Дмитрий Рокин: Принц и Ницше, или Всегда говори «никогда»

Художественное оформление: Редакция Eksmo Digital (RED)

В коллаже обложке использованы фотографии: © megatronservizi / iStock / Getty Images Plus / GettyImages.ru

* * *

1

Дрожа от холода, молодой седой снег шел по пятам. Шел по одиноким улицам вечно голодного города. Зима, синоним отчаяния, ступала чуть позади. Будний день нависал привычной бетонной плитой. Вова остановился у серого здания с припорешенной крышей – кровля его с необитыми сосульками, сталактитно свисающими и выцеливающими людей, упиралась в небесно-серые острова, распадающиеся на крупицы снежинок. Он хотел было войти, как делаешь то, чего делать не хочешь, – выключи мысли, вдохни и сделай. Но остановился. Достал мятую пачку сигарет и бунтарски закурил под знаком «Курить запрещено». Перебирая в кармане спутавшиеся провода наушников, он вслушался в механическое сердце города – центр, сквозящий пасмурным, холодостойким модерном, размеренно дышал, дымил выхлопными трубами, царапал морозом легкие, скользил подошвами впопыхах, наполнялся бесформенными звуками, сутулился, сдавленный ртутным столбом и как-то вразнобой вытряхнутым с неба снегом со всеми его причудливыми, философскими кружевами.

Вова поймал снежинку на ладонь. Обездвижил ее мимолетную красоту. Неповторимую красоту: шестиконечье ее – чистая готика. Снежинки не повторяются, как не повторяются и человеческие судьбы. Все разные. И все одинаковые. Разница видна, только если всмотреться. Но кто всматривается? Жизнь слишком коротка, чтобы понять себя, не то что другого человека. Размотать бы свой клубок хитросплетений, сплетенный на заказ судьбой из нитей предыдущих поколений, куда и ты втиснулся со своими набитыми шишками и претензиями на лучшую жизнь. Или хотя бы размотать клубок наушников в кармане. Это проще – есть правый, есть левый, а музыка посередине.

Снежинка растаяла – от человеческого тепла острота ее притупилась, и вместо изящно-тернистой формы на исписанной линиями ладони осталась лишь округлая, толстая, прозрачно-скучная капля.

Вова огляделся: на дорогах – медленно толкающаяся в пробке процессия автомобилей, в зданиях – запертые в офисах и томящиеся перед мониторами работники, на тротуарах – вереницы озябших прохожих, спешащих в метрополитен, чтобы набить вагоны под землей, все вместе они – город, сосуд жизни, полный под завязку человеческих судеб, живущий в этом глобальном похолодании душ так же, как и каждый отдельно взятый человек – не веря в сирень, с честной тоской вспоминая сыто-пьяные праздничные новогодние выходные и проклиная холеную красоту зимы, которая всегда сама по себе.

Вова поднял голову вверх – снова неприветливое серое здание, хищно скалясь, смотрело на него, заманивая внутрь и гипнотизируя прутьями решеток, в них втискивали здесь разорванные в клочья человеческие судьбы. Утрамбовывали, втаптывали и отправляли полученный куб на следующую станцию, после которой от судьбы человека оставалось в разы меньше. Сточенный квадратик, огрызок. И на конечной станции этот жалкий кубик Рубика, который во властных руках крутил уже кто-то другой, вновь втискивали между решеток, с той лишь разницей, что прутья становились шире и тяжелее. Морознее и собачистее. И личность менялась до неузнаваемости взаперти, и ее больше не собрать обратно, не собрать воедино. Не собрать такой, какой она была до.

«Почему они пришли зимой? – подумалось Вове, погрязшему в табачном дыме. – Они всегда приходили летом. И вчера опять пришли по прописке. Как будто не знают. В шесть утра пришли. Раньше хотя бы в восемь начинались звонки: «Почему живешь не по прописке? Почему не уведомил?» А кого и как уведомлять? Любят тепленьким человека забрать. Так проще сбить с толку. Ты еще толком не проснулся, а уже сидишь в кресле и отвечаешь на вопросы. Ответишь правильно – победишь в викторине и выйдешь. Ответишь неверно – сядешь, но уже не в кресло напротив каверзного лица ведущего, а на нары».

