Однако от коротких денег со временем пришлось переходить на средние и длинные. Не от жадности. Просто заставила жизнь. Бывшие боевики включились в игру, которая устроена не просто по понятиям, а по своим весьма жёстким законам. Содержание в тени государства такого громоздкого хозяйства требовало всё больших средств. К тому же и прогресс не стоял на месте. Группировка неизбежно начала вкладываться в недвижимость, промышленность и капитальное строительство. Нынешняя структура собственности ОПГ крайне сложна, нарочито запутана и толком известна очень ограниченному кругу людей.

Укрепляя экономическую базу, лидеры ОПГ создали разветвлённую сеть коммерческих предприятий (официальное прикрытие – один из признаков, характеризующих понятие «преступная группировка»), и в 90-х годах прошлого столетия полностью или частично контролировали более 500 коммерческих структур. Под контролем ОПГ (частично или полностью) находились предприятия, работающие практических во всех отраслях экономики: добывающей и перерабатывающей промышленности, ТЭК, пищевой и легкой промышленности, кредитно-финансовой системы, охранного, гостиничного и туристического бизнеса, сферы услуг и развлечений, торговли и т. д.

Для получения контроля над предприятиями используются возможности процедуры банкротства, а также метод, при котором с участием чиновников организуется дезинформация о предстоящем банкротстве намеченного предприятия, в результате чего не устраивающий группировку совладелец фирмы продаёт за бесценок свою долю и ОПГ становится полновластным хозяином. Практикуется введение в состав учредителей и руководства предприятий членов ОПГ, реально контролирующих финансовую деятельность фирмы. Такая форма контроля наиболее распространена, причем “теневые” руководители все чаще становятся официальными, а переход предприятий под официальный контроль ОПГ при этом осуществляется без нарушения действующего законодательства.

Для "отмывания" и прикрытия незаконных источников добычи денежных средств легальной деятельностью, ОПГ создаются официальные коммерческие структуры, осуществляющие деятельность в соответствии с законодательством»^[7].

В конце текста была приписка от Лёши: «Валерия Евгеньевна, Вы уже поняли, что ОАО «Витлор» – это всё та же бандитская группировка, обычное вложение и отмывание денег. Конечно, теперь они не бандиты, а уважаемые бизнесмены, но всё же… И что за интересы у них в наших краях? Вот, это пока всё».

«Мама дорогая, где же он всё это накопал, милый мальчик?!», – Лерка аккуратно свернула странички письма, – Интересы, какие интересы… деньги, вот и все интересы… Очень большие деньги». Перед глазами встал вихрастый, белобрысый, тщедушный тонкошеий Лёша с горящими глазами. Не ровен час, бросится с кем-то своими знаниями делиться! У него же мечта – хочет стать известным журналистом… Нет, а Володя-то каков! Авторитет, однако! Она снова почувствовала неуверенность, как будто стояла на шаткой палубе судёнышка, пойманного разбушевавшейся стихией. Качнётся палуба, вот и лавируй между отдельными летающими частями такелажа, которые так и норовят сбросить тебя в бурлящие, пенящиеся волны… Лерка подскочила, расплатилась за кофе и побежала обратно в интернет-кафе. Все компьютеры были заняты, ей пришлось не меньше получаса нервно бродить на улице. Она быстро отстучала Лёше письмо: «Только не вздумай никому!.. Все это очень опасно для тебя!… Просто пока молчи!…», нажала «отправить» и ещё минут пять сидела, глядя на экран, на котором значилось: «Ваше письмо отправлено». Тревога не отпускала.

Дома она обнаружила приехавшую из пригородного села тётю Таню, два года назад овдовевшую отцовскую сестру. Она сидела рядом с матерью, что-то весело ей шептала. Мама улыбалась и рукой гладила плед. Лерка помахала тётке рукой и отправилась готовить ужин.

