«Женщина – существо низкое и подлое, всегда ищет где лучше жить, где больше кормят». Это казалось чем-то само собой разумеющимся, с чем не было смысла спорить. Да и все обиды на учителей и одноклассниц так было куда проще пережить. Кто обижается на таких? Зачем только эта девочка Лена решила его вдруг защищать, какая ей из этого выгода?

Учебный год подошел к концу. Церемония вручения аттестатов по традиции проходила в старом актовом зале сельской школы. Весь зал был уставлен простыми деревянными стульями из классов. На первых рядах сидели сейчас выпускники, включая Геннадия Михасевича, следом шли ряды для учителей и родственников выпускников, а на задних рядах уместились подростки на год младше, которые никак не хотели умолкать и всем сейчас мешали. Кто-то из подростков на задних рядах разливал всем алкоголь в украденные из родительского серванта рюмки, кто-то кричал с места какие-то ободряющие слова. Чуть тише стало только благодаря директрисе в старомодном платье, которая вышла на сцену и встала на фоне громоздких бархатных штор и портрета вождя. Женщина суровым взглядом обвела всех собравшихся, стараясь своей мимикой призвать всех к порядку. Получалось у нее не очень, но немного тише действительно стало. Сказав громкие напутственные слова, женщина начала приглашать учеников на сцену, чтобы вручить им аттестат.

Геннадий Михасевич получил свой документ о среднем образовании в числе всех остальных. В документе значились средние оценки, ничем не выделявшие его среди других учеников. В этой сельской школе, как и в большинстве других, было принято, что девочки должны учиться на четверки и пятерки, а мальчикам можно поставить и несколько троек по не самым важным предметам. Отчислять за неуспеваемость в очередной раз запретили «рекомендацией» из РОНО^[2], а выдавать медали обычно было некому. Сколько бы конфликтов с учителями ни было, оценки в аттестате у всех были примерно одинаковые. Как бы ни презирали ученики «сына алкаша», его все же позвали отмечать окончание школы вместе со всеми. На том настояла Лена, которой свойственно было во всех конфликтах защищать слабую сторону. Одноклассники знали за ней это качество, но для Михасевича ее поступок действительно много значил.

– Все уже решили, кто чем будет заниматься? – спросил кто-то из ребят на выпускном. Вечер был уже на исходе. Все они уже изрядно выпили, и настроение сейчас у всех было таким, каким оно бывает только на выпускном, когда веришь, что с завтрашнего дня у тебя начнется большая, взрослая и наполненная приключениями жизнь. Они сидели на заднем дворе школы, как то делали сотни раз до этого, но теперь никто из учителей не мог их разогнать, потому как никакой власти над ними они уже не имели. Несколько человек ответили, что собираются уехать учиться в техникум, парочка сообщила, что собираются поступить в старшую школу. Кто-то из девочек сказал, что уже устроился на завод, расположенный в соседней деревне.

– Михасевич, а ты что не пьешь? Боишься пойти по стопам отца? – спросил кто-то, указывая на пустой стакан подростка. Все тут же рассмеялись, а Геннадий Михасевич автоматически отставил стакан в сторону.

– Не обращай внимания, – прошептала Лена, которая считала себя ответственной за Михасевича сегодняшним вечером. Геннадий благодарно улыбнулся и смело посмотрел прямо в лицо девушке. Лена смутилась, и ее щеки тут же покраснели. Ей было неловко, что ее желание спасти всех слабых и угнетенных, кажется, истолковали иначе.

