Там, внутри, уже забрав свои вещи, она не может отказать себе в сомнительном удовольствии – пройти по тёмному коридору ко льду и, не выходя на свет, посмотреть тренировку Олега и Златы. Про выразительные руки и талант к музыкальной интерпретации Рае говорили не раз, так часто, что уже надоело, но она и не знала, что в восемнадцать в ней откроется новый дар, новое умение – умение точно знать, как причинить себе боль. Она, разумеется, прекрасно помнит, во сколько начинается ледовая тренировка, и знает, что если по времени ничего не изменилось, то можно успеть аккурат к её середине (когда даже вечные опозданцы уже выйдут на лёд и её присутствия в узком коридорчике никто не заметит). И да, по времени действительно ничего не изменилось, и эта стабильность – ещё один уверенный способ сделать себя самым несчастным человеком на свете.

Есть она или её нет, это не имеет никакого значения. В планетарной системе, где всё вращается вокруг Олега, кроме планеты-спутницы ничего не меняется: расписание остаётся всё тем же, раздевалка остаётся всё той же, тренеры остаются всё теми же…

Он сам остаётся всё тем же.

Даже из своего укромного места Рая видит его так, будто он катается от неё в нескольких сантиметрах. Всё тем же движением он откидывает свою тёмную чёлку с высокого бледного лба, и так же нетерпеливо дёргает локтем, и так же очевидно выдыхает перед тем, как со всей скорости броситься в твиззлы.

Он даже за руку Злату берёт точно так же: властно, уверенно, так, что его ладонь оказывается сверху, а пальцы не переплетаются с её пальцами, но тепло, уютно обхватывают, защищая со всех сторон, и изнутри оно ощущается примерно как вывих, только располагается этот вывих где-то в груди.

Так, вывихнутая, она и уходит – на чужих, незнакомых ногах добирается до кабинета директора, чтобы там написать заявление об откреплении от спортшколы, и пишет его чужими, незнакомыми пальцами. Непослушные пальцы с трудом держат ручку и не могут толком убрать выпавшие из пучка волосы с глаз, но, по крайней мере, ей удаётся не разрыдаться.

Вообще-то, если честно, ей совсем не хочется плакать.

Она держится ровно, спокойно, уверенно. Держать лицо даже во время обидных поражений (раньше ей казалось, что нельзя придумать ничего хуже четвёртого места, но теперь она, конечно, понимает: ошибалась, ещё как ошибалась) – ещё один талант, без которого невозможно представить хорошую фигуристку, да и спортсменку вообще, поэтому Рая изо всех сил делает вид, что с ней всё в порядке.

Встреченный в коридоре Валерка одобряюще улыбается ей – глазами, губами и каждой веснушкой, и у неё получается выдавить улыбку в ответ. Даже нет, не «выдавить», а вполне себе «подарить».

Валерка – самый солнечный человек на Земле, и не улыбаться ему в ответ – настоящее преступление.

– Тебя здесь не хватало, – говорит он с теплом, явно собираясь добавить что-то ещё, но Рая не позволяет.

– Я ухожу, – говорит она.

Ей не хочется быть жестокой, но жестокими, наверное, можно назвать оба варианта: сказать или не сказать, признаться или не признаться.

Валерка всё ещё улыбается, но только губами. Глаза у него становятся тёмными, настороженными.

– Ты имеешь в виду «мне пора, я побежала, отойди с дороги, но завтра после тренировки обязательно меня разомнёшь» или «я забрала документы, завязала с фигурным катанием и больше мы никогда не увидимся»?

Из чужих уст «завязала с фигурным катанием» звучит почти не страшно, почти привлекательно, но что-то внутри всё ещё не даёт ей окончательно на это решиться.

Рая качает головой.

– Ухожу из школы, – и, поддавшись неожиданному порыву, добавляет: – Я не знаю, что дальше.

Уже через секунду она практически жалеет о сказанном. Точно пожалеет, если Валерка начнёт её утешать, или успокаивать, или заверять, что все великие люди проходили через что-то подобное и нужно только одно: не сдаваться.

Проблема в том, что она – не великая. Если она сдастся, никто не заметит.