С тётей Таней дела пошли полегче. Она до обеда работала в саду, где уже цвели яблони, вишни и сливы, набирала цвет персидская сирень, а потом сменяла Лерку у постели матери. Они, как старые подружки, болтали, вспоминая молодые годы, перебирая старые слухи и гневно осуждая кого-то за грехи былых времён. Лерка не могла не понимать, что мама прощается со всеми, кто был когда-то, и кто есть рядом с ней. Она видела, как на глазах мамино лицо меняется – подтягивались морщины, временами уходила боль. Значит, осталось совсем немного. Сердце сжималось, и Лерка уходила в сад, ложилась под цветущей сливой-скороспелкой на раскладушку и закрывала глаза. В эти минуты она ни о чём не думала, это тупое безразличие помогало справляться со всем, что навалилось, иначе психика не выдержала бы. Она щурила глаза от солнечных бликов, мелькающих между ветками, под ветром роняющими лепестки соцветий. Вдыхала запах цветущих вишен и яблонь. Смотрела, как отец кипятком ошпаривает кусты смородины и крыжовника.

– Папа, за что ты их так?

Отец поставил ведро на землю. Распрямился, отёр лицо ладонью. Смотреть на него, потерянного, двигающегося как на автомате, смотреть было больно смотреть.

– Да тля, зараза, завелась, ягоды жрёт. Они потом такие неприглядные, с наростами.

– Тебе помочь?

– Лежи, отдыхай, мне совсем чуток осталось.

Он поднял ведро и пошёл греть следующую партию воды. Лерка закрыла глаза.

… С утра мама отказалась от еды, тихо стонала, уткнувшись в подушку. Её сдавленный крик застал Лерку на кухне:

– Лера, Лерочка, у меня сердце останавливается! Лерочка!..

Лерка метнулась в комнату. Руки дрожали. Растерянный отец метался рядом, тётя Таня перебирала лекарства. Лерка схватила шприц и ампулу кордиамина, поставила укол. Мать затихла ненадолго. Лерка мерила ей давление – раз, два, три. Оно падало. И ничего не помогало. Когда мигающие цифры тонометра показали 60 на 30, Лерка вышла из комнаты и вызвала «Скорую помощь».

«Скорая» приехала быстро. Неулыбчивые молчаливые фельдшерицы осмотрелись вокруг, всё поняли, поставили обезболивающее и, покачав головой, уехали. Мать вдруг захотела встать и выйти на воздух. Втроём они попытались поднять её и вывести во двор, но ноги подламывались и не хотели держать исхудавшее тело. Лерка гладила её по плечам, по рукам, уговаривала. Мать попыталась встать ещё раз, но упала на постель. Её ноги почему-то были мраморными – бело-синими, словно кровь выплёскивалась толчками и пятнами замирала под кожей. Лерка обняла мать за плечи и прижала к себе. Та дрожала всем телом, судороги сотрясали её, а открытые немигающие глаза с немой просьбой смотрели прямо на дочь. Лерка читала про себя все известные молитвы – «Отче наш» и какие-то обрывки, всплывавшие в голове. Тётя Таня тихонько крестилась, а отец стоял в коридоре, прижавшись лбом к притолоке двери. Сколько длилась агония, Лерка не помнила, было физически больно смотреть в мамины глаза, она держала её и ни о чём больше не думала. Мать вдруг обмякла в её руках и перестала дышать. Лерка опустила её на постель и прикрыла глаза, которые уже ни о чём не молили, а смотрели в одну точку. Встала, вышла из комнаты и молча пошла к телефону. В доме стояла тишина. Всё кончилось.

Те же самые фельдшерицы из «Скорой» констатировали смерть, привязали платком челюсть, попросили Лерку снять кольцо и цепочку. Она попыталась, но руки дрожали крупной дрожью, не могли расстегнуть замка. На помощь пришла тётя Таня. Она сняла украшения, завязала их в носовой платок, погладила Марину Васильевну по руке и отошла.

Милиционеры и следователь из прокуратуры, вызванные фельдшерицами, долго задавали какие-то вопросы, заполняли бумаги. Наконец, сообщили, что заключение можно забрать завтра и с ним пойти в ЗАГС за свидетельством о смерти. Вызвали катафалк и отбыли. Приехавшие санитары упаковали тело матери и вынесли из дома. Ничего этого Лерка не видела – она забилась на кухне между стеной и холодильником и глухо выла без слёз.

