Пока родители были на работе, почти все время после уроков проводил с бабушкой. Мы друг друга очень любили. Бабушка показывала мне город. Водила меня по театрам. От наших Пяти углов до легендарного Большого драматического театра – БДТ рукой подать. Любовь к БДТ осталась на долгие годы. Когда повзрослел, научился улавливать подтекст товстоноговских спектаклей – это было как глоток свежего воздуха. Ну и, конечно, пересмотрел все спектакли в бабушкиной Александринке. На новогодние праздники бабушка подбирала мне настоящие театральные костюмы. Любимый – костюм гусара. Все в классе, конечно, лопались от зависти, таких костюмов ни у кого не было. Только у меня настоящие ментик, кивер и даже сапоги. Мы с Петровной никогда не ссорились, ни разу в жизни она не повысила на меня голос. Как, впрочем, и вторая моя бабушка – Вера Семёновна. У нее в Собинке я всегда проводил школьные каникулы. Очень это любил. Маленький городок вокруг текстильной фабрики, речка Клязьма, и главное – свобода. Никто тобой не руководит. Проснулся как проснулся, пришел домой, когда захотел, поел не поел… На столе у бабушки обычно стояли картошка, яйца, молоко – проголодался, бери. Она жила в двухэтажном доме, который после войны построили пленные немцы. У нее была отдельная однокомнатная квартира, но все удобства – на улице. Был свой сарай, где хранились запасы на зиму, плюс огород, куры, сеновал, где мы часто ночевали. Я для себя давно сформулировал: бабушки-дедушки должны давать внукам свободу и никогда не должны повышать на них голос. Пусть строгость проявляют родители. Мои бабушки вели себя очень правильно. Теперь, став дедом, сам стараюсь придерживаться этого правила.

Петровна была настоящей петербурженкой. Многие из ее подруг, с которыми она успела меня познакомить, вышли из дворян, с прекрасным образованием и невероятными биографиями. Я был еще совсем мальчишкой, когда услышал от них совсем другую историю России, не ту, которой нас потом учили в школе. Так что школьные учебники я невольно сопоставлял с их рассказами. Они не то чтобы специально мне что-то объясняли, просто разговаривали между собой о прошлом и настоящем, особо себя не сдерживая. Помню, одна из них была юристом, работала еще при царе, потом при Керенском чуть ли не начальником его юридической службы. Жила она рядом с Казанским собором, в великолепной квартире, которую почему-то не отобрали. От нее я впервые услышал и про революцию 1905 года, и про 1917-й, и про то, как была устроена жизнь в царской России. Бабушка и ее подруги всегда отмечали Рождество, Старый Новый год и Пасху. С моим участием, разумеется. Тогда у нас в стране это было не принято. Мне очень нравились эти старые праздники – необычно, красиво и очень вкусно.

В моем ленинградском детстве было вообще какое-то очень питерское окружение – кругом живая история. Соседкой по нашей коммунальной квартире была Софья Антоновна Букис-Буковская, ровесница моей бабушки, но и в этом возрасте – потрясающая красавица. Ее мужа, капитана второго ранга, арестовали и расстреляли в Кронштадте в феврале 1917 года. Потом и ее посадили, но быстро выпустили, потому что посадили, как тогда часто бывало, ни за что. Она вернулась в свою же квартиру – к тому времени ее превратили в коммуналку, и Софье Антоновне досталась одна комната. Она была дворянка, окончила до революции Смольный институт благородных девиц. Я впитывал в себя эти рассказы о дореволюционной жизни, которой не знал, как губка, – так только в детстве бывает.

В семье моих родителей никаких сложных исторических, а тем более политических вопросов при мне не обсуждали. Хотя о многом, наверное, отец с мамой догадывались, а кое-что и знали. Но тогда при детях старались лишнего не говорить. Мои родители не были диссидентами, их судьба складывалась вполне обычно для большинства советских людей, которые во многое, о чем писали в газетах и говорили с высоких трибун, искренне верили, кое в чем сомневались, но не представляли себе, что страна может радикально измениться при их жизни.

По каким-то реакциям родителей я мог догадываться, что не все, происходящее в нашей стране или с ее участием, вызывает у них одобрение. Когда в 1968 году ввели войска в Чехословакию, мама с отцом отнеслись к этому однозначно. Помню, как они сидели у телевизора, и отец сказал: «Ну, идиоты! Что они делают? Зачем?» Со мной это не обсуждалось, но я и так все понял. Мне было шестнадцать, и мы с одноклассниками между собой обо всем этом, конечно, говорили.