Михасевич благодарно улыбнулся, а уже под утро пошел провожать Лену до дома, так как ей нужно было возвращаться через лес в соседнюю деревню. Лес в предрассветной весенней дымке пугал и вдохновлял одновременно. Они правда хорошо провели время, пока шли к дому девушки. Лена с удивлением для себя поняла, что молчаливый и застенчивый «сын алкаша» действительно нормальный парень, ничем не хуже и не глупее других. Она, как и все, с настороженностью относилась к нему. В конце концов не зря все школьные годы его сторонились, не зря все учителя говорили, что из него никогда ничего путного не выйдет. С другой стороны, мало ли кто и что говорит, мало ли как человеку не повезло с родственниками, он же не виноват во всем этом. Так или иначе, девушка решила, что дружить с ним точно можно и нужно. Возможно, у него появятся еще друзья, компания, девушка. По крайней мере, он действительно самый приятный и умный парень из всех, с кем на тот момент ей доводилось общаться, а тот факт, что он всегда с большим трудом подбирал слова для ответа, даже начинал казаться милым. Казалось, что он как будто боится показаться глупым и смешным, стесняется ее, но, в отличие от других деревенских парней, он не стремился показаться опытным и самоуверенным мужиком, который с пренебрежением относится ко всему, что говорит или делает девушка. Вчерашний выпускник Михасевич, казалось, с искренним интересом и даже каким-то восхищением относится ко всему, что говорит или делает Лена. Девушке льстило такое отношение. Возможно, она еще не успела его полюбить, но уж точно Михасевич начинал ей нравиться.

Инстинктивно Геннадий понимал, что не стоит рассказывать отцу о Лене. Само упоминание о ней в стенах этого дома казалось ему чем-то неприятным, как будто оскорбляющим девушку. Однако вскоре Модест все же заметил, что сын как-то подозрительно много времени проводит вне дома, и это начало раздражать его. Сын сейчас был последним человеком, на которого тот имел влияние, и Модесту было жизненно важно сохранить этот контроль. Он не хотел, чтобы сын уезжал учиться в ПТУ или техникум, уходил в армию или женился. Больше всего ему хотелось, чтобы Геннадий продолжал жить с ним в доме, ухаживал за ним и иногда выпивал за компанию. Последнее сын не любил делать категорически. Если ему не хотелось ругаться с отцом, Геннадий мог посидеть над полной рюмкой за столом, но никогда ее не выпивал. Ему было неприятно состояние опьянения. Тут же начинало казаться, что он сейчас потеряет над собой контроль, будет выглядеть глупо и смешно, как обычно и выглядят пьяные люди.

– Жениться собрался? Они все одинаковые, все ищут где получше кормят. Надо ж быть таким тупым, хотя б нашел себе кого после армии. Кто тебя три года ждать будет? – с каким-то легким злорадством стал говорить отец, когда Геннадию пришла повестка. Это произошло как раз после того, как Михасевич решил сделать предложение Лене.

Я любил только Лену. Со всеми остальными женщинами в моей жизни у меня не было никаких близких отношений. Когда мы с ней расстались, во мне стала расти злоба. Даже с женой мы редко разговаривали, я просто помогал ей по хозяйству, да и все.

Девушка жила в соседней деревне, работала на заводе и собиралась пойти учиться в техникум. Михасевич часто провожал девушку с работы, чтобы той было не страшно возвращаться одной через лес, и завороженно слушал о ее планах и мечтах. Их отношения были больше дружескими, чем романтическими, но в деревне все постепенно стали считать их парой. Лена не замечала этих слухов или не хотела замечать. Ей льстило отношение Михасевича, а заводить другие романы не хотелось. Быть одинокой девушкой в деревне так же предосудительно, как и бегать на свидания с разными людьми. В любом случае будут говорить что-то неприятное. Лучше всего, когда тебя считают чьей-то девушкой. Никто не лезет с ненужными предложениями, никто не сплетничает о тебе по вечерам.

– Будешь меня ждать? – спросил Михасевич, показывая девушке повестку. Лена немного оторопела от такого вопроса. Она никогда не считала молодого человека кандидатом в мужья. Между ними даже сексуальных отношений никогда не было.

– Конечно, буду, – с легкой иронией в голосе сказала девушка, разглядывая повестку. Михасевич не услышал в ее голосе оттенка иронии.