Впрочем, Валерка ничего такого не говорит. Только снова улыбается:

– Зато я знаю. – И, взяв её за руку, тянет вглубь коридора, к своему кабинету. – Давай, раздевайся.

Он держит за руку совершенно по-особенному – за запястье, как будто ловит её ускользающий пульс, не давая ему бусинами рассыпаться по холодному полу. Раздеваться перед ним абсолютно привычно, так что Рая, не думая, стягивает сначала толстовку, а потом майку – мятую, грязную, ту, в которой спала, и следом за ней – потёртые джинсы. Одежда летит в сторону, туда, где прямо на полу уже примостились её сумка и куртка.

Рая не стесняется: спорт на корню убивает любое стеснение, просто стоит перед Валеркой, опустив руки, и ждёт указаний.

– На кушетку, – говорит он.

Подчиняться легко и приятно. Не нужно думать, что делать, нужно просто делать – и всё.

На знакомой кушетке, под знакомыми руками, глядя на знакомый пейзаж в знакомом окне, Рая наконец-то может расслабиться. Сильные, уверенные пальцы проходятся по всем её мышцам, выбивая усталость и напряжение, а вместе с ними – и боль, и ей становится жаль, что нельзя раскрыть грудную клетку и попросить Валерку – вправить вывих! – помассировать сердце, потому что он, кажется, единственный в целом мире человек, которому не наплевать.

За последние несколько дней она и забыла о том, как хорошо, когда кому-то не всё равно.

Рая не очень-то верит в теорию о том, что если случилось что-то плохое, то следом обязательно случится что-то хорошее, но вот теория о том, что если случилось что-то хорошее, то буквально через пару минут можно смело ждать чего-то плохого, никогда не подводит. И для того, чтобы описать плохое, достаточно всего лишь трёх букв.

Д.

О.

М.

Дом – там, где любимые люди. Дом – там, где сердце. Вместо сердца у неё теперь вывихнутый булыжник, а любимые люди не кажутся больше любимыми. Рая не разговаривает с братом, и он тоже не особенно стремится с ней разговаривать. Стыдится собственного поступка? Хотелось бы верить.

Но как, как может вся близость, вся проверенная годами, отточенная годами, наработанная годами близость пропасть в никуда буквально за несколько секунд, достаточных для того, чтобы сказать, что дальше он собирается двигаться без неё?

Должна ли она считать себя плохой, злопамятной, никчёмной, если не может пожелать брату успеха, не может поздравить его со сделанным выбором, может только проходить мимо него, будто они незнакомы, в душе желая то ли вцепиться ему ногтями в лицо с криками о том, какой он предатель, то ли вцепиться пальцами в его плечи и заявить, что никогда, никогда, никогда не отпустит, и если он собирается кататься со Златой, то им придётся придумывать новый вид – катание втроём, ведь она не исчезнет, не отступится, не перестанет…

Рая молчит, и Олег тоже молчит (не отводит виновато глаза, не пытается подкараулить её возле комнаты), и – самое страшное – родители тоже молчат.

– Почему? – так она спрашивает у матери в первый же день, зарёванная, взъерошенная, намеренно забывшая в раздевалке олимпийку, наушники и бутылку с водой, только бы вернуться туда, только бы узнать, что Олег передумал.

– Так будет лучше, – отвечает ей мать, пожимая плечами. – Ты тоже можешь найти себе другого партнёра. Или сосредоточиться на учёбе. Или, ещё лучше, выйти замуж.

Поверить своим ушам Рая не может.

– Серьёзно? – спрашивает она, не успевая поймать себя за язык.

Возраст, когда она перечила родителям и по любому поводу ругалась с ними, давно позади, но волна, поднимающаяся изнутри, приходит однозначно из прошлого: то же самое ощущение обиды, то же самое ощущение беспомощности, то же самое знание – тебя не будут слушать, за тебя уже давно всё решили.

Она не видит никакого смысла терпеть всё это дальше.

Она вообще мало что видит, потому что перед глазами всё расплывается – то ли от слёз, то ли от злости.

