Sex Pistols. Гнев – это энергия: моя жизнь без купюр (страница 12)
Оскара Уайльда я находил возмутительно смешным. Он был далеко впереди своего времени, этот парень – не позволял себе прогнуться и вел образ жизни, который тогда считался чрезвычайно опасным. Не стану вдаваться слишком подробно в то, что именно он делал, поскольку здесь нет никакого особого хардкора, но факт остается фактом: ему очень хорошо удавалось высмеивать общество, из которого он вышел. И это притом что Уайльд получил все присущие этому классу недостатки. Критикуя общество, он критиковал и себя, и мне это нравилось, я этому учился. Мы не идеальны. Высказываясь с позиции человека рабочего класса, я чертовски уверен, что не забуду упомянуть и весь связанный с этим негатив. А его довольно много.
Сид тоже пошел учиться в Кингсуэй, а через пару недель я познакомился с другим Джоном – Джоном Уордлом, которого Сид как-то вечером – ужравшись до такой степени, что не мог нормально разговаривать, – назвал «Джа Уоббл». Мы все трое были трудными подростками, но по очень разным причинам. Так или иначе, мы не вписывались в систему – я не думаю, что это вообще многим удавалось. Мне кажется, сама система должна к нам адаптироваться, учитывать наши вкусы и потребности. А если уж вы не соответствуете нашим ожиданиям, то получайте все эти оппозиционные выступления.
Уоббл опять-таки был забавным. Он выглядел очень странно, был таким немного перекошенным. Пытался напустить на себя вид крутого парня, но у него это не очень получалось. Он больше походил на чьего-то папашу послевоенной поры, с подтяжками и носовым платком на голове. В придачу большой шарф «Тоттенхэма» и широкая улыбка на лице. Чувак забавный, но полный всякого недовольства.
Он жил неподалеку от того знаменитого паба братьев Крэй[71] – «Блайнд Беггар» в Уайтчепеле. В первый раз, когда я вошел туда, я сказал: «Ты что, не знаешь, это ж паб “канониров”?!» Мы никогда не ссорились из-за футбола – в этом не было необходимости. Нам приходилось гораздо чаще вступать в противостояние с остальными. Были у меня и другие приятели, типа Дэйва Кроу из Вильгельма Йоркского – фаната «Тоттенхэма». Конечно, между «Арсеналом» и «Тоттенхэмом» всегда существовало соперничество, но не настолько острое, чтобы из-за этого ссориться, – у нас и кроме того было чем заняться. Я не собирался никого убивать из-за игры в футбол. И я подчеркиваю, именно «игры». А поскольку я особо не участвовал в потасовках и не входил в банду, мне пришлось отстраниться от драк. Хотя время от времени я получал удовольствие от хорошей футбольной драки. Сиду, конечно, было все равно.
Я так и не узнал, по каким предметам собирался специализироваться Уоббл. Не думаю, что нам хоть раз случалось сесть и обсудить уроки. Во время перемен он всегда общался с кем-то еще. У каждого из нас всегда есть какой-то свой круг общения, но при этом мы были аутсайдерами. Уоббл не мог понять Сида, а я – наш союз, как мы вообще все познакомились. Сид, я, Уоббл – и еще несколько человек, вроде Джона Грея, – казалось, что мы вообще не принадлежали к этой среде.
Все мы рассматривались как потенциальные преступники. Мы поняли это, потому что один наш друг как-то залез в колледже в сейф с документами, где лежали наши досье, и обнаружил, что там написано, будто Уоббл, Сид и я склонны к насилию. Да нет же. То, что в нас было, – это склонность задавать вопросы, ну, а если в ответ нам начинали нести всякую чушь, то могли и огрести. Мы все оказались в этой идиотской заведомо проигрышной ситуации. Полная бессмыслица, обвинения и непонимание того, кем мы были и откуда пришли, – вот что привело нас к насилию. Уоббл изначально и в мыслях ничего подобного не имел. Он хотел чего-то добиться, а система его подталкивала и подставляла. Он был из Степни, Сид – из Хакни, а я из Финсбери-парка. И это все – кварталы социального жилья, с небольшими вариациями. Проблема заключалась в том, что это именно школьная система считала нас неспособными к обучению.
