– Встречаемся здесь, мальчики, – раздаётся голос Олеси.

Я набираю в грудь воздуху и толкаю дверь.

Может, объявление и прочитали, и администрация поставила новейшие писсуары, но мужской туалет всё так же напоминает полигон для испытания бактериологического оружия. Сигаретный туман прочерчивают снопы света, пахнет – а сами представьте, как пахнет! – и нельзя ни шагу ступить, чтобы ни во что не вляпаться. Идеальное средство против брезгливости.

Я поспешно заталкиваюсь в левую кабинку и с минуту стою в тишине, пока обоняние не содрогается от вони, а внимание не переключается к настенной живописи.

БОЙСЯ БОГОВ, СКРЫТЫХ СРЕДИ НАС

КАКОЙ ДЕБИЛ НАМАТЫВАЕТ ОБРАТНО ОБОСРАННУЮ БУМАГУ?

ФРОЛКОВА НЕ ОСЬМИНОГ, ВСЕМ ОДНОВРЕМЕННО ДАТЬ НЕ МОЖЕТ

– Чё за тупая семья! – вырывается у меня.

– Прости? – раздаётся от писсуаров голос Валентина.

– Говорю, чё за тупая… весна!

Я сердито справляю нужду и, выходя, сталкиваюсь:

а) с Валентином,

б) с отцом Николаем, который выкарабкивается из дальней кабинки.

Не побогохульствую, если скажу, что отец Николай застёгивает ширинку?

– Деда?! – Бровь Валентина уползает на лоб.

По-гречески прямой нос отца Николая поворачивается, словно флюгер. Крупные золотистые глаза сверкают за чёрными роговыми очками и фокусируются на нас.

Я осторожно шепчу: «Здрасте».

– Смотрите-ка, – рокочет зычный голос отца Николая. – Какое явление. Доброе утро, Артур. Доброе утро, внук. И подозреваю… – Он поднимает глаза к потолку и говорит громче: – Доброе утро, Кирилл!

– Добрутро! – нечленораздельно кряхтит Коваль из средней кабинки. Ему вторит Валентин с коротким «привет, деда».

– Вы ходите в ученический туалет?

– Разве это запрещено? – улыбается мне отец Николай.

– Нет, но… – мямлю я и смотрю на Валентина, который выглядит так, будто стукнулся лбом о притолоку. – Есть же для учителей.

– Честно сказать, – говорит отец Николай, моя руки и улыбаясь, – здесь я позорно прячусь от Евгения Леонидовича. У него слишком много вопросов, на которые слишком тяжело отвечать.

– Деда, – Валентин долго подбирает слова, – парни могут начать… эм, всякое говорить.

Отец Николай добродушно улыбается.

– Что твой дедушка ходит в туалет?

Валентин молчит, и я догадываюсь о его опасениях. В гимназии только дай повод – и через минуту все классы заговорят, мол, священник подглядывает за мальчиками. Потом это дойдёт до безумных мамаш – и начнётся охота на ведьм, как с лунатизмом Дианы или с четвёрками Вероники Игоревны.

Я цепляюсь за эту мысль, словно рыба за крючок, и осторожно спрашиваю отца Николая:

– Вы не слышали, что Вероника Игоревна вроде пропала? Не может быть такого, что она опять у вас?

– Думаешь, я бы не сказал? – отвечает за деда Валентин.

С лица отца Николая сходит весёлость, обнажая, словно кости, немолодого и усталого человека.

– То есть вы… я понимаю, что её уже искали. Она… я…

– Думаю, Артур, Вероника Игоревна там, где хочет быть. Знаю точно, что это место больше не в нашей общине. Иного мне, к сожалению, не известно.

Отец Николай мизинцем поправляет очки и подходит к двери. На пороге его сутулая фигура приостанавливается.

– Артур?

– М-м?

– Ты не можешь помочь Веронике Игоревне, но Диане в такую минуту очень нужны друзья. Как бы она себя ни вела и что бы ни делала. А ещё… – Отец Николай сверяется с часами и наклоняет голову, будто переливает мысли из одной половины черепа в другую. – Ещё вам стоит вернуться в класс, потому что через пару минут начнутся очень внеплановые антитеррористические учения. И если Евгений Леонидович будет меня искать, то скажите ему, что я взял грех на душу и взорвался с террористами.

Отец Николай улыбается, но как-то натянуто, через силу, и выходит.

