Глава 8. Первая пастырская

В этом городе не вели счёт по часам и минутам, здесь даже не было привычного для Касьяновой деления на семь дней недели. Система была двоичной: один день назывался дочеднём, другой – сыноднём, а блок из двух таких дней именовался детоднём. Всё в Аримане измеряли такими детоднями: ни чисел, ни месяцев, ни лет не существовало.

Позже, после длительных расспросов, Насте удалось обнаружить хоть какие-то ориентиры во времени. Вместо «месяца» здесь в ходу были «прорывные» – двадцать восемь-тридцать дней, как средний цикл между менструациями. «Год» заменяли на «подготовку» – время беременности. «Первокровью», кажется, называли срок в двенадцать лет – в честь периода, когда у девочки начинаются месячные. Был ещё более приятный для слуха термин «поколение» – Касьянова, правда, не поняла, соотносится ли он с двадцатью или тридцатью годами.

Разумеется, ни о какой точности летоисчисления в Аримане не было и речи; в ходу была популярна фраза «невесть детодней» – универсальная формула на все случаи жизни. События давних времён терялись в глубинах прошлого, горожане ничего не могли поведать об анналах своей истории. Мир сотворила Ариматара-Мархур-Здорма в великой милости своей; вскоре Настя могла бы читать лекции на эту тему не хуже, чем гарвардский профессор.

Поэтому девушка готова была молиться на наручные часы, которые случайно закинула в рюкзак, уезжая из Петербурга, и которые ей любезно вернули вместе со всеми вещами на выходе из Запретного города. И хотя в Аримане они приносили пользы не больше, чем зарядное устройство на необитаемом острове, часы всё же помогали девушке поддерживать ментальное равновесие, не чувствовать себя выкинутой из цивилизации.

Первая ночь у Зашоров закончилась трагически: Касьянова, толком не отошедшая от нервотрёпки в тюремной камере, была нагло выдернута из сахарных снов жёсткой экзекуцией. Дижон основательно потоптался по её спине, пытаясь достать висевший над девушкой деревянный ключик. Часы на руке показывали пять утра; гомонливое семейство подымалось на рассвете, и по Насте вовсю скользили и топтались дети.

– Ты прости, доченька, – сконфуженно поникла Элайла, крутясь вокруг своей оси, чтобы поймать хихикающую Гаяру. – Тихми́ в доме совсем нет, кормить тебя нечем. Но мы будем обязательно молиться Великой Матери, хвала её плодородному лону.

– Чего, простите, нет? – растерянно заковыляла к ней Настя, в жизни не встававшая в такую рань. Собственный мозг представлялся девушке раздувшейся кислой медузой.

– Тихми, – важно начала поучать Элайла, – это наше всё. Это такое существо…

– Вещество, – поправил её подошедший Урчи.

– Да, существо, из которого можно делать всё.

– Как это – всё? – поразилась Настя.

– А вот так это, – сказал отец семейства, чрезвычайно собой довольный. – Дают тебе серую массу, а ты что хочешь из неё, то и делай.

– Потрясающе, – пробормотала Касьянова. – Это решило бы все проблемы «Единой России».

– Но ты потерпи, вагинушка, хорошо? – ласково погладил её по плечу Урчи. – Закончилось тихми у нас. Хвала Ариматаре-Мархур-Здорме.

– Кто, простите? – заметно напряглась девушка.

Усач нелепо заморгал, как бы не понимая сути вопроса.

– Вам бы, наверное, не очень понравилось, – сурово продолжила брюнетка, – если бы я вас величала «мой маленький пенис».

– О! – приятно ошарашенный, воскликнул Урчи. – И правда похоже, что у меня маленький? Я очень старался, но он никак не уменьшается. Друзья смеются надо мною; но я надеюсь… Ходят слухи, что в один прекрасный день Ариматара-Мархур-Здорма найдёт средство лишить всех мужчин отличительных признаков. Вот это будет счастье!

– Да будет благословенна великая мудрость Святой Прародительницы в детоднях грядущих!.. – внезапно закричала Умини, со стеклянными глазами раскачиваясь в неком подобии кресла.

– Да осветит небо твоё благородное лоно, Настюша, – умилилась Элайла, – да разбухнут сосцы твои, да возрастёт твой живот, да принесёт Ариману десятикратное потомство!

