У меня сложилось впечатление, будто он нарочно сжег все, что давал мне и что я сделал сам. Некоторое время я обдумывал это предположение, заодно вспомнив, как Девара пристрелил кобылу, которая привезла меня домой. Может быть, по его представлениям, я каким-то образом запятнал Кикшу и воин кидона больше не мог ездить на ней? Девара не оставил мне ни одного ответа на мои вопросы, а те, что я находил сам, так навсегда и останутся приправленными сомнениями.

Затем, рискуя жизнью, ну, или по меньшей мере конечностями, я спустился вниз по крутому склону, пытаясь отыскать вход в пещеру. Я много об этом думал и пришел к выводу, что там обязательно должна быть пещера и уступ, куда мы спрыгнули и где Девара дал мне лягушку, вызвавшую галлюцинации. Я не сомневался, что именно так все и было.

Я ничего не нашел. Мне не удалось обнаружить ни уступа, на котором я смог бы устоять, когда спрыгнул вниз, ни пещеры. Я снова взобрался наверх и сел на краю, глядя на далекую реку. Значит, мне все приснилось или явилось плодом воображения, растормошенного дымом того растения, что Девара велел мне жечь в костре. Все, до мельчайшей подробности.

Я развел огонь на прежнем кострище при помощи старого доброго кремня и провел около него ночь, хотя заснуть мне так и не удалось. Завернувшись в одеяло, я смотрел на звездное небо и раздумывал над верованиями дикарей. Может быть, добрый бог подарил им другую правду, отличающуюся от нашей? Или он вообще не имеет над ними власти? Возможно, их исчезающие боги еще не до конца потеряли свою силу и мне довелось побывать в царстве одного из таких языческих божеств? От этой мысли по спине у меня побежали мурашки. Неужели темные жестокие миры действительно существуют всего в одном шаге от страны сновидений?

Добрый бог может сотворить все, что пожелает, так говорит Писание. Нарисовать квадратный круг и превратить деяния тирана в справедливые поступки, взрастить надежду из высохших семян пустыни… Если он может сделать все это для нас, то, вероятно, старые боги обладали таким же могуществом и дарили его своим народам. А вдруг я увидел мир, не предназначенный для глаз моих соплеменников?

Мальчик, стоящий на границе взрослой жизни, нередко задумывается над подобными вопросами, и той ночью я тоже размышлял над ними. Это не слишком способствует мирному сну, и на следующее утро, так и не сомкнув глаз, но не чувствуя усталости, я встал на рассвете. Когда первые лучи осеннего солнца скользнули по уступу, где находился мой лагерь, я понял, что добрый бог решил ответить на мои молитвы. Поток света на мгновение пролился на кучу камней, ослепительно вспыхнувших мириадами крошечных солнц, – это оказались просто вкрапления слюды. Затем солнце поднялось выше, лучи упали под другим углом, и груда булыжников снова приобрела самый обычный скучный серый цвет. Я подошел к ним, присел на корточки и прикоснулся пальцем, почувствовав их реальность. Именно от одного из этих больших камней откололся маленький кусок, который сначала попал в мою рану, а затем вместе со мной и в отцовский дом. По крайней мере, он был настоящим и являлся частью моего мира. Я вскочил в седло Гордеца и направился в сторону дома.

Следующей ночью, словно для оправдания моей лжи отцу, я услышал шорох в кустах, растущих у маленького прудика в дальнем конце ущелья, где я разбил свой лагерь. Подкравшись поближе, я увидел оленя и убил его одним выстрелом. Затем перерезал ему горло, выпустил кровь, располосовал сухожилия на задних ногах и подвесил на кривое деревце, чтобы выпотрошить. Как и положено, я вскрыл грудную клетку и вставил туда палку, чтобы мясо побыстрее остыло. Олень оказался не очень большим, и его рожки напоминали тоненькие шипы, но зато теперь я мог представить доказательство, что не зря шесть дней скитался по равнине.

