Нечего шутику по тайной кладовой шастать, там слишком ценные вещи лежат.

Пыря, вне себя от счастья, погладил новенький браслет, торопливо поклонился и, не забыв бросить торжествующий взгляд на Линялу, помчался выполнять поручение. Стоило ему убежать, Огнегор немедленно повернулся к старшему надзорнику, окатив его холодным взглядом:

– Ты что творишь, морда неумытая? Сказано ведь было: сто ударов и на нижние ярусы, управлять кузутиками! А ты его на кухню, слугой? Мне только что пришлось самолично задание кузутику давать, еще подумал: давненько такого не было, с чего бы это? А выходит, шутика не хватило! Которого ты на кухню отправил! Еще раз посмеешь своевольничать – развоплощу!

Линяло был с пониманием, оправдываться не стал, снял шапку и поджал уши, признавая свою вину.

– Прости, байтюшка Ойгнегор! Больше не пойвторится.

Огнегор встал из-за стола, нависнув над сжавшимся служкой.

– Первым делом прикажи Пузану никого больше половником не бить! – велел хозяин Бугра-горы. – Потом приготовишь палаты для будущей невесты, порядок там наведешь. И дверь проверь, чтоб замочные заклятья работали как надо.

– Сойздан слуйжить, – низко поклонился шутик.

Отголоски прошлого

Дорожный топорик валялся совсем рядом, но Алеша за каким-то лешим разломал здоровенный корявый сук руками. Еще державшиеся на нем сухие перистые листья богатырь не опознал, но дрова они и есть дрова, что внутри, что снаружи – дерево. Это люди разные, всякого в них намешано, одним в себе гордишься, другого стыдишься, а третьего не замечаешь. Сейчас не замечаешь, да только жизнь, что бы кто ни говорил, не дорога, а река. Мало того, что длинна и вбирает в себя и чистую воду, и грязь, так еще и вильнуть норовит, а то и с кручи броситься – пропадай, мол, всё, что прежде было, заново начнем. Отшумел водопад, отбурлили пороги, и опять вьется реченька меж берегов, только былая гордость оборотилась стыдом, прежний стыд как в песок ушел, а до поры незаметное стало главным – и оставаться ему таким до самого устья, близкого ли, далекого…

– Алеша, – негромкий оклик разогнал странные мысли, как брошенный в пруд камень разгоняет орущих лягушек, – ты, часом, не уснул? А то как бы ужин наш не сгорел.

– Не сгорит, – заверил напарника богатырь, которого на умствования толкнула простенькая мысль о том, что кашеварить и петь у него всегда выходило знатно, но хотелось-то другого. Воинской славы да восхищенных женских взглядов хотелось. Но то в прежней, сгинувшей жизни. А сейчас?.. – Прости, задумался малость.

– Бывает, – буркнул разбиравший вытряхнутую из вьюка мелочь Стоян. – А мне вот живот думать мешает – подвело, мочи нет! Долго еще?

Меченый так всю дорогу и прохмурился, видать, поедом себя ел из-за подавшейся в яги Марфы. Помочь ему Алеша мог не больше, чем сам Стоян бывшей подруге, оставалось не замечать.

– Не боись, скоро уже, – обнадежил напарника Алеша, помешав поспевающий кулеш^[4]. – Пальчики оближешь.

Снимать стряпню с огня было рано, и богатырь сосредоточенно склонился над стареньким котелком, в котором тушился отъевшийся на летних харчах заяц с салом да пшеном. Спешившим к Тригорской заставе китежанам было не до охоты, и сдуру выскочившего прямо под ноги Буланко косого добыл муркан. Сиганул в траву – и тут же раздался истошный отчаянный плач. Зайцы орут почти как младенцы, с того и пошла гулять сказка о приносящих детишек аистах. Нет, малышню белые с черными отметинами птицы и впрямь таскают, только долголапую да ушастую и не людям в радость, а своим птенцам на обед.

Алеша обернулся на розовато-лиловый окоем, яркий, словно кипрей-трава, – внизу-то она давно пухом изошла, а в небесных лугах цветет, не уймется. Эх, зорьки осенние, были бы крылья, а дел бы не было, к вам бы и улетел, как тот аист! Только и крыльев нету, и кипрей в здешних жарких и сухих для него краях не растет, да и дел насыпало по горло…

– Завтра к полудню доберемся… – отрывисто бросил Стоян, пересаживаясь поближе к костру. – Могли б и к утру, если б поднажали, но лучше сперва дела обсудить. На заставе не до того будет.

