Бабушка высокомерно задрала подбородок.

– Мне не жалко, только он там отродясь не стоял! На его участок с нашей дороги попасть никак невозможно! Как он туда забрел? Да и вид у него был… причудливый.

– Какой?

– А такой, что он был… неглиже.

– Как?!! Голый?!

– Анфиса, это неприлично! Разве девушка?..

– Клава, современные девушки все распущенные, это я тебе точно говорю, как современная девушка. Кроме того, Петр Мартынович без штанов меня решительно не привлекает!

– Анфиса, он не был без штанов!

– Бабушка, ты сама сказала!..

– Я сказала – неглиже.

– А что это значит?

– Кому-нибудь налить чаю, а то остынет!

– Добавьте мне, Клавдия Фемистоклюсовна. Стоит наш Петр Мартынович в исподнем и вроде даже… покачивается немного. Ну, думаю, как видно, гуано себя показывает, которое он день и ночь нюхает! А Юра мне: что-то вид у него больно бледный, может, плохо ему? Ну, пришлось остановиться. Может, и в самом деле человеку плохо?

Марфа Васильевна поднялась, взяла с дивана большой белый платок с ажурным краем, накинула на плечи и пересела в качалку.

– И дальше что, бабушка?

– А дальше смотрим мы с Юрой – и вправду не в себе он. – Бабушка покрутила рукой возле лба. – Как в бреду. Юра ему: как ты сюда попал, мол? А он отвечает: не помню, не знаю… Ну, повезли мы его домой к нему.

– Да ты что? – поразилась Анфиса. – Петра Мартыновича?! К нему домой?!

Бабушка повела плечом:

– А что тут такого? Он же сосед? Если у него беда какая, разве я помочь не могу?!

– Можешь, можешь, что дальше-то?

– Ну, подъехали к дому. А участок-то, – не удержалась бабушка, – как концлагерь, на зоны расчерчен, и в каждой зоне по парнику! Дорожки по линейке, и в углу куча навоза! Уже запасся!

– Бабушка, тебе не должно быть никакого дела до его навоза. Ты можешь себе позволить жить без навоза, а он не может!

– А в доме…

– Бабушка!

– Ну ладно, – быстро согласилась бабушка. – Не буду. Юра его на диван уложил, а Петр Мартынович вдруг вцепился в него и умоляет: не уходите, Христом богом прошу, потому что, если вы уйдете, тут оно меня и достанет!

– Кто?!

– Кто, кто! Привидение, вот кто!

Анфиса почувствовала легкий холодок в шее. Как будто подуло слегка.

Привидение?..

– Юра хотел «Скорую» вызвать, потому что мы так поняли, что он давно по улице бродит, из дому убежал. А он чуть не плачет, говорит, что в доме призрак его покойной матери, и она его к себе, мол, зовет. Он ночью чуть было к ней и не отправился. Со страху.

– Господи прости, – пробормотала Клавдия и перекрестилась, – а вы говорите, Марфа Васильна! Накличете и на нас беду, будете знать!..

Анфиса зашла за бабушкину качалку и немножко покачала ее туда-сюда.

– Ну? И что? Ты что-нибудь… выяснила?

– Мало, – задумчиво сказала бабушка, – мало. Только способ-то не новый.

– Не новый, – подтвердила Анфиса. – И все же?..

– Ну, племянники, конечно, есть, – неожиданно заявила бабушка. – Аж двое. Только им уже за сорок, и вроде бы такие игрушки им… не к лицу. Вполне… приличные люди. На вид, по крайней мере.

– Ты их видела?

– На фотографиях. Специально посмотрела.

– Какие игрушки? – вступила Клавдия. – Что за игрушки еще?

– Клава, – нетерпеливо сказала Анфиса, – ты что, не член нашей семьи?

– Почему? – натурально перепугалась Клавдия. – Как же не член! Конечно, член!

– Ты что, детективов не читала?

– Как же не читала?! Конечно, читала!

– Значит, знаешь: нет никаких привидений, кроме, может, утопленника нашего! Похоже, Петра Мартыновича кто-то свой пугает. В каких-нибудь гнусных целях. Наследники или что-то в этом роде, кто хочет его пораньше к покойной матери отправить. Про это сто книг написано!