Уже позже я узнал, что папины сестры, мои тетушки, которые всю жизнь прожили в Собинке, после пражских событий просто перестали друг с другом разговаривать. Одна из них, тетя Юля, была школьным завучем и вышла из партии по принципиальным соображениям, когда советские танки вошли в Прагу. С должности завуча ее, конечно, сняли, работала она потом до пенсии рядовым учителем математики. Но взглядов своих не поменяла, к коммунистам относилась без почтения и часто говорила: «Это все безродные коммуняки», хотя сама была совсем не дворянских кровей. А сестра ее, тетя Рая, была убежденной коммунисткой, секретарем парторганизации, делегатом съезда комсомола, во всем поддерживала партию и правительство. И тетя Юля, и тетя Рая умерли, когда я был уже председателем Счетной палаты. Интересно, что к моей политической карьере обе относились уважительно. Тетя Юля переживала, что меня когда-нибудь подставят, говорила: «Ты слишком откровенно языком болтаешь». Я обычно отвечал: «Не болтаю, а говорю то, что думаю. Как и ты». Тетя Рая тоже переживала, но по-своему. Я, конечно, поддерживал отношения и с той и с другой. Тетю Юлю уважал за критическое отношение к тому, что происходит, – это было мне близко. А тетю Раю – за то, что она была гуманитарием, как и я. Много читала и даже писала стихи. Дружила с замечательным русским писателем Владимиром Солоухиным. Мне с ней всегда было интересно.

Отдельную квартиру папе дали как сотруднику МВД в 1965 году, когда мне было уже тринадцать, и я учился в пятом классе. Трехкомнатная хрущёвка, 41 квадратный метр – две смежные комнаты, одна маленькая отдельная плюс кухня 4 метра. Я жил в проходной комнате, мы ее называли «зала». Горячая вода, ванна, свой туалет и целых три комнаты вместо одной. Это было, конечно, счастьем.

Я перешел в новую – 99-ю – школу. Переживал, потому что свою прежнюю, 308-ю, очень любил. У нас преподавали в том числе студенты старших курсов. Моя первая учительница, Нина Николаевна, как раз оканчивала пединститут – она была добрая и очень красивая, это даже мы, первоклассники, понимали. Педагог от Бога. Я вообще считаю, что хороший учитель – всегда от Бога. Если он злой, дерганый, ему в школу и соваться не стоит.

Переживал я по поводу смены школы недолго. Оказалось, что и 99-я – замечательная. Это была не блатная, а обычная районная школа с самыми разными детьми. Я быстро в ней обжился. Несмотря на то что я с детства мечтал о карьере морского офицера, у меня была явная склонность к гуманитарным наукам. Запоем читал. Для нашего классного руководителя учительницы русского и литературы Ирины Вильевны Розенберг я сразу стал «своим» учеником. Ее предметы были любимыми. С 99-й школой, которую я окончил, мне повезло во всех смыслах. Там были прекрасные учителя, свободная, очень ленинградская, атмосфера, театральные студии… Мы с моими одноклассниками до сих пор не потерялись. А в один из самых тяжелых для меня моментов, после отставки с поста премьер-министра, они решили поучаствовать в организации моей предвыборной кампании в Думу. 12 человек из нашего класса вошли в мой штаб. И мы с ними победили.

В комсомол я вступил очень поздно, уже в десятом классе – в шестнадцать лет, а принимали с четырнадцати. Как-то не хотелось терять свободу и «вливаться в ряды». Подал заявление, когда пора было думать о поступлении в училище.

Учился всегда хорошо, так что особых проблем у родителей со мной не было. Наши отношения были скорее дружескими, мне кажется, что ни отцу, ни маме и в голову не приходило, что надо с детьми держать какую-то дистанцию. Так же я пытался выстроить отношения и со своим сыном. У нас в семье не было принято кричать на детей, не говорю уж о том, чтобы поднимать на них руку. Хотя в подростковом возрасте со мной не всегда было просто. И покуривали в 10-м классе, и портвейн пили, и школу прогуливали, но не больше, чем другие подростки конца шестидесятых.