3
Безупречная репутация

1919–1967 гг. Деревня Козуличи. Могилевская область

Уже к 1960-м годам Михаил Кузьмич Жавнерович превратился в гуру сыска, имевшего огромное количество наград, непогрешимого и образцового прокурора, пусть и с немного закостеневшими взглядами, но со стопроцентной раскрываемостью и безупречной репутацией ветерана Великой Отечественной, участника партизанского движения и гения допроса. Впрочем, так было не всегда.

«К раскрытию почти каждого загадочного убийства в Белоруссии причастен следователь по особо важным делам М. К. Жавнерович… Одни усматривают в этом везение, другие – некую особую интуицию, присущую Михаилу Кузьмичу. Но, думается, дело прежде всего в способности Жавнеровича разглядеть то, что до него осталось незамеченным, короче говоря, в высоком профессиональном мастерстве…»^[3]

Михаил Кузьмич Жавнерович лет тридцать проработал в Прокуратуре БССР. Примерно двадцать из них он считался главным, гениальным и непогрешимым следователем со стопроцентной раскрываемостью дел. Так долго, что даже он забыл уже о том, что когда-то он не был лучшим следователем, а был насмерть перепуганным парнем, который отчаянно не хотел на передовую. Тогда таких было много, это потом уже все они превратились в бесстрашных бойцов, бегущих наперекор трассирующим пулям фашистов. Это потом они так часто слушали рассказы товарищей, так часто представляли себя на их месте, что сами стали верить, что принимали участие в событиях, о которых только слышали. Спустя еще несколько лет эти же люди стали рассказывать когда-то слышанные истории от первого лица, приправляя их яркими деталями и образами. Так происходит всегда с любой профессией. Кем бы человек ни работал, профессиональных историй обычно набирается не так уж много, а рассказать что-то всегда хочется. Эти истории, услышанные в курилках и на корпоративных мероприятиях, перемешиваются и разделяются поровну между всеми представителями профессии, не важно – военный ты, врач или учитель.

Жавнерович предпочитал не вспоминать и не рассказывать о своем детстве и времени войны, стараясь ограничиться скупыми анкетными данными, которые требовалось указывать во всех документах, но чем дольше он служил в органах, тем чаще от него требовали рассказов о войне и тем реже встречались ему те, кто помнил насмерть перепуганного парня из Первой минской бригады партизан.

Он родился в 1919 году деревне Козуличи Бобруйского уезда в обычной, довольно обеспеченной по деревенским меркам семье. Своим детством он застал краткий период исторического затишья на фоне НЭПа, а вот подростковый возраст пришелся на страшные 1930-е годы. По всей стране стали организовывать колхозы и совхозы. Выращивать что-то на своем огороде теперь было запрещено, а продукты можно было получить только за карточки. Эти мятые талоны ценились намного выше любых денег. За деньги нельзя было получить продукты, а вот за эти заветные карточки, казалось, можно купить счастье и достаток. Только выдавали их в зависимости от того, как к тебе относится председатель колхоза, а настроение у него слишком быстро менялось.

Голод присутствовал в их жизни столько, сколько он себя помнил. Летом было чуть попроще, а зимой голод не отступал от их семьи ни на шаг. Постепенно жизнь становилась все страшнее, но ребенок не замечал того, как вода в его котле нагревается до значений смертельной опасности. Он помнил, как надувались животы от голода у соседских детей, помнил, как то и дело до него доносились слухи о том, что кто-то умер от истощения. Все это было в порядке вещей. Так жили все. Иногда становилось проще, иногда – сложнее. Однако совсем далеко голод не отступал никогда.

Все стало меняться к худшему, когда ему было тринадцать лет. На дворе шел 1932 год, и до деревни Козуличи докатилась наконец волна всеобщей коллективизации и раскулачивания. В силу как раз вступил так называемый «закон о трех колосках». Колоски, которые случайно завалились в карман при сборе урожая, могли быть истолкованы как попытка украсть собственность колхоза. Такое преступление каралось немедленной отправкой в лагерь или расстрелом, причем амнистия на любую статью о хищениях государственной собственности не распространялась.