Ко входу в серое здание барской походкой ступал статный человек в годах, его сопровождала хмурая троица сбитых, излишне закрытых лиц. Важный человек бросил короткий взгляд на Вову и, поймав взгляд ответный, скомандовал:

– Ждите здесь.

Хмурые, молча переглянувшись исподлобья, повиновались.

– Здравствуй, Владимир, дай-ка мне сигарету, – подойдя, забасил с выразительной хрипотцой важный человек, надвинув густые брови на хитрые глаза.

Вова помнил этот голос, который в досужем разговоре мог с легкостью обрасти высоким столичным интеллигентным слогом, а в серьезном споре мог опуститься на самое дно уличного приблатненного красноречия.

– Здрасьте, – Вова приветливо протянул белую сигарету.

Важный человек принял ее огромными пальцами, окаймленными золотыми перстнями и интересными татуировками под.

– Сюда? – важный кивнул взглядом на серое здание, жадно, по-паучьи рассматривающее их обоих множественными глазами-окнами.

– Ну, – буркнул Вова, кутаясь в парку и табачный дым.

Случайная уличная встреча обычно тяготила будничной церемонной ритуальностью – приветствие, справиться о делах, о работе, о погоде. Но эта встреча выбивалась из колеи, делая своей неожиданностью вкрадчивый намек.

– Знаешь, как вести себя с ними? – важный решительно одернул широкий черный ворот норкового меха дубленки.

– Да я бывалый, не первый раз уже здесь.

Важный хитро ухмыльнулся, явно пытаясь надышаться, – жадно вдыхал морозный, трескучий воздух, смешанный с туманным сигаретным смогом и сиплым кашлем выхлопных труб. Провел увесистой ладонью по виску с проседью – растопил скопившийся хрупкий снег в волосах, – как будто в последний раз прикоснулся к свободе, прикоснулся к природе, к ее банальным вещам, которых иногда так не хватает в четырех стенах.

– Ладно, – важный бросил сигарету, широкими полотнами легких сделав из нее окурок в три затяжки, под подошву лаковой туфли. – Будет нужна помощь – найди ресторан «Золотая подкова». Там спроси меня. Скажешь, что от Артура. Там поймут.

– Хорошо. Надеюсь, сам справлюсь.

Важный, поправив шелковый шарф, кивнул и удалился к хмурым. «Любая случайность – череда закономерностей», – сама собой сложилась формула в голове Вовы, провожающему взглядом плохо знакомого, но крайне понятного человека, щелкающего язычками подошв прямиком в паучью пасть здания. Не бывает случайных встреч. Случайных людей. Случайных разговоров. Все имеет смысл. Но чтобы он открылся, нужен в первую очередь метод и в очередь вторую – время. Может быть, еще пространство. Большое видно издалека. Но смысл всегда становится виден пытливому глазу даже в тонком просвете ткани времени и пространства. Если знаешь метод.

Вова уверенно шагнул в паучью пасть, коротко взглянув, как бы на прощание, на забрезжившее лучисто-колючее солнце, подтянувшееся на янтарной кайме кучных туч. Хваткие челюсти дверей сомкнулись за спиной. Паспорт в окошко. Пропуск. Щелкнул прирученным электричеством замок. Ток пробежал через электромагнит и мозг. Синапсы. Нейронные связи. Память. Хищная, прикормленная стая воспоминаний. Который раз уже ноги несли тело по этим ступеням вверх, а надежду вниз. Ступени вели в западню, в ловушку, куда-то в лабиринты коридоров и кабинетов. Туда, где твою жизнь расписывают за тебя на бумаге, перепечатывают за тебя на принтере, перекладывают страницы твоей книги в чуждом тебе порядке. И получается уже не твоя жизнь, а чья-то чужая.

В тот самый первый раз сердце колотилось в неистовстве. Подростковое робкое сердце. Сейчас сердце остыло. Оно не умывается кровью. Оно курит. Ему плевать. «Ебись оно все конем», – говорит сердце на каждый вопрос мозга: «А что, ты думаешь, будет дальше?»