Я не слишком удивился, когда увидел, как по склону приютившего меня ущелья спускается сержант Дюрил. Он подъехал к моему костру, когда я жарил на огне печень.

– На свете нет ничего лучше свежей печенки, – заметил он, спрыгивая на землю.

Я не стал его спрашивать, давно ли он за мной едет и зачем он здесь. Наши стреноженные лошади стояли рядом и мирно щипали траву, а мы разделили мясо и с удовольствием поужинали, глядя на далекие звезды. Стояла уже глубокая осень, и костер радовал нас своим теплом.

Потом мы некоторое время молча лежали, завернувшись в одеяла и делая вид, будто спим, однако сержант все же не выдержал и спросил:

– Ты хочешь рассказать, как все было?

Я чуть не сказал: «Не могу», хотя это был бы честный ответ. Но он вызвал бы множество других вопросов, попыток выведать у меня, что же тогда произошло, и в конечном итоге породил бы лишнее беспокойство. Значит, придется говорить неправду. Но сержант Дюрил не тот человек, которому легко можно солгать. Поэтому я просто ответил:

– Нет, сержант, пожалуй, не хочу.

Этому я научился у Девара.

Глава 6
Меч и перо

Я разговаривал с людьми, которые получили серьезные ранения, пережили пытки или потеряли близких. Они рассказывают о том, что с ними произошло, как-то отстраненно, словно они постарались изгнать эти события из своей жизни. Я попытался сделать то же самое с воспоминаниями о днях, проведенных с Девара. Доказав самому себе, что встреча с древесным стражем не имела никакого отношения к реальности, я просто решил жить дальше. Я оставил кошмарные видения в прошлом, как поступил чуть раньше со своими детскими страхами, когда мне казалось, будто у меня под кроватью поселился домовой, как перестал загадывать желание всякий раз, когда видел падающую звезду.

Впрочем, я постарался забыть не только о загадочной женщине. Точно так же я больше не думал о тайных сомнениях отца относительно моего будущего. Девара явился для меня испытанием, возможностью понять, смогу ли я при определенных обстоятельствах усомниться в правильности решения командира, выступить против вожака дикарей и стать полководцем в своей собственной жизни. Я лишь единожды бросил Девара вызов, и то не слишком серьезно, а потом снова подчинился его воле. Я не усомнился в мудрости отца. Но я ему солгал. Солгал для того, чтобы он подумал, будто я нашел в себе силы противостоять кидона. Я рассчитывал, что ложь заставит отца меня уважать, но ничего подобного не произошло. Его отношение ко мне нисколько не изменилось.

Некоторое время я отчаянно старался завоевать его расположение и с удвоенным рвением не только тренировался во владении мечом и технике каваллы, что очень любил, но с головой погрузился в науки, которые ненавидел. Мои оценки взлетели на головокружительные высоты, и, проглядывая ежемесячные отчеты о моих достижениях, отец меня хвалил. Но слова были теми же, что я слышал от него всю жизнь. Теперь, когда я узнал, что он сомневается в моих воинских способностях, я вдруг обнаружил, что не верю в его похвалы. А когда он меня ругал, я чувствовал его неудовольствие в два раза сильнее, и тогда мое собственное отвращение к себе только усиливало его разочарование во мне.

Я до определенной степени осознавал: мне никогда не удастся совершить ничего такого, что помогло бы завоевать уважение отца. И потому принял совершенно осознанное решение не думать о том, что со мной произошло. Встреча с древесным стражем в мире грез и ложь отцу никоим образом не укладывались в мое представление о собственной жизни, и потому я их отбросил. Думаю, именно так живет большинство людей. Они стараются забывать о том, что не соответствует их представлению о себе. Как изменилось бы наше понимание реальности, если бы мы отбрасывали все дела и тревоги, которые не могут сосуществовать с нашими мечтами?

