– Нет, я понимаю, если бы это был Девантора – он бешеный, мне с ним вообще страшно одним воздухом дышать. Но просрать хрен пойми кому? Ты? Ты! Диего Боргес! Человек-скала, человек-кремень, человек-я-проредил-венесуэльскую-национальную-гвардию-на-две-трети?!

– Отстань, – Боргес обиженно отворачивается в другую сторону, демонстрируя сотню раз переломанный профиль, и грустно бормочет: – Мы не были готовы.

– Ладно, ладно, окей, вы не были готовы, они вас подловили, – мирно машет руками Рид. Если Боргес сейчас раскиснет, ему же, Риду, будет хуже всех. – А эти что? – кивок в сторону церковников. – Вовремя вас утешили?

– Как ты прикольно открещиваешься от коллег по цеху, – хмыкает Зандли. – Как будто три года назад сам не расхаживал в колоратке.

Рид ее игнорирует: не помнит – значит, не было. Вместо воспоминаний о днях своих неудачных фешен-решений он пихает Боргеса коленом:

– Ну и? У вас стащили товар, а дальше-то что?

– Ну, мы отправились бычить на Картель. Поколотили их шестерок, те говорят: разбирайтесь с Деванторой, он должен быть у Чопинга…

– Чопинг? Это тот крашеный попугай в ботинках из крокодиловой кожи?

– Ага, тот самый Чопинг, – осклабившись, кивает Боргес, – в той самой крокодиловой коже.

Прошло три года, а этот неудачник все еще носит свои безвкусные ботинки, какой кошмар. Рид даже хмыкает: вот он бы такое никогда-а-а-а… Стоп.

– А чего это Деванторе понадобилось от Чопинга? Он же мелкий перекупщик.

Девантора, басировский любимчик, руководил людьми Картеля на улицах, но Чопинг все равно был далек от Картеля так же, как хотел бы быть далек прямо сейчас Рид. Стезя Чопинга – дурно одеваться и обманывать богатеньких белых туристов. Иногда он угонял тачки, иногда ввязывался в какие-то неудачные аферы, но все это было настолько мелко, что не стоило внимания Картеля.

Этот вопрос заставляет Боргеса лыбиться еще сильнее.

– Так Чопинг, говорят, ухватил главный приз. – И от широкой улыбки шрамы на его лице растягиваются мелкой светлой паутиной. – Ну. Ты понял. Вытянул большую рыбу. Отхватил лакомый кусок.

– Наложил лапу?

– Хапнул пожирнее.

– Урвал горячее.

– Оттяпал…

– Вы задолбали, – обрывает их единение душ Зандли, а затем широко зевает. – Вот почему я терпеть не могу, когда вы воссоединяетесь. Кретины…

Боргес и Рид смеются – и этот смех хорошо разряжает скопившееся напряжение, даже сама Зандли улыбается.

Но Рид с Боргесом друг друга поняли. Вот то есть как! Чопинг успел первым купить у Гринберга таблички, на которые все тут молятся.

– Вопрос только – откуда он надыбал деньги на все это счастье? Какая вообще чернорыночная цена?

– Пятнадцать лимонов плюс. В евро.

Рид присвистывает.

– На сбыте угнанных авто столько не наваришь. Где он, черт побери, нашел такие деньги?

– А хер его знает. – Боргес пожимает плечами. – Мне нужен был только адрес. Я к нему ввалился, чтобы найти там Девантору, а нашел еще Салима: стоят, целятся друг в друга, а Чопинг лежит между ними, приложенный о батарею, крокодиловыми ботами кверху. Чума, короче, картина чисто Пикассо.

– Конвульсия и истерия в кубизме?

– Точняк. – Боргес одобрительно кивает. – Ну, к моему приходу они, видимо, уже что-то порешали между собой, потому что Девантора отбрехался мне, что понятия не имеет, о чем я говорю, вызвал свою бригаду картелевских инквизиторов и свалил. Я такой типа: а ну! куда! Но тут ты звонишь. Тайминг – во!

Воспоминания о рассерженном голосе Боргеса складывают пазлы в единую картинку. Но Риду кое-что все еще непонятно.

– А Салима с собой зачем взял?