– А есть чего обсуждать-то? – Богатырь бросил в котелок семена горьковатой степной травки и обернулся к напарнику: – Что с воеводой тамошним ты накоротке, знаю. Что я ратников тамошних растормошить должен, помню. Или это не все?

– Все, да не все, – Стоян задумчиво погладил развалившегося у его ноги Муркашу.

На привалах зверюга от Меченого не отходила, но вот коня его терпеть не могла, разъезжала с Алешей и Буланко. Китежанин почти верил, что полупес-полукот с богатырским скакуном потихоньку перемывают кости и хозяевам, и ненавистному обоим Хлопуше.

– Никак в толк не возьму, – признался богатырь, – с чего Муркаша на твоего скакуна взъелся, они же оба Марфины.

– Кто ж его знает? – поморщился Стоян. – В Китеже тоже не все всех любят, хоть и случается вместе идти. Кто на меня у Асилакова топора глазом косил, не скажешь?

– Было дело, – и не подумал отнекиваться богатырь, и тут поспел ужин. Есть такие зануды, что жуют молча, но оба Охотника – и молодой, и опытный – подавиться не боялись. – Да и ты хорош! Ничего толком не сказал, куда-то поволок…

– Ну да, ну да… Теперь-то волочь вдвоем будем, – посулил, берясь за ложку, Стоян. – Правда, есть надежда, что подмогу толковую в Тригорье сыщем. Мы с Китом, заставным воеводой, посидим, выпьем, старину вспомним, юнцов обругаем…

– Китом?

– Вообще-то он Тит, сын Титов, но прилипло к нему прозвище, не отодрать. Сам знаешь, как бывает.

– Знаю, – подавил улыбку Алеша, глядя на Меченого.

– Кит мне друг, – в подробности напарник вдаваться не стал, а они, похоже, имелись, – так что на пятом кубке на каких ратников кивну, тех он мне и отдаст… а вот на кого кивать, тебе решать.

– Ты про поединки шутейные? – на всякий случай уточнил Алеша, в свою очередь приступая к трапезе.

– Поединки, это само собой. Ты ведь прежде, чем в Китеж податься, богатырствовал?

– Богаты́рил, – невесело уточнил Алеша. Про свою жизнь до Китежа он вспоминать не любил, потому ответил поначалу скупо, но потом вдруг вырвалось: – Толком не удалось. Путное дело нам лишь раз перепало, а так все больше гуляли да с бабами путались. Уж больно спокойно на Руси было.

– Зато теперь тревожься, не хочу, – напарник сунул кусок зайчатины под нос добытчику-муркану, но тот чихнул и отшатнулся, не любил острое. – И дело наше важное, не всякого с собой позовешь. Сноровка сноровкой, ее проверить просто, но главное, чтоб нутро без гнилья.

– Ясное дело, только человек не орех, и за день не раскусишь.

– Мы с тобой как-то управились.

– Так худы же, – хмыкнул Алеша, вовсю уплетая пряную зайчатину с пшеном. – В бою сразу все ясно стало.

– Так сразу и всё? – проронил Стоян. – То-то к Кощею перебегали те, с кем до Колобухова поля не один пуд соли съели, не в одной сече спина к спине рубились… Золото да власть к себе ой как тянут.

– В этом твоем Лукоморье золото под ногами валяется?

– В каком еще «моем»? – Меченый блеснул глазами. – Наше оно, брат. Общее. Золота в Лукоморье я не видал, но за дорожку туда Огнегор его не пожалеет. Может и чем другим заплатить – хоть зельем приворотным, хоть царским венцом. Охочие найдутся, особенно так далеко от Великограда.

– О чем это ты?

Стоян глянул задумчиво, будто решая, отвечать или нет.

– Сложно объяснить, – наконец медленно произнес он. – Я по миру-то помотался, белый свет повидал, и подметил штуку одну… странную… Впрочем, ладно, досужее это все. А и впрямь хорош кулеш, знатный ты кашевар!

– Снова недомолвки, – возмутился Алеша. – Нет уж, давай выкладывай!

– Ох, послал Белобог зануду, – пожаловался муркану Стоян. – Я его расхваливаю, а он все о делах.

– Так о них говорить и собирались или забыл уже?

