Это из-за моего французского. Нельзя сказать, что у меня был русский акцент, но выговаривала я более жестко, чем парижане. Я не стала возражать, пусть будет Бретань. Прекрасное место. Старые фермы, дома с крышами от самой земли, зеленые поля. Нет, я там не была. Работала на финальном монтаже Ришаровской «Собаки в боулинге» а ее снимали, как раз в Бретани, так что насмотрелась. Не знаете такого фильма? Может быть, он не шел в России или был переименован. Причем там собака? Это такое французское выражение, что-то вроде слона в посудной лавке или волоса в супе – неожиданное, неприятное, неправильное, то, что не приветствуется. Да бог с ними, с Бретанью и собакой.

Я уже упоминала, что он был несколько младше? Года на четыре. А еще была в нем какая-то мальчишеская непосредственность, восторг перед миром. Рядом с Франсуа хотелось бегать по лужам, качаться на качелях и вплетать в волосы цветные ленты. Я чувствовала себя двенадцатилетней девчонкой. И он был очень красив. Темные кудри, карие глаза, ослепительная улыбка, смугловатая кожа – капелька южного солнца в крови. Он смотрел на меня чуть снизу. Ну почему маленького роста? Фигурально выражаясь, снизу. С восхищением.

Я тогда подстригла свои патлы покороче, он гладил мою гривку, говорил: «Ты моя львица, да? Ты умеешь рычать? А кусаться? Укуси меня, да?» У него через слово звучало «да», фраза словно подпрыгивала в конце. Не вполне вопрос, скорее метка. Вот раскатывается рулон ткани, продавец деревянным метром отмеряет, сколько нужно, и чирк мелом. Вот и «да» Франсуа были такими меловыми черточками, отмерявшими, отделявшими куски разговора.

Наш роман закрутился прямо на съемочной площадке, у всех на глазах. Косо смотрели? Да что вы!? Это раньше на меня косо смотрели. Одинокая девица без приятеля, любовника или патрона, ну вы понимаете, о ком я, это неприлично. Она или фригидна, как мороженая треска, или лесбиянка. А в те годы это не особо приветствовалось. Так что Франсуа, можно сказать, спас мою репутацию.

Киностудия, как и весь Париж, была деревней, где всё обо всех известно каждому, и сплетни фонтанируют непрерывно. И не просто деревней, а какой-то африканско-дикарской, сексуально-разнузданной. Любовный треугольник? Это мелко. Вокруг разворачивалась многомерная любовная геометрия. Мой шеф спал с женой главного бухгалтера, тот в свою очередь имел двух текущих любовниц, одну для тела, вторую для души. Это его собственные слова. Режиссёры спали с актрисами, те параллельно со своими агентами. Жены агентов с учениками актерских курсов, не имевшими пока допуска в высокие постели Гомона.

Фан-Фан жил возле канала Сен-Мартен. Канал узенький, когда по нему идет прогулочный пароходик, он едва не трется боками о каменные берега, кажется, можно с набережной прыгнуть прямо на палубу. Там есть шлюзы. А сверху круглые мостики – зеваки смотрят, как пароходик, запертый между сомкнутых ворот, поднимается или опускается вместе с водой. С берега закидывают удочки или просто сидят под деревьями, кто на скамеечках, кто на газоне. Я частенько оставалась у Франсуа ночевать и по утру разгуливала перед окнами в его рубашке на голое тело.

Рубашка любовника, любимого мужчины достойна оды. Это фетиш. Каждая девушка, пусть даже не всегда осознанно, мечтает о том, чтобы утром, выйдя из душа, надеть такую рубашку, широкую в плечах, прикрывающую зад, правда едва-едва, лучше не наклоняться. Разве самый модный халатик или махровое полотенце могут с ней сравниться? Это символ покорения мужчины. Ты носишь его рубашку, потому что он твой. Поверьте, если девушка, что осталась ночевать у вас впервые, с утра оказалась в вашей рубашке, вам уже от нее так запросто не отвязаться. Она пустила корни в вашей постели, в вашем доме. Не давайте рубашку случайной подружке, только той, которую действительно хотите видеть по утрам рядом и не однажды.

Фан-Фан повез меня к своим родителям.

– В качестве кого? – спрашиваю. – Как ты им меня представишь? Подружкой? Коллегой?

– Я представлю тебя невестой, да? Хочешь быть моей невестой, Леа?

– На эти выходные?

– На некоторое время. Пока не станешь моей женой, да?