– Так я не брал, – удивляется Боргес, – он сам увязался.

Рид удивиться уже не успевает: в поле зрения появляется Нирмана в сопровождении еще одного вооруженного служителя. Костюм монашки она так и не сменила, но стащила с головы апостольник, обнажив бритый череп, пирсингованные уши и новую татуировку на шее.

– Подъем, – говорит она, но затем останавливает Рида, который собирался с облегчением подняться на ноги: – Не-а, не ты. Ты сидишь и ждешь его преосвященство. Вы двое, – она кивает Боргесу и Зандли, – пошли. Салим хочет с вами поговорить.

– А как же я? – со звенящей в голосе обидой спрашивает Рид. – Моя задница уже по форме повторяет каждую трещину в этих деревяшках. В вас совсем нет жалости, сестра? Возьмите меня тоже!

– Бог тебя возьмет, – со вздохом отвечает Нирмана, – и очень скоро, если Салим услышит твое нытье.

– То, что вы тут все на взводе, не означает, что страдать должен я!

– Страдания очищают душу. А теперь сядь и сиди, Рид, за тобой придут.

– Хотя бы нянек забери!

Не оборачиваясь, она показывает ему средний палец.

– И следующую закупку в интерьер оформляйте в «Икее»! – кричит он ей вслед, а затем поворачивается к уставившемуся на него послушнику. – Ну чего? Я хорошо себя веду, можешь выдать мне полдник пораньше. – Рид валится обратно на скамью. – Прикольно они придумали. И сколько мне тут еще торчать?..

* * *

Торчать приходится долго.

В ожидании епископа (который, видимо, решает изморить его, прежде чем пытать) Рид успевает отрубиться, а когда просыпается – желтый дневной свет, заливавший церковь сквозь цветные витражи, сменяется на кроваво-красный. Рида кто-то пихает ногой.

– Давай вставай, до службы осталось двадцать минут. – Салим высится над ним в ореоле света из узкого витражного окна, а потом бездушно (и сильно, с-сука) пинает по свесившейся ноге.

Он слишком жесток для того, кто носит сан священнослужителя, зато эталонно бездушен для головореза.

– Который час? – сипит Рид. Голос, правда, больше подходит для вопроса «какой сейчас год?». Ужасно хочется пить, и он кладет ладонь на кадык, пытаясь смочить горло слюной, после чего кривится.

– Самое время поднимать свой зад, – кивает раб божий, рукой хлопая Рида по колену, чтобы скинуть его ногу. – Куда грязные ботинки ставишь, здесь же люди сидят.

Вообще-то ребята из «Вольто» готовы песок целовать в местах, где он этими ботинками ходил. Рид со стоном поднимает себя в сидячее положение. Салим смотрит на него с непередаваемым злорадством.

Вообще-то, чтоб вы знали, это не по-церковному. Так что, парень, будет смешно, если апостол Петр перед вратами рая отправит тебя левее по коридору просто потому, что ты не протянул длань помощи своему (бывшему) другу, когда он ожидал от тебя понимания и стакан водички.

А дальше Салим, не давая ему прийти в себя, говорит фразу, которая кому хочешь испортит настроение на ближайшую декаду лет:

– Поднимайся. Епископ ждет тебя.

* * *

В ризнице свет не горит. Высокие узкие витражи заполняют помещение красными и синими пятнами: те расползаются по каменному полу, по поверхности дубового стола, аляписто застывают поверх черной сутаны на плечах Лестари, узким силуэтом замершего за плечом епископа – ни дать ни взять сторожевой доберман. Все такой же высокий, все такой же немой.

Старик опускает расписную фарфоровую чашечку – итальянское или испанское производство, он не признает дешевой посуды – аккурат в ореол цветного пятна на столешнице. Раздается звон – чашечка ударяется о блюдце.

В полной тишине сидящий посреди ризницы на стуле Рид медленно наклоняет голову к шее и поочередно щелкает суставами.

– Значит, захотелось вернуться под аплодисменты, мальчик? – цокает языком старик, щуря лисьи глаза.

Классический вопрос из серии «почему от тебя всегда одни проблемы?», «ты откуда здесь взялся?» и «а что, они тоже хотят тебя прикончить?».