– Так что же выходит?..

– Выходит, что на соседнем участке собака Баскервилей бегает. Чудовище. Исчадие ада. Да, бабуль?

– Ну, собака, не собака, а призрак покойной матери.

– А ты спросила… как он выглядит? Призрак матери?

– Да никак он не выглядит. Классическое привидение – в белом балахоне и с веревками.

– А веревки зачем?

Бабушка пожала плечами:

– Веревки вместо цепей, наверно. Цепи нынче не достать. Разве что в собачьем магазине.

– А ты ему сказала, что это не привидение? Что призраков не бывает и так далее? Про племянников спросила?

Бабушка махнула рукой:

– Спросила! Владимир Геннадьевич в плановом отделе какого-то КБ подвизается, а Геннадий Геннадьевич врач-гинеколог. Весьма почтенные люди, хорошие специалисты. Так сказал их дядюшка. Ни в какую их причастность он не верит, конечно. Говорит, что дом в любом случае завещан им, но стоит он дешево, потому что старый, и участок небольшой. Много за него не выручить.

– Смотря для кого, – задумчиво пробормотала Анфиса, – смотря для кого.

– Мотив неясен, – заключила бабушка, – решительно. Племянники давно при квартирах, под мостом не живут. Впрочем, конечно, можно предположить, что у нашего Петра Мартыновича бабушка когда-то эмигрировала в Швейцарию и оставила ему там пару миллионов, но что-то не верится мне.

– И мне не верится, – поддержала ее Анфиса. – И ты у него там…

– Что?

– Ничего… ничего не проверила? Не посмотрела?

Бабушка качнула ногой.

– Совсем-совсем ничего?

– Да как она могла в чужом доме шарить? – Клавдия даже перестала посуду со стола убирать. – Разве это кому позволено?!

– Посмотрела, конечно. Только так. По верхам.

– И что?

– Ничего. Никаких следов. Но нужно на участке тоже смотреть, потому что в последний раз мать ему за яблоней померещилась. Может, он со страху придумал, а может… кто его знает.

Анфиса подумала про залитый лунным светом сад, в котором явно кто-то был, глядел в ее окно, покуда она мыла руки.

Кто-то был?

– Ну и что ты решила?..

– А решила я, что завтра отнесу ему Клавиных пирогов для поправки здоровья.

– Как?! – вскрикнула пораженная Клавдия. – Соседу?!

– Потолкую с ним про племянников, про дом, про мать. Может, что-то и узнается!

Анфиса подумала секунду.

– Только ты одна не ходи, – сказала она. – Ты с Юрой иди. Пусть Юра у него лопату попросит. Или грабли, что ли! Заодно в сарае посмотрит. У соседа один сарай или нет, ты не видела?

– У него сарай и погреб, – заявила бабушка. – Погреб еще наш. То есть когда-то наш был. А когда усадьбу поделили, он так и остался отрезанным стоять. А потом участки продавали, и соседу с погребом продали. Твой отец всегда мечтал тот участок тоже купить. И не успел.

Они помолчали.

Смерть Анфисиных родителей по-прежнему оставалась табу для домашних разговоров.

Все пережито и пройдено, и никогда и ничего не начать сначала, но горечь словно вдруг капала откуда-то. Капала по капле, никогда не прорываясь до конца. Все трое слишком щадили и любили друг друга, чтобы позволить себе… убиваться.

Да. Жалко. Все до сих пор могли бы быть вместе.

И когда звонит телефон, Анфисе до сих пор кажется, что это звонит кто-то из них – с работы, сказать, что задержится. И она радостно бежит, вприпрыжку, легкомысленно и точно уверенная, что так будет всегда – они позвонят и приедут позже, просто позже, и ей даже в голову не приходит, что больше они не приедут никогда. На полдороге к телефону она останавливается, потому что в самое сердце откуда-то сверху ей капает эта капля.

Капает и разбивается, и горечь брызгает на все, что внутри.

Нет. Они не могут ей звонить, что задержались на работе. Они задержались где-то еще – и навсегда.

Какое глупое, безысходное, необратимое слово – навсегда. И кто только его придумал?..

