Она протягивает Оскару руки, мол, посмотри. На замёрзшей, гусиной коже белые шрамы видно особенно ярко, даже не смотря на сочащуюся из окна темноту.

Может быть, её шрамы – это единственное, что вообще сейчас видно.

Оскар берёт её за запястья.

– Я живая, – говорит Варвара. – Я справилась, и я здесь.

Она тоже в порядке, звучит недосказанное.

– У меня был дневник. – И тот парень из истории был той девочке дневником. – Но я к нему больше не возвращаюсь. – Поэтому и она перестала звонить.

Слабая улыбка появляется у него на губах. Или ей только кажется?

Оскар трёт лоб с самым серьёзным видом из всех, какие только можно представить.

– Можно вопрос?

Варвара отнимает у него руки и, пытаясь унять нервозность, спускается с подоконника на пол.

Ей это не нравится. Никому бы не понравилось такое начало.

Всё внутри покрывается льдом: тронешь – хрустнет, и переломится.

– Можно, конечно. – Она даже не пытается улыбнуться.

Они снова возвращаются к самому началу, к серьёзному разговору, а серьёзные разговоры Варвара ненавидит примерно так же, как и телефонные. Каждый раз, когда кто-то пытается выяснить с ней отношения, ей хочется бросить всё и убежать жить куда-нибудь в Антарктиду. Вместо попугая тогда придётся завести пингвина, но это неважно, пингвин даже лучше, он точно не будет приставать с серьёзными разговорами.

– Почему я тебе так не нравлюсь? – спрашивает Оскар, и на его лице тоже нет даже тени улыбки.

Что-то внутри действительно хрустит, а потом ещё и ещё. Наверное, это просто её внутренний голос так хрипло смеётся.

– Что? – глупо переспрашивает Варвара.

Он спускается следом за ней, застывает рядом, смотрит в лицо – внимательно, пристально, и она в первый раз замечает: в его взгляде есть что-то волчье. Как и в его выдвинутом вперёд подбородке, или небрежно зачёсанных назад волосах. Сравнение хуже некуда: ну, какая хорошая девочка не мечтает о том, чтобы приручить дикого зверя?

Да много какая, на самом-то деле. Кому вообще сдались эти дикие звери, от которых толку не больше, чем от козла молока?

Ей, во всяком случае, совершенно точно ничего такого не нужно.

Он повторяет:

– Почему я тебе так не нравлюсь? – Со второго раза вопрос получается более непринуждённым, а если очень постараться, то вполне можно убедить себя в том, что он задан просто так, от нечего делать, что Оскару на самом деле ни чуточки не интересно, а ей самой – не страшно.

Нисколько.

Варвара чуть отступает, но Оскар не обращает внимания. Или, может быть, того и добивается, потому что своё наступление продолжает:

– Ты разговариваешь со всеми, кроме меня, улыбаешься всем. Обнимаешь их, фотографируешься с ними и хвастаешься совместными фото, но на меня лишний раз даже не смотришь. Почему?

Надо же. Он заметил. Он всё заметил.

Варвара хмурится.

В конечном итоге это оказывается очень просто – просто взять и сказать.

– У меня для тебя миллион вариантов ответа. От «соврать что-нибудь, только бы разговор прекратился, потому что я ненавижу выяснять отношения» до грубой правды, о которой я наверняка потом пожалею. Выбирай.

Оскар пожимает плечами и чуть запрокидывает голову, как будто собирается выть на луну.

– Говори как есть.

– Нет, – шёпотом отвечает Варвара.

Ей не хочется ничего говорить (она не в состоянии ничего говорить?), поэтому она просто шагает вперёд и, приподнявшись на цыпочки, берёт его за подбородок. Кончики пальцев колет щетиной.

Снаружи всё происходит за полсекунды, но изнутри кажется вечностью: она успевает подумать о том, что, надо же, пальцы-то колет, а с виду щетина почти незаметна, и в этом ей тоже мерещится что-то волчье, но из неё, наверное, так себе укротительница. И Красная Шапочка тоже не очень.

Она целует его.

Он застывает.

Никакой реакции. Никакого ответа.

