Наша квартира в Манхэттене на Восточной Восемьдесят второй улице, 5, находилась на третьем этаже некогда огромного пятиэтажного дома, разделенного на дюжину скромных квартир. В 1960-е годы в теперь уже элитном Верхнем Ист-Сайде все еще можно было найти доступное жилье. Это здание, построенное по образцу парижской архитектуры в стиле бозар начала прошлого века, стало памятником былой славы: железные двери со стеклянными вставками и коваными элементами декора, резные херувимы и богато украшенный вестибюль с широкой мраморной лестницей и крошечным европейским лифтом.

Из окон нашей компактной квартиры, расположенной в задней части здания, открывался удручающий вид на кирпичные стены. В гостиной находилась небольшая обеденная зона и пианино-спинет. Рядом были полки, заполненные книгами и джазовыми пластинками, например Go Tell It on the Mountain Джеймса Болдуина и Yes I Can! Сэмми Дэвиса-младшего. В стороне виднелась небольшая кухня-камбуз. Там же был раскладной диван, на котором спали мои родители. Единственную спальню они отдали мне. Из-за этого я чувствовал себя особенным. Еще мама и папа могли устраивать посиделки, при этом не мешая мне спать. У моих родителей было огромное множество удивительных друзей, которых они любили принимать у нас дома. Моя комната была заполнена всякой всячиной, которая нравится маленьким мальчикам: Hot Wheels, модели самолетов, фигурки Франкенштейна и Человека-волка, и, что круче всего, у меня был пластиковый музыкальный проигрыватель.

Легенда футбола Джо Намат жил через дорогу от нас. Иногда он играл с нами, детьми, в мяч. А всего в нескольких шагах, в конце квартала, словно крепость над восточной границей Центрального парка, возвышался могучий Музей искусства «Метрополитен».

Хотя наш дом был небольшим, многие соседские дети жили в огромных квартирах. Это был мир привилегий.

В Бруклине, напротив, я такого не замечал. Мамины родители жили за Ист-Ривер, в Бедфорде-Стайвесанте, где в основном живут афроамериканцы. Первые годы жизни мне пришлось танцевать между двумя боро^[1]. Я чувствовал, что мое место – и в Бруклине, и на Манхэттене. Честно говоря, так оно и было.

Мое образование началось в бруклинском детском саду под названием Junior Academy. Так что всю неделю я жил в трехэтажном доме маминых родителей на углу Труп-авеню и Косцюшко-стрит, в самом сердце Бед-Стая. В пятницу днем меня забирали родители на своем «жуке» и отвозили на выходные на Манхэттен.

Главными людьми в моей жизни в Бруклине были два феноменальных человека, мои бабушка и дедушка по материнской линии – Альберт и Бесси Рокер. Они осыпали меня, своего единственного внука, любовью. Дедушка, который родился на маленьком отдаленном острове Инагуа на Багамах, был вынужден стать хозяином в своем доме в возрасте девяти лет, когда умер его отец и оставил четверых детей на попечение своей больной жены. У дедушки до подросткового возраста не было ни электричества, ни холодильника. В конце концов он перебрался в Майами, где уроженка Джорджии, южная красавица Бесси, работала в кафе-мороженом. Они влюбились друг в друга, поженились и переехали на север, в Нью-Йорк, в поисках лучшей жизни. Никогда еще мир не видел более трудолюбивого работника, чем Альберт Рокер. Дедушка одновременно был маляром, швейцаром, разнорабочим и чернорабочим на фабрике, где впоследствии стал начальником цеха. Он всегда тратил меньше, чем зарабатывал, и разумно распоряжался деньгами, думая о благополучии своей семьи и образовании дочери.

Дедушка часто рассказывал о видении, которое посетило его в детстве: когда он вырастет, то никогда ни в чем не откажет своей жене или ребенку. Дедушка решил, что всегда будет исполнять любую их просьбу. Так и произошло.

Альберт любил учиться. Стопроцентный самоучка, он знал Библию, цитировал Шекспира, Сократа и Малькольма Икса. Альберт мог проглотить целую книгу за одну ночь. Он стремился совершенствовать свой ум. Еще он сделал все возможное, чтобы познакомить свою дочь с выдающимися образцами мировой культуры.