Невозможно, невозможно говорить себе – «а помнишь?», и ей даже удается не говорить, но она помнит. Помнит, черт побери!.. Хотя лучше бы забыть. Где там это слово?

Ну да. Навсегда.

С тех пор навсегда изменилась жизнь. Анфиса пошла работать в аптеку – мать всю жизнь проработала в аптеке, и Анфиса была готова работать там за один запах лекарств, крахмального халата, дезинфицирующего раствора, такой родной и привычный.

Отец мечтал купить соседский участок – и не купил, не успел. Он несколько успел купить, а соседский – нет. Как только у него появились деньги, он первым делом восстановил «родовое гнездо», хотя тогда это еще было немодно, всех как магнитом тянуло на Рублевку и на Молодогвардейскую, в министерские и цековские квартиры. Про элитное жилье тогда еще никто ничего не слыхал, зато с иссушающей злобой все обсуждали «привилегии» – сотая секция ГУМа и госдачи.

Дачи отобрали было, правда, потом одумались и вернули. Жилья понастроили, башен до небес, и все шатрами, шатрами, и все на юрту похожи, мечта любого уважающего себя татаромонгола. А бабушкина усадебка осталась такой, какой построил ее прапрадед в тысяча восемьсот восемьдесят шестом году!

Спать все разошлись задумчивые.

Бабушка думала про соседских племянников и предполагаемое наследство из Швейцарии.

Анфиса про давешнего чемпиона по борьбе, который уверял ее, что «просто упал», и еще про стекло, которое оказалось чисто вымытым, хотя окна в доме напротив никто и никогда не мыл.

А Клавдия думала, что ей жалко пирогов, которые намеревалась отнести соседу-«никчемушнику» строптивая Марфа Васильевна.

Человек в саду, выждавший, когда все наконец угомонятся, думал о том, что непременно должен довести дело до конца.

Оно того стоит.

В институте было холодно, как в склепе, потому что отопление выключили раньше срока – за долги. Предприятие было государственным и за тепло, свет, газ, телефон и телеграф платить решительно не могло. Валентин Певцов склепы никогда не посещал, но знал, что там тоже не жарко.

Из трех лифтов работал один, и Валентин решил, что дожидаться его в обществе усталых – с самого утра! – женщин в болоньевых курточках и затурканных мужчин в нечищеных ботинках себе дороже, и побежал по лестнице.

Сначала он бежал – просто оттого, что у него много сил и нравилось гарцевать, а потом пошел помедленнее, посолиднее.

Эхо его каблуков отдавалось по всем лестничным пролетам, и ему чудилось, что стены тоже радуются тому, что наконец он пришел на работу, разогнал чудовищную сонную институтскую скуку, простучал итальянскими подметками – внес дыхание жизни, как писали в каком-то старом романе.

Это дыхание – свое – он ощущал очень отчетливо, потому что в институте ему всегда казалось, что только он один живет в реальном времени, а все остальные как будто в замедленном кино. Издают странные, растянутые звуки, похожие на продолжительное кваканье, медленно разевают рты, медленно ставят ноги на ступени, медленно открывают двери в комнаты, медленно поворачиваются друг к другу.

И еще ему представлялось, что все это – черно-белое, и только он один цветной, в белой рубашке, ярком галстуке, коричневом пиджаке и светлых брюках.

Он один умеет жить, а все остальные умеют только прозябать – и прозябают от рождения до смерти. Они совершают скучные поступки, скучно влюбляются, скучно женятся и рожают скучных детей, которые всего лишь должны продолжить прозябание. Они тянут лямку от утренней яичницы и до вечернего сериала про богатых, но несчастных, которые постепенно становятся все счастливее и счастливее.

Валентин поймал свое отражение в запыленном дверном стекле и усмехнулся.

В метро они читают гнусные детективы гнусных детективных авторш, заполонивших нынче книжные полки, – укачивают себя плавным движением поезда, плавным движением сюжета и самодовольным сознанием того, что они умнее всех, и уж, по крайней мере, умнее авторш! Валентин детективы не любил, искренне считал их макулатурой и, будь его воля, издал бы указ, запрещающий такого рода чтиво.

Хочешь читать – читай что-нибудь приличное! Про японскую любовь, к примеру. Очень поучительно.