Я удивлённо смотрю ему вслед и не сразу понимаю, что Валентин обращается ко мне.

– Чё?

– Да говорю, вот почему она в пустынь приходила.

– Кто?

– Ты спишь, что ли? Рептилия твоя.

Сперва я не понимаю, на кого намекает Валентин, и только секунд пять спустя мне в голову забредает Диана.

В приступе лунатизма, в шапке-гандонке и с пачкой объявлений под мышкой.

Объявлений о пропаже мамы?

– Сын мой! – восклицает Валентин прежде, чем я возмущаюсь «рептилии», и стучится в среднюю кабинку. – Ты там срёшь, что ли? Сейчас начнётся учебная тревога.

– Угу, – мычит Коваль. Звучит он будто из унитаза.

– Долго ещё?

– Да чё-то паровозик… – доносится рокот пердежа, – не едет.

Под звуки этой высокоинтеллектуальной беседы я направляюсь к раковине и дёргаю вентиль крана.

Диане нужны друзья?

Ой, да идите вы в баню!

Диана УДАЛИЛА меня из «друзей».

Диана добавила меня в чёрный список.

Диана показала мне средний палец.

Ладно, последний пункт вычёркиваем за мелочностью, но – но! – Диана ни словом не обмолвилась о маме, не попросила ни о помощи, ни вообще о чём-либо – хотя уже вовсю клеит объявления по столбам.

Так почему я должен что-то делать?

Потому что обещал Веронике Игоревне поговорить с Дианой?

Потому что их семью преследует коллекторское агентство?

Потому что друзей не бросают в беде?

Ну, так мы уже не друзья с Дианой. Кончено. Кончено!

Волосы у меня встают дыбом от понимания, насколько глубокая пропасть пролегла между нами.

Чем больше я об этом думаю, тем больше чувствую леденящую жуть беды, которая затаилась рядом. Тем больше чувствую вину – потому что сердцем или душой, но я давно уже оставил Диану в прошлом.

Предал её внутри себя.

Мои грязные руки зло дёргают вентиль. Трубы хрипят, сипят, но струя не появляется. Ну конечно. Святой отец умылся – так почему бы небесам не отключить воду?

Я вытираю ладони о штаны, достаю телефон и, чувствуя беспокойство, дрожь, выстукиваю по экранчику номер Дианы.

Ответь.

Открой рот и ответь, рыжая.

Гудит нота ля в динамике, обрывается. Звучит снова. Я замираю от напряжения. В кабинке Коваля раздаётся очередная канонада, и что-то тяжёлое, непотопляемое плюхает в воду. Я морщусь, инстинктивно прикрываю нос. Валентин аплодирует, Коваль бурчит «иди в жопу», и тут в динамике щёлкает. Правое ухо наполняет шорох ветра.

– Д-диана?

Молчание.

– Это я! Я только узнал…

– Иди на хер, – доносится чистый и холодный голос.

Поначалу он звучит приятным контрапунктом к шумам туалета, но затем активная часть разума включается в процесс и идентифицирует обертона Дианы.

Звук ветра пропадает.

Мой взгляд опускается на экран, где мигает тёмно-серым «Вызов завершён».

М-да.

К своей чести, я принимаю сброс с английским спокойствием.

«Ну, она заговорила, – соглашается внутренний голос, – и на том спасибо. Всё-таки Диане тяжело. У Дианы сложная ситуация. Ей нужны друзья, как бы она ни вела себя».

В голове всё звучит разумно, логично, но потом в три отрывистых мяучит сигнал тревоги, и что-то горькое, кипящее выплёскивается в солнечное сплетение. Я до боли вдавливаю палец в экран и перезваниваю Диане. Доносятся мерные гудки и соединяются в голове с завыванием репродуктора, с антилопьим топотом из коридора, с приглушённым ржачем и выкриками учителей, которые тщетно пытаются не превратить учения в бедлам.

Диана не берёт трубку.

***

К дому Вероники Игоревны подкрадывается вечер и жидким золотом стекает на ледовый припай у берегов. Ветер мчит перламутровые облака к горизонту: наливает их сизым, клубит, сердит и пускает им закатную кровь. Моя красноватая тень ложится на крыльцо, которое замело снегом и дырявыми мумиями прошлогодней листвы. Рука трижды падает на дверь, и в воздухе разносится гулкий стук.

– Диана, блин!

Поднимается ветер и разбрасывает мусор. Ручка лязгает под рукой, но уже градусе на десятом поворота упирается в невидимую преграду.