Однако эта мысль пришла мне в голову много лет спустя. А тогда я тратил все силы на то, чтобы жить самой обычной жизнью. После выздоровления я вдруг стал так стремительно расти, что удивил даже собственного отца. Я ел, точно изголодавшийся дикий зверь, вытягивался, словно молодой побег, и становился сильнее. В шестнадцать лет я за восемь месяцев сменил три пары сапог и четыре куртки. Мать с гордостью говорила подругам, что, если я в скором времени не перестану расти, ей придется нанять отдельную портниху только для того, чтобы прилично меня одевать.

Как и у большинства юношей моего возраста, у меня имелись собственные заботы, казавшиеся мне невероятно важными. Моего младшего брата, которому было суждено стать священником, отправили из дома для прохождения начального курса обучения. Ярил начала носить длинные юбки и высокие прически. Но все это прошло мимо. Меня слишком занимало, смогу ли я первым нанести удар своему наставнику по фехтованию, а также необходимость улучшить меткость стрельбы из ружья. Теперь я смотрю на эти годы как на самые эгоистичные в моей жизни, однако, с другой стороны, считаю, что сосредоточенность на себе необходима молодому человеку, перегруженному занятиями и тонущему в потоке новых знаний. А именно на это я в то время себя и обрек.

Даже события, происходящие за пределами нашего дома, меня не особенно трогали, ибо я слишком много сил и внимания отдавал своим занятиям. Любые новости всегда преломлялись сквозь мои представления о собственном будущем. Я знал, что король и старая аристократия сражаются за власть и налоги. После обеда отец иногда говорил о политике с моим старшим братом Россом, и хотя я знал, что политика не должна интересовать солдата, прислушивался к их беседам. Мой отец имел право голоса в Совете лордов и часто получал послания, где содержались самые разные новости.

Он всегда поддерживал короля Тровена. А старым аристократам следовало наконец принять планы его величества касательно будущего нашего королевства, которое расширяло свои границы на восток, пересекая равнины, а не на запад – к побережью. Старые аристократы с радостью возобновили бы нашу древнюю борьбу с обитателями Поющих земель ради того, чтобы отвоевать у них назад прибрежные провинции. Мой отец считал, что король поступает мудро, и все представители новой аристократии были на его стороне, они всячески поддерживали экспансию Гернии на восток. Я не очень обращал внимание на все эти перипетии. Политическая борьба, разумеется, имела к нам отношение, но все главные события происходили в столице – в Старом Таресе, расположенном к западу от наших владений.

Меня гораздо больше интересовали новости с восточных границ, а они всегда начинались с распространения чумы спеков. Страх перед болезнью медленно пропитывал наши души в те годы, когда я взрослел и становился мужчиной. Однако, несмотря на пугающие истории, мы знали, что все это далеко от нас. Правда, иногда отзвуки печальных событий долетали и до Широкой Долины. Как-то раз старый Перси попросил отца отпустить его на восток, потому что хотел побывать на могилах своих сыновей. Он сам был солдатом, оба сына, разумеется, пошли по его стопам, но умерли, не успев произвести на свет сыновей, которые продолжили бы род и дело Перси. Он рассказал об этом отцу, и я видел, как ему тяжело. Горе Перси сделало ужасы страшной эпидемии более реальными в моих глазах. Я знал Кифера и Роули, они были всего на четыре и пять лет старше меня и вот теперь лежали в могилах на далекой границе.

Но по большей части чума оставалась там, где началась, и бушевала на военных аванпостах и в поселениях у подножия Рубежных гор. Впрочем, на границе было полно и других опасностей: змеи и ядовитые насекомые, не поддающиеся здравому смыслу и пониманию атаки спеков, огромные кошки и злобные горбатые олени. Болезнь особенно яростно бушевала в жаркие летние месяцы и уносила в этот период множество жизней, а с приходом холодов эпидемия шла на спад.