Всё ещё на цыпочках, всё ещё держась пальцами за его подбородок, она отстраняется – на сантиметр, не больше, и выдыхает ему прямо в губы:

– Вот поэтому. Потому что я не нравлюсь тебе.

Оскар смотрит на неё – недоумевающе и удивлённо, а потом ей на лопатки ложится широкая ладонь и она оказывается прижатой к его каменно-волчьему телу.

Горячему. Живому. Вполне себе человеческому.

На этот раз он целует её сам.

9. Рая

Между моментом, когда Рая закрывает за Егором дверь, и моментом, когда они на следующее утро встречаются в центре зала на станции рядом с катком, важное событие происходит только одно.

Важное событие – это Валерка, прижимающий её к стене с вопросом, состоящим исключительно из одного слова:

– Серьёзно?

Рая осторожно втягивает голову в плечи.

– Серьёзно что?

Ей не очень нравится, когда над ней так нависают. Хочется сжаться в комочек, потому что каждый раз, когда Олег делал что-то подобное, это заканчивалось слезами и криками. Её слезами, его криками. Иногда – ударом кулака в стену.

Чтобы понять, что Валерка не собирается бить стену, орать на неё и вообще не имеет в виду ничего плохого, достаточно взглянуть ему в лицо, но решиться поднять голову и посмотреть, на самом деле, достаточно сложно…

Он, кажется, замечает её напряжение. И, как обычно, понимает больше, чем ей хочется кому-то озвучивать.

– Чёрт, – Валерка выдыхает сквозь зубы и отступает, одновременно приподнимая пальцами её подбородок. – Извини, я…

Извинения, вне всяких сомнений, здесь лишние. Точно.

Рая мотает головой.

– Всё в порядке.

Она знает, что Валерка не причинит ей боли, и их короткого обмена словами вполне достаточно для того, чтобы вспомнить, что рядом с ней именно он, а не кто-то ещё. «Кто-то ещё» – это такой забавный (вовсе нет) выверт памяти, такая интересная (читай: абсолютно провальная) попытка сделать вид, что всё было давно и неправда.

С контролем агрессии у Олега с самого начала было не очень. Двух рук не хватит, чтобы посчитать количество раз, когда он вот так вот прижимал её к стене и принимался орать, пока она с закрытыми глазами считала (иногда до тридцати, иногда до пятидесяти) и мечтала, чтобы всё это кончилось.

Ну, вот и домечталась. Окончательно кончилось.

– Так что «серьёзно»? – спрашивает Рая.

Вместе с Валеркой они двигаются в тёмную глубь коридора. Его комната ближе к входной двери, её – дальше. Его – больше и намного «живее», её – меньше и только начинает становиться «живой».

– Вы серьёзно не думали о том, чтобы встать в пару, пока я не спросил?

Смешно, конечно, но так ведь и есть.

Или, может быть, Рая так легко согласилась вернуться за коньками, потому что внутри уже понимала, чем всё закончится? Ну да, а вовсе не потому, что хорошие ботинки, равно как и хорошие лезвия, стоят бешеных денег, а бешеных денег у неё сейчас нет, и даже продать свои коньки с какого-нибудь Авито было бы в сто раз предпочтительней, чем вот так вот выбрасывать.

– Да я вообще собиралась заканчивать, – честно отвечает Рая.

Валерка укоризненно качает головой, но она только пожимает плечами, а назавтра на тот же вопрос, но только гораздо подробнее, отвечает уже Егору и супругам Белых. Они кивают, внимательно слушая, и Рая до боли стискивает вспотевшие ладони в кулаки, пытаясь унять волнение.

Всю свою жизнь она тренировалась у одного и того же тренера и понятия не имеет, как осуществляется переход или, тем более, пробы с новым партнёром. Что, если её не возьмут? Что, если она им не понравится?

Что, если никому не нужна фигуристка, способная в минуту отчаяния выбросить коньки в мусорный бак?