Девушка рассерженно замолчала; она решила, что ещё не всё понимает в культурном коде этого города и что к погружению в иную реальность надо подходить постепенно.

– Спасибо, – тихо прокашлялась брюнетка. – Так что насчёт тихми? Раз оно у вас закончилось, может, вы бы могли одолжить его у соседей?

Перспектива голодать не прельщала Касьянову от слова «совсем». В рюкзаке было пару банок рыбных консервов и пакет овсяного печенья, но её начинало подташнивать от одного взгляда на изрядно надоевший паёк.

– Нет-нет, – хором нахмурилась супружеская чета. – Мы не хотим пачкать грязью их пороги. Им тогда придётся плохо думать о Святой Прародительнице, чтобы начать их отмывать. Мы потерпим.

– Потерпим, дорогие мои? – ласково окрикнул ребятишек Урчи, и они подлетели к нему за порцией обнимашек и поцелуйчиков.

Касьянова совсем приуныла: голодный человек – злой человек. Усевшись в позе лотоса в углу, возле своей кровати, она изучала жизнь этого гостеприимного семейства, как изучает зоолог экзотический муравейник.

– А можно мне такой браслет? – обратилась она с лёгкой улыбкой к Элайле.

Все женщины Аримана носили на правой руке разное число разноцветных браслетов. Поначалу Касьянова думала, что это указание на возраст, но позже начала сомневаться: на руке тридцатилетней женщины могло быть и пять, и пятнадцать браслетов.

– А сколько малышей у тебя там, в Иных землях? – поинтересовалась Иксит.

– Нисколько, – смутилась Настя.

«И для того я отправилась путешествовать в фантастические места, чтобы терпеть типичные приставания родственников?», – подумала девушка.

– Бедняжка, – ужаснулась Элайла. – Надеюсь, Великая Матерь одарит тебя своей милостью и пошлёт кучу детишек.

– Наверняка ты самый чистый человек там, в Осквернённых землях, – оживился Урчи, – и Ариматара-Мархур-Здорма приняла тебя, чтобы включить в лоно семьи.

– Да-да-да, наверное, – затараторила Касьянова (ей хотелось как можно быстрее сменить тему разговора). – Про правую руку я всё поняла, а что за браслеты на левой руке?

Эти украшения носили все жители города без исключения; здесь взаимосвязь с городом прослеживалась яснее. Ариманец лет тридцати носил – на глазок – около семидесяти тончайших, переливающихся на свету, похожих на золотые змейки браслетов.

– Это количество Судных дней, которые мне довелось пережить, – быстро ответил Урчи, и взгляд его помутился. Он сделал предупреждающий жест рукой, чтобы прекратить расспросы Касьяновой. – Этот пояс под моим животом означает, что я уже хочу детей.

Настя давно отметила, что мода Аримана стремилась подчёркивать живот, делать его большим и округлым. И женщины, и мужчины часто носили пояса в районе промежности; совсем юные девушки добавляли второй пояс под грудью, только старухи и дети обходились совсем без поясов.

– А когда вы понимаете, что хотите детей? – дружелюбно уточнила девушка.

– Когда у меня появляется молоко, – растёкся в улыбке Урчи.

– Млако, – грубо одёрнула его Дженита. – Настоящее молоко бывает только у женщин.

– Из вашей груди течёт молоко, в самом деле? – не поверила своим ушам Касьянова.

– Зачем из груди? – стушевался усач. – Грудь мужчины не вмешает столько любви и тепла, как женская, она бесплодна. Снизу…

– О… – пришла в замешательство Касьянова. Она заметила, что мужчина сразу притих, поник послё замечания тёщи, так что предпочла перевести тему в иное русло.

Остаток дня потонул в бессмысленных разговорах. Следующий день также протекал медленно: детишки носились и играли, женщины сгруппировались в кружок и что-то степенно обсуждали, чиня одежду. Мужчин совсем не было видно.

– Вы не хотите пойти с нами на пасторскую?

Она обернулась на ласковый голос и увидела Урчи, державшего за руку Дижона. Рядом стоял Брахт, гордым и неприступным взглядом испепеляя потолок.