Между прочим, Рид любит аплодисменты, но не когда от них больше проблем, чем пользы, и уж тем более не когда они по звучанию похожи на пальбу из полицейских HK-45. Поэтому его ответ: нет, не захотелось. Вообще, «захотелось вернуться» – это про что угодно, но точно не про Рида и Джакарту.

Поэтому:

– Да не то чтобы, – говорит он и почти не врет.

Старик епископ – приземистый, невысокий, со своей добродушной хитрой мордой и бордовой сутаной в золотистой вышивке – удрученно вздыхает, так, словно ему искренне сочувствует. Ага, как же, думает Рид.

– Вы не рады меня видеть? – спрашивает Рид тоном человека, который знает, что единственная радость, которую он может принести ближнему своему, – это радость от своей кончины.

Епископ Эчизен несколько секунд смотрит на него, постукивая пальцами по подбородку, будто бы взвешивает, что сказать. Потом тянет:

– Ты украл мои деньги, Эйдан, – и в его голосе – дружелюбие, висящее над шеей Рида ножом гильотины.

– Я не крал, – говорит тот абсолютно серьезным тоном. Лестари смотрит на него нравоучительно, в глазах его так и читается: «Брать чужое и сбегать – это и значит красть».

В голове крутится детское «я не успел отдать», потому что этот бешеный обмудок Голландец из мотоклуба «Коршуны» загнал его в тупик. У Рида был выбор: помереть, как святой Стефан, во славу Божию или бежать из Джакарты налегке, без сменных трусов, но с десятью косарями.

И обычно Рид без проблем выбирался из таких беспросветных задниц: тут улыбнувшись, там подмигнув, здесь попоясничав, параллельно отходя бочком к двери, – но его преосвященство такого терпеть не мог.

– Ты мне должен десять тысяч с поставок в Коямпуттур.

А стоило речи зайти о деньгах, он становился еще страшнее.

– У меня сейчас нет таких денег, – собравшись с духом, признается Рид, чувствуя, что совершает самую большую ошибку в своей жизни. Не считая того раза, когда он съел каролинский перец на спор… И того, когда решил, что отправить Салима на свидание с девушкой ростом метр девяносто семь – хорошая идея.

– Ну так дай мне хоть одну причину, – старик растягивает губы в дружелюбнейшей из своих улыбок, – не прикончить тебя.

Несмотря на возросший градус угрозы, Рид аккуратно пробует:

– Ну… Я симпатичный?

Термометр опасности, который всегда помогал ему остаться в живых, тут же поднимается до заоблачных цифр по Цельсию – Рид уже чувствует запах паленого. И, судя по безмятежному лицу епископа, рвануть может в любой момент, так что Рид спешит реабилитироваться:

– Ну будет вам! Вы же с восемнадцати лет меня знаете, епископ! У меня же огромный коэффициент полезности.

– С шестнадцати, Эйдан, – поправляет его Эчизен, – с шестнадцати. А коэффициент твоей разрушительности еще выше. И посчитай проценты от стоимости товара, которые набежали за эти три года. – Хитрая морда! – Так почему все-таки я не должен тебя убивать?

– Ничего не имею против парочки отменных убийств. – Рид сглатывает, краем глаза косясь по сторонам. Слева – арочный выход в молитвенный зал. Справа – двери в ризницу. Позади – Иисус. – Только если ни одно из них не мое.

И все-таки решается:

– Дядюшка, ну чего вы…

– Лестари, прострели ему колено, – безмятежно приказывает епископ.

– Ладно, ладно! Давайте не будем кипятиться! Лести, приятель, опусти пушку!

Эчизен искренне интересуется:

– Не понравилась перспектива?

– Ваше преосвященство, – на язык напрашивается «старый ублюдок», но Рид сдерживается как может, – у вас всего два диакона. Мы с Салимом такой слаженный тандем, – ага, думает, прямо команда мечты, – вы же не станете…

Эчизен перебивает его:

– В Божьем доме сейчас один диакон, и это не Салим.

– Вы что, уволили Салима? – Тогда какого хрена он здесь ошивается? Нет, подождите. – Вы… Вы его повысили! Он теперь священник? Это нечестно, епископ!

И Рид даже не скрывает вселенскую обиду в голосе.