Одной рукой Егор опирается на бортик, локтем другой касается её плеча – едва-едва и, скорее всего, ненамеренно. Это новое, незнакомое для Раи прикосновение, но у неё не возникает желания отодвинуться, наоборот, хочется податься чуть ближе. В этом, наверное, всё и дело. С Егором ей с самого начала комфортно – с той самой минуты, как он опустился на облюбованную ей лавочку.

Магия брошенных, не иначе.

– Мы вчера покатались немного, – говорит Егор, очевидно волнуясь. – Получилось вроде неплохо.

Точно так же, как и она, он всю жизнь катался с одним-единственным человеком и за давностью лет понятия не имеет, как должны проходить пробы с новой партнёршей.

Игорь и Полина, напротив, выглядят собранными и сосредоточенными.

Никаких отчеств, так они сразу сказали, но это вовсе не означает отсутствия уважения. Насколько Рая успевает понять, уважение здесь безусловное и обоюдное: как в сторону тренеров, так и в сторону учеников, а со стороны последних – ещё и такое же, безусловное (беспрекословное) послушание.

– Я плохо представляю, что делать, – говорит она Егору, когда они после короткой, но интенсивной раскатки замирают друг напротив друга.

Импровизировать, ответил бы ей Валерка, но Егор – не Валерка.

– Сейчас что-нибудь придумаем, – нервно улыбается он.

Они успели сделать несколько кругов по катку, словно соревнуясь, кто кого перегонит (никто никого не перегнал, так и катили бок о бок, и это, наверное, хорошо), а потом немного проехались за руку, прислушиваясь к новому ощущению. Рука у Егора теплее и твёрже, пальцы длиннее, и сам он выше.

В чёрной тренировочной термухе он выглядит серьёзным и взрослым, хотя старше Раи всего только на год. Длинные ресницы немного подрагивают, дыхание ровное, после раскатки он выглядит даже свежее, чем до. Про Раю такого не скажешь: волосы наверняка выбились из хвоста, лицо раскраснелось… Она не каталась больше двух недель, вчерашняя двадцатиминутка не в счёт, но вчера колени у неё не тряслись, а сегодня трясутся, и Рая не знает, что это значит.

Наверное, просто волнение. Не могла же она за две недели разучиться стоять на коньках.

Она оглядывается на бортик и получает в ответ два внимательных взгляда. Тренеры готовы ловить каждое движение, и Рае становится немного стыдно за то, что никакого движения нет.

Она переминается с ноги на ногу, наслаждаясь шуршащим шёпотом льда под коньками. Вообще, на соревнованиях шум из-под лезвий считается минусом, равно как и летящее в разные стороны ледовое крошево, но абсолютно беззвучно в мире не ездит никто и вряд ли это возможно, а Рая неожиданно понимает, как сильно скучала по льду.

По-настоящему. Правда.

С того разговора в раздевалке она не занималась и, надо думать, успела подрастерять форму… Рая кривит душой, её «не занималась» означает, что она не была в зале и не выходила на лёд, но у себя в комнате, когда сначала родителей, а потом Валерки не было дома, она делала всё, что только могла: чередовала кардио с планкой, качала пресс и растягивалась, но упорно убеждала себя в том, что это всё не считается, она не занимается, а так, просто дурачится, ничего серьёзного, потому что серьёзного в её жизни больше не будет.

И вот оно здесь.

– Давайте прошлогодний паттерн? – кричит Полина и сама выходит на лёд.

Разумно.

Да, они с Егором катали разные программы и совсем не друг с другом, но короткий танец – достаточно универсальная вещь, а паттерн – его самый универсальный фрагмент. Каждый год Международный союз конькобежцев выбирает один основной ритм и несколько дополнительных, таким образом регламентируя то, что все без исключения пары покажут в коротком.

В сезоне, который едва-едва завершился, обязательным ритмом для юниоров была серебряная самба, а дополняли её другие латинские танцы – ча-ча, мамба, румба, сальса, меренге… Каждая команда могла выбрать то, что ей больше всего по душе (не более двух!), но сейчас суть вовсе не в дополнительных ритмах, а в основном, под который и катается паттерн – от и до, пошагово расписанный фрагмент танца, который каждая пара выполняет одинаково. Ну, или приблизительно одинаково, в зависимости от личных возможностей.