Уоббл бросил школу через полгода – стало скучно. С него оказалось достаточно. Но он был моим лучшим другом и надолго задержался в этом качестве. И знаете почему? Потому что он топил за «Тоттенхэм». Он верил в него, как бы глупо это ни звучало. И я не сомневаюсь, что Джон верил и мне, каким бы нелепым не выглядел мой «Арсенал». И мы сошлись вместе – этакая межкомандная фанатская банда, вне общей системы. Прекрасная основа для панка, приятель.
Я был прилежным учеником, но это касалось только тех предметов, которые имели для меня значение. И я снова столкнулся с авторитарным давлением, обязательными уроками и требованиями, которые не очень-то помогли мне в долгосрочной перспективе. Да и в краткосрочной тоже. Примерно через год мне это безумно наскучило. Эта медлительная образовательная машина – в ней не было того, что могло меня заинтересовать.
Я все еще продолжал подрабатывать, так что деньги у меня водились. Работа была самая разнообразная – я брался за все, что предлагали. В основном на стройках – папа периодически подбрасывал мне варианты. Мне это очень нравилось, деньги – просто фантастические.
На стройках труднее всего было иметь дело с хамоватым поведением работяг-ирлашек. Они пытались достать меня своей дедовщиной, а я не подчинялся. «Знай свое место!» – «Да отъебитесь от меня, не хочу!» Я возмущался, когда мне пытались вручить в руки лопату и отправить копать яму. Совсем не прикольно. На стройплощадке меня завораживала работа с инженерами и проектировщиками, потому что это означало, что я мог рассматривать технические чертежи, и мне все это нравилось. Не возражал я и против разнообразных геодезических работ.
Папа любил свои подъемные краны, просто обожал их. Он мог говорить часами о разнообразных кранах. Любил любую тяжелую грузовую машину со стрелой. Это была его фантазия. Ему нравилось управлять машинами, и папа был в этом очень хорош. Управление подъемным краном и перемещение вещей – работа, требующая идеальной концентрации и высочайшей аккуратности. И рабочие на стройке по-настоящему любили его за это, потому что, если он поднимал бетонную плиту, они знали, что он опустит ее именно туда, куда нужно. Работа опасная, и возможны самые ужасные несчастья. Я сам видел людей, серьезно раненных этой штукой. Если машинист крана не справится со своей работой, люди могут погибнуть.
Папа много учил меня, как управлять кранами. Он запирал меня в кабине и: «Вперед!» Один только этот шум приводил меня в ужас. В те дни не существовало такой штуки, как наушники, и все эти машины издавали истошный скрежет. Тонны чугунного железа – все холодное, ледяное и ненавистное. Я не мог понять, почему ему это нравится. Совсем не мое дело.
Если я ошибался с педалью, папа со всей силы пинал своей лапой в ботинке по моей ноге – чертовски больно. Я понимаю, наверное у него не было другого выхода, но господи Иисусе, все эти технические сложности – мои попытки работать одновременно двумя ногами и двумя руками, при этом заставляя их выполнять разные вещи, – были вне пределов моей досягаемости.
Однажды папа сломал мне лодыжку лопатой. Да. На самом деле я лежал в постели и смотрел «Тайну и воображение», а он запрещал мне смотреть ужастики, потому что они вызывают плохие сны. В итоге отец резко швырнул лопату на кровать, а там была моя нога, хотя он и не понимал этого, пока не стало слишком поздно. Я почти ничего не помню, не помню реакцию мамы, только боль. С тех пор у меня проблемы с лодыжкой: стоит поменяться погоде – похолодание или влажность повысится – Боже, какая боль! И артрит. Одна из тех раздражающих вещей, которые никуда не деваются.
Типа как когда я вывихнул плечо. Ну тут вообще никто не виноват: я слишком сильно потянулся в кровати, пытаясь достать рукой стакан молока – понимаете, обожаю молоко, пью его всю ночь напролет, поэтому у меня всегда рядом с кроватью стоит стакан, но мне лень было особо двигаться, я сильно изогнул руку и в итоге вывихнул плечо. Ну и что мы имеем: горб, вывихнутое плечо, раздробленная лодыжка… Теперь я не могу двигаться, как какой-нибудь вальяжный средиземноморец, и моя жизнь испорчена на хуй.
