Я доверялся ей больше, чем кому бы то ни было. Она вообще была мне лучшим другом. Я постоянно ходил к ней в гости, познакомился с ее родителями, иногда ночевал там и ужинал с ними. Все, что делали мы с Хильдой, – иногда наедине, а иногда с Эйриком, – это разговаривали. Сидели по-турецки на полу с бутылкой вина в ее квартирке в цокольном этаже, смотрели, как к окнам подступает темнота, говорили о книгах, которые прочли, обсуждали волнующие нас политические вопросы, рассуждали о том, что ждет нас в жизни, чего нам хочется и на что мы способны. Она относилась к жизни с невероятной серьезностью, не свойственной остальным моим ровесникам, но в то же время много смеялась и никогда полностью не отказывалась от иронии. Мало что нравилось мне больше, чем бывать там, у нее дома, вместе с ней и Эйриком и иногда еще с Ларсом, однако в моей жизни происходили и другие события, несовместимые с этим, отчего меня непрестанно мучила совесть: тусуясь на дискотеках, клеясь там к девчонкам, я мучился от стыда перед Хильдой оттого, что предаю идеи, которые мы вместе с ней защищаем; а когда я сидел дома у Хильды и болтал с ней о свободе, красоте или смысле всего сущего, то мне было стыдно перед теми, с кем я ходил по дискотекам, или мерзко оттого, что с ними я – другой, потому что двойные стандарты и лицемерие, о которых мы столько разговаривали с Хильдой и Эйриком, прочно обосновались в моем собственном сердце. В политике я придерживался левых взглядов, почти склоняясь к анархизму. Я ненавидел конформизм и стереотипы и, подобно другим кристиансаннским пацанам-неформалам, презирал, как и Хильда, христианство и всех тех придурков, кто в него верит и ходит на собрания к своим напыщенным священникам.

Зато верующих девчонок я не презирал. По какой-то удивительной причине именно они меня сильнее всего и цепляли. Как же объяснить это Хильде? И хотя я, как и она, всегда пытался не обращать внимания на оболочку и верить в то, что главное, настоящее и истинное скрыто под ней, хотя я, как и она, всегда стремился обрести смысл, пускай даже для этого надо было признать бессмысленность, – несмотря на это, меня тянуло к блестящей оболочке, красивой и обольстительной, тянуло осушить чашу бессмысленности. Короче говоря, меня тянуло к всевозможным дискотекам и барам, чтобы напиться там до беспамятства и склеить девчонку, с которой можно переспать или, по крайней мере, потискаться. Как же объяснить это Хильде?

Объяснить не получилось бы, вот я и не пытался. Вместо этого в жизни моей появился отдельный участок. Он назывался «Бухло и шанс на трах», и от участка «Осмысленность и искренность» его отделял невысокий заборчик, называемый личностными изменениями.

Лина была верующей. Не вызывающе религиозной, но все-таки, и от ее присутствия тогда на вокзале, рядом со мной, мне сделалось неловко.

Кудрявая брюнетка с темными бровями и ясными голубыми глазами, она отличалась грацией движений и обладала той редко встречающейся независимостью характера, которая не отталкивает окружающих. Она любила рисовать, часто рисовала и, видимо, имела к тому талант. Проводив меня, она собиралась поступать в народный университет на искусствоведение. Влюблен в нее я не был, но она была чудесная, очень мне нравилась и порой, когда мы выпивали белого вина, во мне загорались к ней чувства. Сложность была в том, что она четко знала, насколько далеко ей следует заходить. За те недели, что мы встречались, я дважды умолял ее – мы тогда лежали, полуголые, в кровати у нее дома или в моей комнате в Курятнике. Но нет, не для меня она себя берегла.

– Тогда давай сзади, что ли! – в отчаянии выпалил я, не до конца понимая, что это означает. Лина прильнула ко мне своим тоненьким телом и закрыла мне рот поцелуем. Несколько секунд – я ощутил ненавистную судорогу в паху, трусы промокли от спермы, и я отстранился от Лины, а та, полная дразнящего желания, не осознавала, что за миг настроение у меня совершенно переменилось.

На перроне она с маленьким рюкзачком на спине стояла рядом со мной, сунув руки в задние карманы брюк. До отправления поезда оставалось шесть минут. Мимо нас в вагон то и дело заходили пассажиры.

– Я до киоска добегу, – сказала она, взглянув на меня, – тебе взять чего-нибудь?

Я покачал головой:

– Хотя да. Колу.