Когда маме было тринадцать, дедушка повел ее в театр слушать оперу «Порги и Бесс», где их заставили сесть в части зала, которая предназначалась «только для цветных». Несмотря на иронию судьбы – чернокожие артисты выступали с мюзиклом перед аудиторией, в которой к чернокожим относились как к людям второго сорта, – постановка вызвала у мамы интерес к театру. Благоразумное обращение отца с деньгами позволило ей поступить в Говардский университет.

По утрам в воскресенье дедушка надевал на меня костюм и галстук, и на его «Кадиллаке» мы отправлялись в Линкольн-центр. Там в Эйвери Фишер Холле Доктор Эрвин Сил проводил службы во внеконфессиональной Церкви Истины. В своих проповедях Доктор Сил восхвалял великих учителей и пророков Будду, Иисуса и Моисея. Дедушка прочитал все книги Доктора Сила, названия которых («Десять слов, которые изменят вашу жизнь» и «Успех – это вы») отражали свод его правил самосовершенствования как духовной эволюции. Хотя мои будущие жизненные ориентиры не совсем совпадали с его мировоззрением, эти проповеди познакомили меня с концепцией подобного мировосприятия и побудили к началу формирования своей собственной связи с неизвестным.

Какими бы ни были способности и увлечения моего отца, среди них не было преданного отношения к Богу. Дедушка был моим путеводным светом в этом мире, и даже больше. Еще он стал приемным отцом для десятков соседских мальчиков. Дедушка водил детей в боулинг, возил за город играть в гольф, покупал им билеты в музеи и на бродвейские спектакли. Он оформил для каждого из них абонементы в библиотеку и показал, как подать заявление в училище и колледж. Дедушка видел возможности для самосовершенствования на каждом шагу. Но самое замечательное в нем было то, что он видел эти возможности не только для себя, но и для всех остальных людей – особенно для детей, которым не хватало ресурсов. Дедушка стал этим ресурсом для целого района.

Он был очень дисциплинированным человеком, но его стиль поведения сильно отличался от папиного. Если я его не слушался, дедушка усаживал меня и, как психолог, объяснял, что мое плохое поведение больше вредит мне самому, чем кому-либо другому. Он бубнил одно и то же, снова и снова. Ему хотелось, чтобы я понял, почему совершил такой поступок, определил проблему и решил ее. Весь этот процесс доставлял мне столько мучений! Бывало, я думал, что лучше бы он меня бил. Но, слава богу, дедушке хватало проницательности и терпения. Его подход к воспитанию был просто бесценен.

У него был багамский акцент, как у Сидни Пуатье. Бабушка разговаривала с легким джорджийским акцентом и посещала методистскую церковь. Если дедушка был воплощением интеллекта, бабушка же была душой. Она была любовью всей моей жизни. Полнотелая женщина, которая обожала южную жареную стряпню, Бесси обладала дарованной ей богом способностью видеть людей насквозь. Когда дедушка пускался в философские рассуждения, она смотрела на него так, будто хотела сказать: «Альберт, пожалуйста!»

Тогда Бед-Стай был деревней, общиной, состоящей из переселенцев, которые, как и бабушка, были родом «с юга» или, как дедушка, из стран Карибского бассейна. Этот район казался безопасным. Вспоминая Бед-Стай, я думаю о Матушке-сестрице, героине Руби Ди из фильма Спайка Ли «Делай как надо!», которая наблюдает за окрестностями из своего окна. У нас повсюду были свои матушки-сестрицы. Если бабушка была на работе, а одна из матушек-сестриц ловила меня за какой-нибудь шалостью, то меня отчитывали прямо на месте. Потом она обо всем рассказывала бабушке, а это означало, что мне еще раз надерут задницу.

Бабушка настолько сильно заботилась обо мне и любила, что, даже если мне попадало за дело, она всегда меня защищала. Бабушка всеми силами отрицала, что это сделал я, а потом, уже наедине, устраивала мне взбучку. Целью наказания было проучить меня, а не пристыдить при чужих людях. Поэтому она никому не позволяла меня позорить. И все же она не умела долго злиться. К вечеру я уже лежал, свернувшись калачиком в ее постели, и мы вдвоем смотрели ситкомы «Я люблю Люси», «Новобрачные» или ее любимое «Шоу Лоуренса Велка».