– Не забыл. Просто замечаю я, что чем дальше от Великограда, чем ближе к славийским рубежам, тем чаще народец встречается лихой да гнилой, – пояснил Стоян, но вдруг смутился: – А, ерунда! В дороге чего только не покажется, вот и это туда же. Зацепилась мысль, как репейник, не отцепится никак. Не бери в голову.

Смущение и отговорки не удивляли: когда на душе скверно, какой только чуши, хорохорясь, не брякнешь, а Меченого встреча с Марфой и в самом деле из колеи выбила. Другое дело, что слова Стояна чушью отнюдь не казались. Что-то в них было…

– Понял. – Спорить или шутить Алеше расхотелось и отнюдь не из-за возможной ссоры. – Что ж, ратников тригорских как могу проверю, только я не ясновидец и не Дознаватель судебный, нутро на просвет не разгляжу. Ты мне вот что скажи – в крепости, если она с толком строена, и ворота не одни, и тайный ход есть, а в Лукоморье-то с этим как?

– Вход-выход там один, и тот скрыт волшебной завесой. Старой, ее еще волхвы ставили. Решили отделить яроместо от мира людей…

– Мы, люди, такие, как начнем туда-сюда шастать, так и не уймемся, – согласился со сгинувшими ныне волхвами Алеша. – С моря туда заходят?

– Нет, с севера, от Тригорской пущи, через горную гряду.

– Если оно Лукоморье, там должно быть море. Проход по суше мы, допустим, устережем, а ну как Огнегор кораблями разживется?

– Завеса и над морем есть. Не пройдешь.

– Постой… мы ведь войти можем. И Огнегор может. Будь иначе, без ратников бы обошлись, одной Завесы хватило бы.

– Дело говоришь, – спокойно согласился Стоян. – Сам я не видел, но сестра, что сейчас за Лукоморьем присматривает, говорит, с морской стороны по ту сторону Завесы Гиблые острова лежат, и имечко свое они заслужили – сплошь утесы, камни и ползучие мели. Море там бушует и зимой, и летом, да еще и от акул-рыб не продохнуть. Всяк мореход те воды стороной обходит, даже новеградцы, уж на что отчаянные, и те к Гиблым не суются. Про нечисть и говорить не приходится.

– Пожалуй, – что упыри с мертвяками, что худы с бедаками и от родниковой-то воды шарахаются, а соленая для них – верная смерть. – Значит, будут заходить с суши. Эх, нам бы не Огнегорова нападения ждать, а самим рать собрать да в Соколиные горы наведаться, порядок навести…

– И об этом думал, – кивнул Стоян, снова поморщившись. – Доберемся до заставы – решим, что делать. Колдун в горах засел крепко, так что обмозговать все как следует надо, сплеча рубить не след. Что точно ясно: как ни крути, а защищать Лукоморье придется.

Считать будущих врагов – дело не из приятных, но Охотники, выскребая котелок, старательно припомнили всю сволочь, которой мог разжиться свалившийся им на голову Огнегор. Картина не радовала, но и безнадежной не казалась, тут главное с заслоном успеть и продержаться до прихода подмоги, пришлют же ее в конце концов! Жаль, нельзя угнать у яг избенку-другую и натравить на нечистую орду. И то, что Иванушку с его молотом и сестрицей сюда не затащить, – тоже жаль, хотя с этими могло и выйти, было бы время навестить…

С чего человека порой неодолимо тянет глянуть в небо, неведомо, но Алеша снова не удержался, поднял глаза. Закатный кипрей уже успел отцвести, зато из-за ближней рощицы поднималась здоровенная рыжая луна, вокруг которой роились крупные осенние звезды… и луну эту внезапно перечеркнула уродливая крылатая тень. Быстрая, но лук китежанин схватить успел. Рискнул стрелой, спустил тетиву, почти не целясь, – порой такие выстрелы бывают удачными. Этот был.

Рухнувшая неподалеку и с ходу обнаруженная мурканом добыча выглядела мерзко даже в полутьме. Размером с откормленного гусака тварь была сразу и змеей, и летучей мышью, и чем-то вовсе несусветным с длинным, вытянутым черепом, но тупой приплюснутой мордой. Из раззявленной пасти вываливался длинный язык, вместо зубов были какие-то пластины, и вдобавок от нее несло тухлятиной. Трогать эдакую красоту не тянуло совершенно.

– Нашли? – пропыхтел заметно отставший от легконогого напарника Меченый. – Ну и кого ты подбил?