Мать вздыхает устало, отталкивая время ещё дальше, даже не к подростковому периоду, а к пятилетнему возрасту, и говорит так медленно, словно у её дочери проблемы с пониманием человеческой речи:

– Ты же знаешь, – многозначительная пауза, во время которой из чистого противоречия так и хочется крикнуть: «Не знаю!», – мы отдали тебя в фигурное катание только потому, что так было удобнее, чтобы забирать вас обоих из одного места. Но ты могла бы реализовать свои таланты как-то иначе, сделать совсем другой выбор. Я ведь никогда не спрашивала тебя, чего ты по-настоящему хочешь…

И снова: поверить своим ушам решительно невозможно. Взвесить свои слова перед тем, как они повиснут в воздухе, тоже.

Даже если сама Рая думала о чём-то подобном, из уст матери такие слова звучат издевательством.

– То есть, – Рая нервно смеётся, – ты говоришь, что всё это для меня хорошо? Что, обсуждая за мой спиной то, как меня выкинуть, вы думали обо мне и о том, что для меня будет лучше?

Мать морщится, как будто ей неприятны такие слова.

– Никто тебя не выкидывал, – резко говорит она.

С ней, конечно, можно поспорить. Можно сказать что-нибудь злое и громкое, что-нибудь про найти Олегу новую (хорошо забытую старую!) партнёршу у неё за спиной, и что-нибудь ещё про предательство, и про тайны, и про то, что ей, Рае, делать теперь, если ей уже восемнадцать, а ничего, кроме фигурного катания, она делать не умеет – совсем, и не надо разговаривать с ней как с ребёнком, и решать за неё, как за ребёнка, тоже не надо, но какой в этом смысл?

Она пересказывает всё это Валерке, а тот только хмыкает.

– Знаешь, Август, они не за тебя решили, – говорит он, с силой проводя по её спине, – а за Олега. И он повёлся, как маленький, даром, что в двадцать один год должен уже понимать, что работа – это одно, а поебушки – другое.

От неожиданности Рая приподнимается на локтях.

– Что, прости?

– Да ладно? Ты не в курсе? – Валерка укладывает её обратно. – Он же спит с этой Златой. Уж не знаю, в каком порядке: сначала секс, а потом решение кататься вместе, или наоборот, и чья это была инициатива, тоже не знаю, но факт остаётся фактом…

Вот теперь ей хочется плакать.

Есть такая расхожая фраза, мол, друзей на девушек не меняют, точно как и подруг – на парней, потому что парни вместе с девушками приходят и уходят, а дружба – это навечно. Вот только в реальном мире ещё как меняют – и друзей на девушек, и подруг на парней, что угодно. А впрочем, откуда ей знать, у неё ни друзей, ни подруг, только брат. И чтобы родную кровь, собственное отражение, человека, с которым девять лет рука в руке и нога в ногу…

Кажется, она снова вывихнула сердце, вот незадача.

Растерянная, Рая тихонько хлюпает носом.

– Извини, – тут же откликается Валерка. – Но, между нами, ты-то можешь делать всё, что заблагорассудится, а ему теперь только и остаётся, что расхлёбывать и доказывать. И, честно тебе скажу, работы там столько, что лично я бы даже браться не стал.

Даже не думая о собственной наготе, Рая переворачивается и усаживается на кушетке.

– Но они же почему-то взялись. Олег и, – она тяжело сглатывает, – Злата. Тренеры. Родители.

Валерка берёт её за плечи.

– Её отец обещал спонсировать проект, а заодно и всё, что пожелает федерация, а тренерам всегда было проще работать с, – он картинно закатывает глаза, изображая восторг экзальтированного болельщика, – парой-парой, а не родственниками. Ты хоть одних успешных брата и сестру в нашей сборной знаешь? За всю историю существования танцев?

Предсказуемо, но нет. Рая трясёт головой.

– Вот именно. На Западе – да, сколько угодно, но там-то считают, что пахотой можно и из двух, ну не знаю, осьминогов сделать фигурнокатательных чемпионов, а нашим всё богом поцелованных подавай. Чтобы страсти в клочья.

– Я же работала изо всех сил, – невпопад говорит Рая.

– А то я не знаю. Я же с каждой твоей мышцей знаком.