– На пасторскую? Это было бы интересно!

Увы, когда Настасья предложила спутникам идти по тротуару, на неё посмотрели с такой строгостью, что девушка решила прикусить язык: она явно чего-то не понимала во внутренних механизмах Аримана. Так что вспышка радости Касьяновой потухла уже через несколько шагов по грязевой пучине. Казалось, с прошлого раза коричневая субстанция стала ещё более густой и тягучей.

– Это духовные беседы для мужчин, – отрывисто кричал Брахт, избравший следующую тактику перемещения: старик высоко задирал ноги под прямым углом, порывисто вонзая их в топь, как боевые копья. – Каждый яйценогий обязан выслушивать святое слово пастыря из Запретного города. Только так он сможет возвыситься духовно и всем сердцем своим возлюбить нашу Ариматару-Мархур-Здорму.

Насте уже было не до расспросов: её ботинок намертво впечатался в дно коричневого моря и никак не хотел его покидать. Дипломатические переговоры по депортации строптивца результатов не давали, так что пришлось задействовать силовые методы. Урчи и Брахт вынужденно взяли на себя роль бульдозера и стали вытягивать упрямую ногу из густой грязи, аки ошалевшего страуса из песка.

Когда они пришли в Дом пастыря, Касьянова решительно не была настроена открывать свою душу для любого рода духовных наставлений. Длинный одноэтажный дом, располагавшийся под самыми стенами Запретного города, внутри был очень прост: ни ажурных узоров на послушной древесине, ни забавных скалодромов для лазания по стенам – лишь пять рядов стульев, утыканных мужчинами всех возрастов и комплекций.

На Урчи снизошёл такой благостный вид, он так умиротворённо водрузил свою филейную часть на скромный трон в третьем ряду, что мигом позабыл обо всём на свете. Так и застыл в благоговейном ожидании, вытянув шею по направлению к пустовавшей трибуне. Дижон оккупировал ближайшее к духовному отцу место; Брахт увидел группку свободных стульев в дальнем углу зала и жестом увлёк за собой Анастасию.

Конечно, появление девушки вызвало большой переполох на благочестивом собрании; посетители оживлённо перешёптывались между собой, тыкая пальцами в Настю. То и дело слышалось: «это она», «та самая», «пришелец», «живёт у Зашоров»…

Ждали, пока зал не заполнится целиком, ждали долго. Войдя в помещение, Настя подсчитала семнадцать свободных стульев; через сто десять минут (как услужливо подсказали ей наручные часы) всё ещё пустовало пять мест. Девушка ощутила непреодолимое желание ввести в Аримане культ часов; она прямо видела, как приносит на собрание огромную сумку с часами и обвешивает ими каждого мужчину с головы до пят.

«Господи, какая восхитительная задумка цивилизации – точное время!» – со щемящей ностальгией думала она. – «Это даже лучшее изобретение, чем колесо. Как сложно жить, когда пространственно-временной континуум превращается в вязкий кисель…».

Наконец, на исходе третьего часа ожидания послышался лёгкий шорох: где-то в глубине зала приотворилась дверь, и в помещение вошёл пожилой мужчина с лоснящейся, похожей на круглый пирог лысиной. У него были мелкие, аккуратные черты лица, немного терявшиеся на крупном расплывшемся лице. Пухленький, среднего роста, он был облачён в подобие ярко-оранжевой рясы, украшенной золотистым орнаментом. Переливаясь всеми цветами радуги, узоры одеяния освещали всё вокруг, одаривали скучные стены зала озорными бликами. На фоне невысоких, бледных и поджарых ариманцев, какие в основном и встречались Касьяновой, незнакомец выглядел экзотическим павлином из далёких краёв.

– Это Таурус, – с негодованием пшикнул на девушку Брахт.

Настя, будто зачарованная, смотрела на большую блестящую лысину. Эта ариманская достопримечательность совершенно её загипнотизировала. Девушка представила могильный курган, внутри которого был погребён могущественный лев; героический холм порос легким вереском, средь которого носились серны и газели.

– Пастырь наш, – грозно добавил старец; ему пришлось ущипнуть брюнетку, чтобы в её глазах вместо дурмана миража появился хотя бы проблеск почтения к Таурусу.