Она поспешила к киоску «Нарвесен». Хильда посмотрела на меня и улыбнулась. Ларс опустил глаза. Эйрик уставился вдаль, на порт.

– Сейчас, когда ты собрался в одиночное плаванье, – он обернулся ко мне, – я дам тебе совет.

– Ну? – сказал я.

– Думай, прежде чем делать. Старайся, чтобы тебя не застукали. И тогда все будет хорошо. Если, например, захочешь, чтобы кто-нибудь из учениц тебе отсосал, пускай, ради всего святого, под стол спрячется. Ясно?

– А это не двойная мораль? – спросил я.

Он рассмеялся.

– И если ты там себе девушку заведешь и будешь ее поколачивать, то бей по тем местам, где синяков не видно, – добавила Хильда, – и ни в коем случае не по лицу, даже если очень захочется.

– По-твоему, мне сразу две нужны? Что одна тут, а вторая – там?

– А почему бы и нет?

– Одну будешь бить, а другую нет, – сказал Эйрик. – Для равновесия лучше не придумаешь.

– Еще советы? – поинтересовался я.

– Я как-то смотрел по телеку интервью с каким-то старым актером, – сказал Ларс, – его спросили, есть ли у него в жизни такой опыт, которым он хотел бы поделиться со зрителями. Он сказал, что да, есть. Душ в ванной надо вешать так, чтобы лилось точно в ванну. А не то весь пол зальешь.

Мы засмеялись. Ларс с довольным видом огляделся. Из-за его спины показалась Лина. Она вернулась ни с чем.

– Там очередь была, – сказала она, – но в поезде есть буфет.

– Есть, – кивнул я.

– Пошли?

– Ладно, – согласился я, – как говорит Флекснес^[2], вот и ладушки. Хватит с меня этого вашего Кристиансанна!

Они по очереди обняли меня. Эту традицию мы завели во втором классе гимназии – каждый раз, встречаясь, мы обнимались.

Потом я закинул на спину рюкзак, подхватил чемодан и следом за Линой вошел в вагон. Они помахали мне, а потом поезд тронулся и они побрели к парковке.

Почти не верилось, что это было всего два дня назад.

Я отложил книгу и, свернув еще одну самокрутку и отхлебнув холодного кофе, перечитал три написанных предложения.

Машин возле магазина стало меньше. Я сходил на кухню за яблоком и снова уселся за письменный стол. За следующий час я написал три страницы. В них говорилось о двух пареньках из поселка, и, насколько я мог судить, получалось неплохо. Наверное, еще страницы три – и можно заканчивать. А что, хорошо – в первый же день я здесь написал целый рассказ. В таком темпе у меня к Рождеству целый сборник наберется!

Поднявшись, чтобы выбросить гущу из кофейника, я увидел, как по ведущей от магазина дороге едет машина. Она остановилась возле дома завхоза, и из нее вышли двое мужчин лет двадцати пяти. Оба крепкие, но один высокий, а второй пониже и пополнее. Я взял кофейник, наполнил его водой из-под крана и поставил на плиту. Мужчины поднялись к дому. Чтобы они меня не заметили, я шагнул в сторону.

Возле входа шаги стихли.

Они что, ко мне пришли?

Один что-то сказал другому, и тишину в квартире разбил звонок.

Я вытер руки о штаны, прошел в коридор и открыл дверь.

Тот, что пониже, протянул руку. Лицо у него было квадратное, подбородок тяжелый, рот маленький, а глаза хитрые. Над верхней губой – темные усы, на щеках – щетина. На шее – толстая золотая цепочка.

– Реми, – представился он.

Я растерянно пожал ему руку.

– Карл Уве Кнаусгор, – сказал я.

– Франк, – представился высокий и тоже протянул мне огромную лапищу. Если у первого лицо было квадратным, то у этого круглым. Круглым и мясистым. Толстые губы, царапины, почти розовая кожа. Жидкие светлые волосы. Он походил на ребенка-переростка. И глаза добрые, прямо как у ребенка.

– Пригласишь войти? – спросил тот, которого звали Реми, – ты тут, говорят, один сидишь, вот и решили тебе компанию составить. Ты ведь пока в деревне никого не знаешь.

– Ой, – сказал я, – очень мило. Проходите!

Я отошел в сторону. Мило! Что за херню я несу? Мне что, пятьдесят лет?

Они вошли в гостиную и огляделись. Реми закивал.

– Тут в прошлом году Харрисон жил, – сказал он.

Я взглянул на него.

– Он до тебя учителем работал, – пояснил он, – мы сюда часто приходили. Он клевый был.

– Очень прикольный, – поддакнул Франк.