Малыш сделал мне предложение. И кольцо прилагалось. Все честь по чести. Так что по дому Пьера и Катрин Симон я разгуливала с большим аметистом на пальце, как магистр мальтийского ордена. Из всех камней Франсуа признавал только аметист, считал его своим талисманом, приносящим удачу. Он был помешан на удаче. Ни талант, ни работа, ни происхождение не имели значения. Только удача. Случай, выносящий тебя наверх. Самое главное – приманить удачу, как белку в парке, сунуть ей орешков, чтобы прыгнула в руки. Одним из орешков был аметист. Были и другие: брелок в виде ключика, четырехлистный клевер оттиснутый на кожаном боку бумажника. Определенные сочетания цифр. Если с утра мимо проезжала машина с номером «25», «23» или, боже упаси, «26», всё, удачи сегодня не будет. Я смеялась, говорила: «Закрой глаза, я поведу тебя за руку. Если не увидишь, не считается».

В Аркашоне, а родители Франсуа жили в этом городе, мы почти нигде не были, забежали на пляж, чтобы отметиться, да еще Пьер повел нас в гости к своей матери. Замечательная старушка. Она курила папироски, вставленные в длиннющий костяной мундштук. Представляете? Черное бархатное платье с камеей, крохотные лаковые туфельки, седые кудряшки, руки в кружевных белоснежных митенках, и вот так на отлете дымящаяся папироска. Я бы даже сказала: «Пахитоска», – более соответствует образу. Старушка… Да… Пожалуй, тогда она была моложе, чем я сейчас. Ну да неважно. На ее долю тоже выпало не мало, завидовать нечему.

Все основное время мы с Фан-Фаном провели в казино. Огромный дворец, абсолютно сказочный – островерхие башни, стройные каменные лестницы, ведущие к портику входа. А уж внутри! Но нам было не до красот. Рулетка, вот что сжигало мозги моему жениху. Он, как многие, пытался найти систему в выпадающих числах. Ставил на любимую восьмерку, на «11» и «15». Нет, он не проигрался до креста, можно сказать, с чем пришел, с тем и ушел. Но он совершенно забыл обо всем, забыл обо мне. Если бы я тихо ушла, исчезла, он не хватился бы. Может и не вспомнил бы вовсе о моем существовании. Хорошо, что мы приезжали лишь на три дня.

Каштаны над каналом Сен-Мартен пожелтели, листья посыпались золотыми звездами на зеленый шелк воды. Я смотрела на них из высокого окна, и мне вдруг вспомнился Юра – бархатная зелень «Лягушатника», летчики, «Девушки, садитесь с нами», страсть в казенной гостиничной спальне, «Амалия, рыбка моя». Было ли все это наяву? Или голову мою заполняет туман ложных воспоминаний? Не было никакой Амалии. И на самом деле я Леа Патрину. Всегда была ею. Всегда жила в Париже. Франсуа подошел сзади, обнял меня за плечи:

– Грустишь, да?

Я мотнула головой:

– Просто осень.

– А меня в Голливуд зовут.

Я отстранилась:

– Правда? Вот так запросто зовут?

– Ну не запросто. Посватал меня один знакомый. Вот на пробы пригласили. Роль второго плана.

Роль второго плана – это не мелочь, тут можно и Оскара получить. Не только за главные дают. Я кинулась целоваться:

– Фан-Фан, поздравляю! Когда едешь?

– Мы едем, да? Ты же со мной, Леа? Бросай свою монтажку, увольняйся и поехали. А по дороге в Лас-Вегас заскочим, да?

– А в Вегас-то зачем? Играть?

– Жениться, дурочка, – он приставил указательный палец к моему носу, – там сразу всех желающих женят. Ты же не передумала, да?

Да, я не передумала. Вот только увольняться я не стала, взяла отпуск за свой счет на две недели.

Если вы не бывали в Лас-Вегасе, то нигде в другом месте такого увидеть не могли. Отель «Сахара» – нечто величественное в мавританском стиле с башнями, бассейнами, кучей разнообразных ресторанов, с казино, безусловно. Выходить из отеля на улицу нет никакого смысла, внутри есть всё и даже больше. Мы с Фан-Фаном и не выходили. Но сначала, сразу из аэропорта, мы метнулись в местный суд за разрешением на брак. Это заняло четверть часа.