Не только жизнь с бабушкой и дедушкой в Бед-Стае была отдельной вселенной, но и я был совершенно другим человеком с совершенно другим именем. Это произошло потому, что многие наши соседи приехали с юга. (Все постоянно говорили «Down South». Я долго думал, что это название города, пока не убедился в обратном.) Большинство переселенцев сохранили свой протяжный говор. Когда я встретил Поппи Бранча, соседского парнишку, который недавно переехал вместе со всей своей семьей «с юга», его сестра Рене спросила меня:

– Как тебя зовут?

– Ленни.

– Эдди?

– Я же сказал, Ленни.

– О, дааа. Эдди.

Я сдался. Вот так для жителей Бруклина я стал Эдди. На Манхэттене я был Ленни (раньше я писал свое имя с «-ie» на конце), а в Бруклине – Эдди. Моя близнецовская задница была довольна.

Улицы будоражили мое воображение. Это было то время – конец 1960-х и начало 1970-х, – когда Бед-Стай еще не успел превратиться в зону военных действий. Были и преступления, и проявления жестокости, но к старшим по-прежнему относились с уважением. Что бы ни происходило, когда мой дедушка шел по улице, его всегда приветствовали: «Здравствуйте, господин Рокер!» Если бабушка возвращалась домой из супермаркета с охапкой продуктов, мальчики обязательно помогали ей донести их до двери.

Мне нравились те персонажи, которые прогуливались по тротуарам, щеголяя своими лучшими брюками из габардина «ручной работы», сшитыми хозяином химчистки. Он был очень важным и стильным человеком. Многие носили туфли на платформе, золотые цепочки и пышные прически в стиле афро.

Мои приятели жили в квартирах с облупившейся краской на стенах и потрескавшимся линолеумом на полу. Мы сидели на ящиках из-под молока и пили Kool-Aid^[2] из банок из-под желе. И все же эти места были полны жизни и любви. Куда бы я ни забрел, я был членом семьи. Мамы моих друзей относились ко мне как к собственному сыну. Они всегда ставили дополнительную тарелку с курицей, фасолью и рисом.

Саундтреком Бед-Стая был соул. В воздухе постоянно витала музыка. Кто-нибудь то и дело включал пластинки Джеймса Брауна на своем проигрывателе. Некоторые песни надолго застревали у меня в голове: госпожа Моди Осборн, которая снимала у моих бабушки с дедушкой жилье на третьем этаже, любила слушать «Rescue Me» Фонтеллы Басс, пытаясь утопить свою грусть на дне бокала. Не уверен, что хоть кто-нибудь ее спас, но я и правда любил эту песню.

Достопримечательности и звуки Бед-Стая: бумбоксы, соседские вечеринки, толпы мужчин вокруг жестяных транзисторных радиоприемников, из которых доносятся последние сводки с бейсбольной игры «Метс» и «Янкир», звуки сальсы, пульсирующие из многоквартирного дома, в котором в основном живут пуэрториканцы. Одежда висит на веревках, растянутых над переулками. Девочки прыгают через резинку напротив магазина у дома, где мы покупали миниатюрные бутылочные ракеты, ставили их на землю, поджигали и с легкомысленным удовольствием наблюдали, как они взлетают вслед за пешеходами – отсюда и их название «охотники за ниггерами». В такие моменты я становился плохим мальчиком.

А когда я был хорошим мальчиком, то ходил с бабушкой по ДеКалб-авеню на рыбный рынок за свежим хеком. Мы прогуливались мимо фруктово-овощных киосков, мясных лавок и парикмахерских, музыкального магазина и китайской забегаловки с пуленепробиваемой витриной. Дома я помогал бабушке обваливать рыбу в кукурузной муке и жарить ее на чугунной сковороде. После ужина она никогда не мыла сковородку. Она переливала немного масла в старую банку от Chock full o’Nuts, а остаток продолжал свою жизнь на сковороде. Годами копившиеся жир и любовь придавали ее блюдам оригинальный вкус, с которым по сей день ничто не может сравниться.

Кто был счастливее – Эдди в Бруклине или Ленни на Манхэттене?