Предпоследний пролет лестницы окутал сумрак – перегорела лампа. Вова остановился. Память копнула глубже. Докопала сквозь наслоения льдов воспоминаний до того далекого дня. До тех темных ступеней подъезда и такой же предательски перегоревшей лампочки на лестничной клетке. А потом громом прогремел выстрел, вспыхнув зарницей, и резкие пороховые газы ударили апперкотом в нос. Гильза звонко цокнула металлом, поскакала, бешеная, вниз, вращаясь раскаленным волчком. Опустевшая, осиротевшая, гильза отпустила пулю, исполнив свое предназначение.

Вова потряс головой, развеяв навязчивый туман воспоминаний по крупице. Зарыл картинки еще глубже, чем раньше. За самое дно омута памяти. Сейчас ворошить прошлое неуместно. (А когда уместно?)

Вова поднялся на нужный этаж и коротко три раза постучал в приоткрытую ждущую дверь.

Затхлый кабинет. Решетки на окнах – взгляд изнутри. Пачки дел на старом столе с потрескавшейся лаковой поверхностью аккуратными ровными стопками. Хромая пастель детского рисунка прикноплена к стене. Пачка дешевого гранатового сока. Колючий дождик на горизонталях кряжистого шкафа как символ отгремевшего не так давно Нового года. Угрюмое табельное в расстегнутой кобуре на сутулой вешалке – намордник для лающего свинцом черного рыла. Точилка для карандаша, требующая пальцев. Дешевый одеколон, частично прибивший запах пота. Пепельница полная окурков, скуренных до фильтра, полная седого нервного пепла.

– И снова вы, Инч Владимир Михайлович? – краснощекий, круглолицый следователь тридцати пяти лет, читая титульную страницу папки бумаг, сосредоточенно сморщил невысокий лоб, возвысившись в центре кабинета выглаженными швами, блистая справедливостью Фемиды, излился бронзовым горделивым памятником самому себе.

Следователь перевел обвиняющий взгляд на Вову, в его усталые, но в то же время хамоватые глаза, недобро смотрящие исподлобья, на белое, бледноватое лицо, на черные волосы, слегка оттопырившиеся под шапкой. «Дерзкий торчок, по ходу», – усмехался внутренний голос следователя, а глаза быстро прокатились презрением по одежде Вовы: старый бежевый свитер с высоким воротом, дешевая, с меховым капюшоном темно-зеленая парка (которую сам Вова называл триумфальной), шапка сдвинута на затылок, руки в карманах.

– Ну, – коротко бросил Вова, оглядевшись более пристально и вдумчиво, сделав ряд наблюдений и расставив галочки.

Кабинет преисполнен скучным самолюбием без изюминки: доблестные грамоты на стенах, кубок за стеклом шкафа, деловито упирающий руки в боки и выкативший позолоченное пузо; темно-синяя кружка с надписью BIG BOSS, источающая густой пар растворимого терпкого кофе, портрет президента в позолоченной рамке; элитные сорта контрафактного алкоголя, подмигивающие из-за нарочито открытой дверцы маленького шкафчика – «Накатим?» Из быта сквозила все прижимавшая к ногтю посредственность, полное отсутствие индивидуальности, требуя от вещей серо-строгого подчинения и рутинной исполнительности.

– Вещи на вешалку вешайте, присаживайтесь, – сухо, точно с похмелья, процедил следователь, плохо выговорив букву «р», но было заметно, что он работал над этим.

– Страшная тавтология. Но я слушаю.

Вова сел, уже в деталях зная, какой разговор предстоит. И этот разговор не страшил его, не сужал мир до размеров кабинета и не втискивал его в тюремную камеру, как было тогда, в самый первый раз, много лет назад. Сейчас мир манил далекими синими гирляндами в окнах дома напротив, капающие огоньки которых сквозь квадраты решеток создавали ощущение четкой полярности мира: сейчас ты здесь, а можешь быть там, в условном «дома». Но будешь ли? Вопрос.

– Моя фамилия Мальцев, Антон Семенович, – важно усевшись, начал размеренным тоном страж правопорядка, – следователь уголовного розыска по городу Екатеринбургу.

– Так. А почему мы видимся зимой? Вы же всегда приходили летом, в начале августа. И куда предыдущих следаков дели? – озадачился Вова. – Или у вас под каждое новое левое дело нового правого сотрудника подгоняют?

– Я провожу доследственную проверку по факту ДТП, в котором вы были потерпевшей стороной, – с интонацией читал с листа Мальцев, подчеркнуто проигнорировав вопрос.