– А вы бывали на Богатяновке?

– Приходилось^[30].

– Слыхал и я про нее… Ну, милости прошу к нашему шалашу. Приходите в половине двенадцатого. Оружие не забудьте. Чай, не с пустыми руками приехали? А то могу выдать временно, из конфиската.

Коллежский асессор молодецки похлопал себя по карману и сказал:

– Не требуется.

Питерцы ушли. Они спокойно отужинали в «Тихом океане», затем размялись по Светланской. Идти куда-то еще не решились – уж больно Владивосток горист. Одна только главная улица была относительно ровной, прочие уходили в сопки. Лыков в свои почтенные годы обленился лазить вверх-вниз и молодому помощнику запретил. Опять же Светланка, как любовно называли ее местные, предоставляла все удобства. Яркое электрическое освещение, великолепная гранитная мостовая, витрины магазинов и ресторанов, множество экипажей, забитая океанскими судами бухта – все это радовало глаз и будоражило воображение.

К указанному времени питерцы вернулись на Комаровскую. Во дворе встали в круг шесть человек. Лица их едва угадывались в свете одинокого фонаря. Они были спокойны: привычные к ночным облавам сыщики не мандражировали, курили в ожидании команды и тихо переговаривались.

Вышел Мартынов и поименно назвал своих подчиненных гостям:

– Надзиратели Тарногурский, Максюта и Колмаков. Городовые сыскного отделения Лисач, Волобуев и Скварек. Еще один городовой, фамилия его Попето, остается дежурить в отделении. Вот и весь штат!

Лыков демократично пожал руки всем, включая городовых. После знакомства начальник объявил подчиненным задачу: проверить сорок первый дом по Семеновской улице. Те загоготали: знакомое место, сколько раз там бывали! Алексей Николаевич внимательно следил за полицейскими, но они не выказывали никакого волнения. Похоже, облава на Миллионке – а Семеновская находилась в самой середке клоаки – их не пугала.

К удивлению приезжих, арестная команда дошла до нужного дома пешком. Спускаясь к заливу, Лыков видел огни на воде: вполне возможно, что шустрые ребята сгружали на берегу контрабанду (Амурский залив, в отличие от бухты Золотой Рог, не замерз). С каждым шагом огни становились ярче, толпа – гуще, а вонь заметнее. Особенная вонь, азиатская: терпкая смесь из миазмов вперемешку с экзотическими ароматами, в которых иногда угадывались специи. Люди, завидев полицейский отряд, молча расступались и потом долго смотрели им вслед. Некоторые разворачивались и пускались наутек. Мартынов и его чины не обращали на беглецов никакого внимания.

Вот и сорок первый дом! У ворот сыщиков встретил китаец с бляхой десятника и показал нужную дверь. Сыщики сгрудились у входа. Алексей Николаевич увидел, как две тени быстро мелькнули в крытой галерее и скрылись в сторону базара. Он указал на них Сергею Исаевичу, но тот лишь отмахнулся:

– Всех никогда не поймаешь, черт с ними.

Удивление питерцев нарастало. Вот команда ворвалась в комнаты, и сразу стало ясно, что там действительно располагался притон. В трех комнатах дымились опиумные кальяны, в четвертой на низеньких столах валялись счетные палочки для домино. Несколько человек, обкуренные до одури, лежали на грязных циновках. Хозяин с ахами и охами давал на ломаном русском языке пояснения надзирателю:

– Капитана, мало-мало себя содержать… Фсе мои друзя, зашли гость, хотел узе уходитя…

Мартынов расхаживал по комнатам и диктовал Максюте:

– Три банковки медные, в них денег… семьдесят шесть рублей сорок копеек…

При этом главный сыщик сунул себе в карман взятую со стола пачку мелких купюр. Покосился на питерцев и сказал:

– Должен же я из чего-то наградные выдать своим людям.

Отвернулся и продолжил:

– Костяшек для банковки двадцать три штуки. Курительных лампочек… Тарногурский, сколько там лампочек?

– Девятнадцать, ваше высокоблагородие^[31].

– Пиши: девятнадцать. И два фунта опиума-сырца. Хотя нет, исправь на один. А это что в бутылях? Попробую… О, ханшин, самый лучший, из чумизы. Раз, два… семь четвертей. Одну заберите в отделение, пригодится.

Надзиратель усердно строчил в блокноте. Во всем обыске Лыкову чудилось что-то ненастоящее. Словно владивостокские сыщики разыгрывали перед приезжими спектакль. Окончательно статский советник понял, что происходит, когда китаец-десятник протянул Мартынову лист бумаги.

– Еще два? – спросил тот, глянув в записи, и китаец молча кивнул.