Характер тоже проявлял. Математику у нас в десятом классе преподавала Ирина Карловна Шур, между нами «Шурик». Как-то я решал у доски уравнение и выбрал не самый удачный длинный путь. И получил: Ирина Карловна сказала, что такое решение идиотское… Ну я собрал портфель и сказал, что больше ноги моей в школе не будет. И десять дней сидел дома. Одноклассники разделились на два лагеря. Кто-то говорил: ты прав. Другие считали, что надо плюнуть и дотерпеть до аттестата зрелости. Я уперся. Родителям сказал, что хочу перевестись в другую школу. Отец уговаривал: «Какая другая школа, тебе всего ничего осталось учиться». Я возражал: «Тебе бы понравилось, если бы твое решение назвали идиотским?» Потом матушка пошла в школу, поговорила с Ириной Вильевной, та – с Ириной Карловной. В результате этой дипломатии Ирина Карловна передо мной извинилась. Она в принципе была неплохим человеком и, конечно, понимала, что нельзя так разговаривать с подростком, тем более на виду у всего класса. Сказала честно: «Прости, вырвалось. Была неправа». Когда сын стал подростком, я часто вспоминал себя в его годы. Он тоже был упрямым и довольно самостоятельным. Бывало, что я пытался его поддавливать – то мне не нравилось что-то по учебе, то хотелось, чтобы он занимался легкой атлетикой, как я. Он уже не знал, как от меня отбиться, говорил, что у него от бега печень болит. «Где у тебя печень?» – спрашиваю. Он показывает на левый бок. Посмеялись. Слава богу, я вовремя понял, что давить на него, как и на меня, бессмысленно. И отношения у нас остались дружескими.

* * *

После школы я подал документы в военно-морское училище. Никакого другого будущего для себя не представлял. Но медицинская комиссия обнаружила близорукость, и мне отказали. Я был очень расстроен и не понимал, что делать дальше. Отцу хотелось, чтобы я поступил в гражданский вуз. Но пока то да сё, на вступительные экзамены я опоздал. Решил поступать в военно-политическое училище МВД, это было первое такое высшее учебное заведение в системе министерства внутренних дел, которое совсем недавно открылось. Отец не был в восторге. МВД, политработа, – были у него сомнения. Но договорились, что через год-два попробую поступить в гражданский институт.

5 декабря 1969 года мы принимали присягу на Пулковских высотах. Приехали все мои – папа с мамой и, конечно, Петровна. Стоим в строю, в руках автоматы, и вдруг вижу, бабушка прямиком через площадь идет ко мне. Понимаю, что сейчас ее прогонят, ужас… А командир батальона, подполковник Николаев, фронтовик, вдруг дал команду «Смирно!». И бабушка все-таки обняла меня. На всю жизнь я это запомнил. Бабушка очень хотела прийти на мой выпуск из училища – не дожила нескольких месяцев.

А из училища я решил не уходить. Учиться было несложно, я быстро втянулся, и учеба давалась легко. Появились новые друзья, многих из которых я сохранил на всю жизнь. Занимался бегом на средние дистанции, по 3–4 месяца проводил на сборах, а не в казарме. Тренировал меня один из лучших марафонцев страны, серебряный призер Олимпиады Юрий Иннокентьевич Попов. Он как-то почувствовал, что средний спринт – моя дистанция. Так и оказалось. Добегался до кандидата в мастера спорта. Это по тем временам было большое достижение. Атмосфера в училище оказалась нормальной, никакой дедовщины. Так что все складывалось, и планы о переходе в гражданский вуз сами собой отпали.

Начиналась взрослая жизнь. Тогда я не очень понимал, что именно из детских впечатлений окажет на нее существенное влияние. Много позже я осознал, что многое. И среди этого «многого» особое место занимает вера.

Когда мне был год, началось какое-то обострение на корейской войне, и нас с мамой из Порт-Артура отправили на время в Ленинград. Бабушка предложила меня крестить, родители не возражали. Обоих в детстве крестили, но религиозными людьми они не были – как и большинство их ровесников в Советском Союзе. Собственное крещение я, конечно, не помню. Но бабушка рассказывала, что священник мне как-то сразу не понравился, я раскричался, потом схватил его за бороду, и мою руку никак не могли разжать. Все растерялись, не знали, что делать… В общем, проявил характер. Может быть, из-за этого эпизода одной из первых книжек, которую прочитал мне отец, была пушкинская «Сказка о попе и работнике его Балде». Мне очень понравилось, и я быстро выучил ее наизусть.

Бабушка часто брала меня с собой в церковь. Я, конечно, мало что понимал, но в церкви мне нравилось, там было всегда светло и празднично. Помню, что над моей кроватью всегда висел крестик.