Разумеется, закрыто. Замки вообще придумали, чтобы эм-м… закрывать. Даже не знаю, что ещё сказать по этому поводу.

– Ну чего там, сын мой? – спрашивает Валентин и брезгливо смотрит на дверь. Посреди неё темнеет выбоина от топора.

Я шумно втягиваю носом воздух, и с глубины сознания всплывает прозвище, которым Диана давным-давно одарила Валентина.

Рыба-прилипала.

Честно говоря, оно до смешного ему подходит. Вот сейчас: я не хотел, чтобы Три Ко шли со мной, но Валентин всё-таки увязался, и, конечно, Гордейки – Коваленки увязались следом. Это как идти с корзиной мартовских котов. Да, понятно, что Валентин хочет помочь; понятно, что он добрый, хороший парень, который искренне переживает за друзей, но неужели так сложно оставить человека в покое? Хоть иногда. Хотя бы на тридцать минут.

– Ну, чего? – повторяет Валентин.

– Закрыто, – отвечаю я, старательно пряча раздражение в горле – где-то у самых связок. Моё лицо куда меньше поддаётся контролю: предательски напрягается и ожесточается. К счастью, Валентин смотрит в сторону моря.

Я осознаю, что ещё держу ручку и медленно отпускаю. Она с пружинистым металлическим щелчком поднимается в исходное положение.

– Гы, – радуется Коваль, – зырь.

Когда я схожу с крыльца и заглядываю в окно, мне становится не по себе: сквозь зубчатую дыру грустно смотрит пустая комната. Ковры свёрнуты, мебель накрыта белыми простынями, и по углам, подобно сиротам, жмутся друг к другу картонные коробки. На полу валяется мшистый булыжник с комьями земли, на раме белеет очередное «Верни долг».

Диану напугали до той степени, что она собралась и покинула дом?

Куда?

Мне представляется Диана, уходящая по меловой дороге.

Уходящая в тлен, в пустоту, в распад – без надежды вернуться.

В разбитом стекле отражается бледная сценка: ветер хлопает полами куртки несуразного, с бычьей шеей парня, зарывается в его «нацистскую» причёску. На плече у парня дремлет зубастый рюкзак, в рюкзаке мёртвым грузом лежат ключи Вероники Игоревны.

Достать бы их, войти. Но как? В присутствии чёртовых Трёх Ко?

Я провожу рукой по лицу, по голове – словно этим движением сниму наваждение. Увы, дыра в окне не исчезает, и мои пальцы бессильно вспахивают собственные волосы.

– Лесь, – просит Валентин. По тону её имя звучит как «стоп», «хватит». Я оглядываюсь и вижу, что Олеся отошла к дороге и снимает нас на сотовый.

– Такой дом фотогеничный, – возражает она. – Лавкрафтовский.

– Мистический, – вторит Коваль.

В другую минуту я бы разозлился на них, подобрал бы пару крепких выражений, но сейчас внутри пусто. Словно бы все эмоции упаковали в картонные коробки, заклеили скотчем и прикрыли белыми, хрустящими от крахмала простынями.

– Лесь! – «стоп» в голосе Валентина звучит ещё отчётливее, взглядом он показывает на меня. Я делаю вид, что не заметил этой сценки. Слишком неуютно от неё, и, хотя Олеся выключает камеру, облегчения не приходит. Словно бы отекло что-то в душе или в солнечном сплетении. Отекло и потеряло чувствительность.

Интересно, когда Диана убирала вещи перед уходом, у неё внутри так же онемело?

Как во сне, я достаю телефон, прокручиваю список контактов и нажимаю вызов.

– Данный номер не обслуживается, – сообщает автоответчик сотового оператора.

Семнадцать раз я звонил Диане и последние девять из них слушал этот ответ. Я его ненавижу. Я хочу расчленить его, распихать по чёрным мусорным пакетам и утопить в Кижне.

– Хватит тут околачиваться! – раздаётся старушечий крик. Ниже по дороге, у берёзовой рощи, проступает силуэт женщины.

– Вы знаете, где семья из этого дома?! – спрашивает Валентин.

– Никого не знаю! Идите!

В ответ хочется надеть на всех по гирлянде и барабану и маршировать военным парадом. Назло. Это же лучший стимул на свете – делать назло тупым, как бараны, людям.

– Знаешь, я тут был пару раз, – неожиданно говорит Валентин.