«Сахара» потрясла нас обоих. Сказочный город из «Тысячи и одной ночи». Восточная роскошь. Нарочитая, утрированная, несколько мультяшная. Один наш номер чего стоил. Огромный, как падишахский тронный зал. Лабиринт из мавританских арок, напоминающих замочные скважины, решетчатые ширмы из темного дерева, ковры повсюду, даже в туалете, золоченая резьба стен. Наверно, это было какое-то новомодное тогда пластиковое покрытие, но выглядело вполне дворцово. В самом центре – три пальмы. Живые. Не слишком высокие, около двух метров, до потолка им еще расти и расти. Нет, не в горшках и не в кадках. Они росли прямо из пола, вокруг были уложены кованные решеточки. А между пальмами стояла джакузи. И подсветка. Забираешься в теплую бурлящую воду, она меняет цвет, то голубая, то зеленая, то розовая, и блики танцуют на потолке, на разлапистых кронах пальм, шевелящихся на искусственном ветерке от кондиционера. Оазис.

Пока мы обходили бары, игровые зоны, холлы, кабаре, искусственные сады и пляжики, бродили из башни в башню, с этажа на этаж, на Вегас спустилась ночь. Она была где-то там, снаружи, за высокими окнами. Внутри «Сахары» по-прежнему длился день: сверкали электрические солнца, гремела музыка, девочки из ревю, вертели задами и задирали ноги, звякали игровые автоматы, крупье выкрикивали: «Делайте ваши ставки!», толпы народа перекатывались из зала в зал подобно волнам прибоя. Только под утро, сыто отвалившись от рулетки, Франсуа вспомнил, зачем мы здесь.

– Леа, ты обо всем забыла, да? Сколько можно играть? Пошли скорее!

– Куда?

– Искать часовню. Ты, кстати, кто? Католичка? Протестантка?

– А ты? – сами понимаете, мне было совершенно без разницы, но я решила не афишировать свое советское безбожное воспитание.

– Католик, конечно.

– Здорово, я тоже католичка.

Часовня, это только название. Настоящий свадебный комплекс, работающий по принципу конвейера, круглосуточно, без выходных. Можно жениться, даже не выходя из автомобиля. Платье, кольца, букет. Все шло наборами, подешевле, подороже, на выбор. Инструктаж: где встать, что говорить, кольцо жениха у меня на большом пальце, кольцо невесты у Фан-Фана на мизинце. Рассветное небо над головами. Вопросы, клятва, обмен кольцами, фотография на полароид, конверт с двадцатью долларами регистратору, свидетельство о браке нам.

Брачная ночь в номере на двадцать четвертом этаже. Ну как брачная… Рухнули в постель и уснули обнявшись.

Когда мы очнулись… Знаете, это очень верное слово: «Очнулись». Мы лежали, смотрели друг на друга, касались пальцами, и одна мысль бродила в двух наших головах: «Зачем? Зачем мы сделали это? Связали себя звеньями свадебных колец. Разве это было нужно?» Как двух лыжников сталкивает лыжня, так нас с Франсуа столкнула жизнь, столкнула страсть. Но так же, как лыжникам, нам нужно разойтись, наши пути ведут в противоположные стороны. Он рвется в Голливуд, а я… А я точно нет.

После завтрака или обеда – время в Лас-Вегасе относительно: во сколько бы ты ни проснулся, хоть среди ночи, считай это утро – мы подали жалобу в местный окружной суд. Дескать, брак был заключен в состоянии алкогольного опьянения, просим считать его недействительным. Никто наше решение не оспаривал, пообещали аннулировать это безобразие и выслать решение по почте. Прожив еще сутки в «Сахаре» в привычном состоянии любовников, мы мирно расстались. Франсуа махнул в вожделенный Голливуд, а я вернулась в Париж.

Правда, в этот свой последний день в Лас-Вегасе я встретила Клауса.

Клаус

Франсуа с оловянными глазами кружил у рулетки, высчитывал шансы, а я бродила по «Сахаре», собирая последние впечатления. Наконец, уселась в каком-то тысяча первом по счету ресторане. Официант поставил передо мной бокал белого мартини. На крохотной сцене перед оркестром плавно поводила гибкими обнаженными руками певица. Платье ее струилось черненым серебром, сверкало. Голос парил, поднимался чайкой над волной скрипок.

И с рассветом, я знаю, станет памятью ночь,

И начнется новый день.

Вэббер, ария старой кошки, да вы слышали, эту мелодию знают все.

Я плыла вслед за летящим голосом, растворялась в музыке, соглашалась: да, всё, уходя, остается в памяти, в бездонном ее хранилище, остается навсегда. Над ухом прозвучало:

– Могу я присесть.