Потом она вышла в комнату и обнаружила, что день давно кончился, на дворе глухая ночь. Тётя Таня завешивала тканью зеркала, а отец сидел в комнате за столом и молча смотрел в одну точку. Лерка подошла к нему и села рядом, прижавшись головой к его плечу. Он погладил её по голове, тихо проговорил: «Ну, вот, остались мы с тобой одни». Лерка застыла и закрыла глаза, сказать она ничего не могла, в горле стоял комок – никогда с детства отец не говорил ей ласковых слов, только похохатывал в усы. Уже никогда ничего не будет по-прежнему…

До самых похорон она так и не плакала – не могла. И на похоронах смотрела сухими шелушащимися глазами на маму, потом на землю, падающую на гроб и на светлый крест с табличкой «Шингареева Марина Васильевна». Так же молча и без слёз смотрела на соседок и маминых подружек – они были живы, относительно здоровы и могли жить дальше. А мамы больше не было.

Впервые она заплакала, разбирая мамины вещи. Они ещё хранили её запах, пахли любимой ландышевой отдушкой. Тётя Таня тихонько гремела на кухне посудой, расставляя её после поминок.

– Лера, ты, наверное, домой, на Север после девяти дней поедешь? Надо ведь тебе, работа.

Она стояла в дверном проёме, невысокая, русоволосая, тонкогубая, с удивительно голубыми глазами и очень похожая на отца. Лерка, светлоглазая, со светлыми волосами и полными губами, пошла в материну сибирскую родню, за что всегда удостаивалась отцовских шуток – чалдонское дитя.

– Ты поезжай, девочка, так скорее в себя придёшь. А я тут с Женей останусь, что мне там, в селе, одной. Мы тут вдвоём… А потом, если что, я обратно уеду. И ему спокойнее будет. Тебя там, наверное, ждут уже.

Лерка подошла к тётке и уткнулась ей в плечо. Вытерла о мягкую, пахнущую сдобой и чем-то неуловимо домашним, как пахло от мамы, кофту слёзы.

– Ладно, поеду. Я там и вправду нужна, я одно очень важное дело не закончила…

На поезд Лерку впервые в жизни провожал один отец. Он шёл за удаляющимся вагоном, убыстряя шаг. Лицо его было таким беззащитным и больным, что у Лерки сжалось сердце. На миг ей показалось, что они простились навсегда и больше никогда не увидятся. Но она отгоняла эту мысль. А когда перрон остался далеко позади, поезд набрал скорость, ещё долго стояла в тамбуре, глядя на красное, уходящее за горизонт солнце.

Глава седьмая

Апрель подходил к концу. В Москве стояла жара под тридцать. Весна превращалась в лето. Люди ещё неохотно расставались с плащами и куртками. Но уже плавился асфальт, а солнце светило и грело ярко и ровно. Зелень на деревьях была лёгкой и прозрачной, словно тонкое кружево. А в переходах метро продавали ландыши, такие нежные, робкие, с изящно вырезанными листьями. Когда-то в детстве рисовать их Лерка любила, пожалуй, это единственное, что ей удавалось изобразить на листе с помощью кисточек и гуаши. Ну, не дал Бог художественного таланта! Впрочем, дал другой. Журналистика – дело хоть и трудное, но интересное. Газета стала для неё домом, а редакция – семьёй. Ну что поделать, если и дом и семья ей заказаны. Ещё раз подтвердился этот невесёлый вывод, жизнь снова сыграла с ней злую шутку, поманив, обольстив лёгкой усмешкой счастья.

Она думала о том, что завтра сядет в самолёт, а через несколько часов выйдет из аэропорта в неприютный, заснеженный город, город, в котором жила столько лет, что он давно стал ей родным. И квартира будет пустой и гулкой, как вокзал, временное прибежище после долгого, тяжёлого и суетного дня. Ощущение временности, ломкости бытия так явственно охватило её, что она помотала головой из стороны в сторону. “Бред какой-то. Чушь и экзистенциальный бред. Сартр, Камю, Гребенщиков и Ионеску в одном флаконе…” Но в этой квартире придётся жить, более того, опять искать в себе силы жить и работать!

Солнце вдруг спряталось, а небо затянуло серыми тяжёлыми тучами. Хлынул дождь. Влажный туман размыл очертания домов и деревьев парка. Громады многоэтажек слегка читались вдали. Дождь лил стеной. Купол торгового центра напротив станции метро выглядел бакеном на глади серой воды. В небе громыхнуло. Дождь усилился, сверкнула молния, ровный шум льющейся с неба воды прерывался визгом автомобильной сигнализации. Домов за парком не стало видно совсем, плотную пелену дождя прорезали красные огни автомобильных габаритов на дороге.