– Никогда не отказывал, – сказал Реми.

– Мы по нему дико скучаем, – добавил Франк, – можно сесть?

– Да, конечно! – сказал я, – хотите кофе? Я уже кофейник поставил.

– Кофе? Да, спасибо.

Они сняли куртки, положили их на подлокотник и уселись на диван. Туловища у них смахивали на бочки. Руки у Франка были такие же толстые, как мои ноги. Даже повернувшись к гостям спиной, я ощущал их присутствие, оно наполняло всю квартиру, отчего я чувствовал себя слабым и по-девичьи субтильным.

«Очень мило». «Хотите кофе».

Да что ж за херня, чашек-то у меня нет! Только та, что я с собой привез.

Я открыл шкафчик над плитой. Разумеется, пусто. А потом открыл дверцу снизу. Там, рядом со сливным шлангом, стоял стакан. Я ополоснул его, насыпал кофе в кофейник, легонько постучал им о плиту и вынес в гостиную. И огляделся, выискивая, на что бы его поставить.

Ладно, пускай будет «Райский сад».

– Ну чего? – спросил Реми, – чего скажешь, Карл Уве?

От фамильярности, с которой этот незнакомый человек назвал меня по имени, мне стало не по себе и щеки запылали.

– Да я не знаю… – ответил я.

– Мы сегодня на тусу собираемся, – сказал Франк, – в Грюллефьорд. Поедешь с нами?

– У нас в одной машине есть место свободное, и мы знаем, что в алкошоп ты сходить не успел, но у нас и на тебя выпивки хватит. Ну, чего скажешь?

– Даже не знаю, – проговорил я.

– Ну ты че, хочешь в пустой хате сидеть и по клавишам долбить?

– Да пускай сам решает! – вступился Франк.

– Да-да, ясное дело.

– Я поработать хотел, – сказал я.

– Поработать? Это чего делать-то? – спросил Реми, но тут заметил пишущую машинку. – Ты чего-то пишешь?

Щеки опять погорячели.

– Немного. – Я пожал плечами.

– Ого, да ты писатель! – воскликнул Реми, – ниче себе. – Он расхохотался. – Я за всю жизнь ни одной книжки не прочел. Даже когда в школу ходил. Вообще подальше от них держался. А ты? – он посмотрел на Франка.

– Я кучу прочел. Такие книжки, где про то, как коктейли делать.

Оба громко расхохотались.

– Это считается? – Реми посмотрел на меня. – Ты ж писатель. Такие книжки, где выпивку делать учат, – это литература?

Я растянул губы в улыбке.

– Книга – она и есть книга, – ответил я.

Они помолчали.

– Ты, слышал, из Кристиансанна? – спросил Франк.

Я кивнул.

– У тебя там телка есть?

Я чуть подумал.

– И да, и нет, – сказал я.

– И да, и нет? Это уже интересно! – обрадовался Реми.

– Прямо для тебя вариант, – Франк посмотрел на Реми.

– Для меня? Ну не. У меня они либо есть, либо нет.

Они снова умолкли и отхлебнули кофе.

– А дети у тебя есть? – поинтересовался Реми.

– Дети? – переспросил я. – Какие на хрен дети, мне всего восемнадцать!

Наконец-то реплика в тему.

– Вообще-то в жизни и такое бывает, – сказал Реми.

– А у вас что, дети есть? – спросил я.

– У Франка нету. А у меня есть. Сын. Девять лет. Со своей матерью живет.

– С ней у Реми было «либо есть», – встрял Франк.

Они засмеялись. А после оба посмотрели на меня.

– Ладно, чего мы его прямо в первый день достаем, – сказал Реми и поднялся. Следом за ним поднялся и Франк. Они взяли куртки и вышли в коридор.

– Ты про тусу подумай, – сказал Реми. – Мы у Хеге будем – на случай, если передумаешь.

– Да он же не знает, где Хеге живет, – сказал Франк.

– По верхней дороге поднимешься, а там четвертый дом слева. Сам увидишь. Рядом с домом машин будет много. – Он протянул руку – Давай, приходи. Спасибо за кофе!

Когда дверь за ними закрылась, я пошел в спальню и, улегшись на кровать, вытянул руки и ноги и прикрыл глаза.

К дому подъехала машина. И остановилась.

Я открыл глаза. Опять гости?

Нет. Где-то хлопнула дверь. Это мои соседи, кто бы они ни были, вернулись домой. Может, ездили в Финнснес за покупками.

Ох, как же меня тянуло позвонить и поговорить с кем-нибудь из знакомых!