Длинные волосы изжили себя сами. Они были этаким раздражителем. Отличная прическа, чтобы работать на стройках, потому что эти престарелые ирлашки ее ненавидели. Длинные волосы делали тебя магнитом для копов. И опять-таки именно по этой причине большому количеству настоящих уголовников реально не доставало длинных волос. Длинные волосы означали многое. Для некоторых это было: «Чувак, мир, я хочу выглядеть как Иисус, вот мои домашние тапочки». Для других – полновесное агрессивное высказывание: «Да идите вы все нах, я их не отрежу!»
Постриженная, побритая налысо голова была абсолютным актом агрессии. Я думаю, что большинство вещей начинается с какой-никакой агрессии, даже для самых пассивных хиппи. Пассивная агрессивность – тоже позиция. Это заявление, что ты не вписываешься, просто позволяешь расти своим волосам и… что вы с этим сделаете? Мне кажется, это станет общепринятым порядком вещей, навеки, мы все будем стремиться стать другими. Однако к тому времени, когда все это осознают, мы поймем, что стали нормальными, – и значит пришло время двигаться дальше.
Поэтому я решил коротко подстричься и покрасить волосы в зеленый цвет. Красители «Krazy colour» были гениальны. Жаль, что сегодня не делают таких плотных и прочных красителей, как тогда. Они каким-то образом разбавили их, и цвета уже не такие яркие. Эти проклятые штуки почти бесполезны, если вы, конечно, не хотите выглядеть как выцветшая газета. Знаете, цветные комиксы на последней странице старых вонючих газет? Эти потускневшие цвета – вот и все, что можно сейчас достать. Ну или, возможно, народ не знает, как правильно отбеливать волосы. Те цвета были реально яркими и пугающими.
Мой отец совершенно серьезно не одобрил моего поступка, и это стало последней каплей – меня вышвырнули из дома. Пресловутая папина фразочка гласила: «Убирайся из дома, ты выглядишь как брюссельская капуста!» Я никогда не забуду, как он это сказал. Я только рассмеялся. Даже в болезненном расставании отца и сына присутствовал юмор. И я любил за это отца, любил, потому что это было остроумно. До этого самого момента я не осознавал, но правда – я действительно выглядел как куст брюссельской капусты.
Единственным способом попасть в дом после этого было прокрасться туда в четыре утра. За исключением, конечно, тех случаев, когда из Канады приезжала моя тетя Паулина, – тогда мне вообще не разрешалось подходить к дому, потому что я был позором семьи.
После того как меня выгнали, я отправился прямиком в Хампстед, где в сквоте жил Сид. Сид занял неплохую пустующую квартирку, просто молодец. Думаю, он использовал опыт своей матери, так что Сид был лидером во всем этом предприятии.
Оказалось, что его мать была зарегистрированной героиновой наркоманкой. Как-то раз я был у них в квартире в Хакни: мы слушали Tago Mago, альбом Can[72], это был день рождения Сида, о котором я заранее не знал, и она просто дала ему маленький пакетик героина, чтобы тот вмазался. Должен сказать, я был действительно потрясен. Сид спросил:
– Хошь чутка?
– Да ни за что, черт возьми, не хочу скатиться.
– О’кей, тогда тебе лучше сейчас уйти.
Итак, я был в центре Хакни в три часа ночи, и мне надо было пробраться через весь бандитский район, чтобы вернуться в Финсбери-парк. Смертельная прогулка, реально серьезная смертельная прогулка, особенно если учесть, как я одевался и кто я такой. Всем было на меня решительно наплевать, помощи ждать не от кого. Я вполне себе представлял, что будет дальше. Даже местные парни из «Арсенала» представляли опасность, у них тоже была причина при случае со мной подраться, просто из-за моего поведения. Однако я прекрасно понимал одну вещь: я – ни за что – не вернусь. В те дни тебя могли пырнуть ножом на улице, и никто не открыл бы дверь, чтобы помочь, потому что ты не местный. Реально опасная прогулочка оказалась, но я как-то добрался до дома.