Зигберт предположил, что это и могло быть причиной ареста. Симпатичная немка-христианка, работавшая рядом с ним, определенно знала, чем он порой занимается. Но он надеялся, что донесла на него не она: порой она оставляла ему немного хлеба в бумажном пакете и, как он хотел верить, флиртовала с ним – обычные фантазии шестнадцатилетнего подростка о романе с женщиной вдвое старше его. До того как начать работать на фабрике Вебера, он был знаком с красивой девушкой по имени Мариан, чья семья жила в модном пригороде Берлина Шарлоттенбурге. Раз в месяц днем в воскресенье Зигберт и Мариан проводили время вдвоем в уголке местного еврейского кладбища, где никто не мог бы их обнаружить. Потом он подумал и о другой девушке, которая работала рядом с ним на фабрике Вебера, всегда смотрела на него с обожанием и всегда носила темно-зеленое пальто. Однако сейчас было не время думать о девушках.

Полицейский наклонился к нему и прошептал: «На тебя есть данные».

Какие данные? Зигберт не мог понять. Сведения о нарушениях, содержащиеся в полицейском участке, в 1943 году были достаточным основанием для депортации еврея из Берлина. Тут он вспомнил, что пятью годами раньше, когда ему было одиннадцать, его застали выходящим из кинотеатра. Евреям запрещалось посещать подобные публичные заведения. В то время фильмы с Ширли Темпл собирали в кинотеатрах настоящие толпы. Немцы особенно полюбили светловолосую голубоглазую американскую чудо-девочку. Немецкие производители игрушек продавали коллекционные куклы Ширли Темпл. Табачная компания Ross Verlag предлагала «бонусные карточки» с Ширли Темпл в каждой пачке сигарет Zuban. Зигберт не особенно интересовался Ширли Темпл, но перед каждым сеансом в кинотеатрах крутили выпуски новостей, а их стоило посмотреть. В новостях рассказывалось, что происходит в остальном мире, а чем больше он будет знать об остальном мире, тем выше его шансы на спасение.

Зигберт нашел способ попадать в кинотеатры. Вместо того чтобы вышить желтую звезду Давида на куртке, как предписывалось всем евреям законом, он прикалывал ее булавкой, так что при покупке билета просто откреплял ее от одежды. После сеанса он снова прикалывал звезду, перед тем как выйти из здания, но в тот раз полиция поджидала прямо у кинотеатра и видела его манипуляции. Один полицейский подозвал его, осмотрел звезду и укололся булавкой. Хотя Зигберт был еще слишком мал, чтобы удерживать его надолго, и вскоре был отпущен домой, этот инцидент был занесен в полицейские протоколы. И вот сейчас он вновь был арестован, сидел в грузовике, представлял себе, как нацисты его убьют, и думал, не отправят ли его в одном из тех вагонов для скота, о которых шептались уже многие. За несколько лет до этого, когда полиция взялась за евреев, полицейские явились к ним на квартиру. Они увидели на стене гостиной медаль, полученную его отцом Исидором Вильцигом за Первую мировую войну, и молча удалились: с героями войны, даже с евреями, нужно было считаться. Но это произошло до «Хрустальной ночи» (Kristallnacht) в ноябре 1938 года, когда нацисты разгромили витрины еврейских магазинов, сожгли синагоги и арестовали 30 тысяч еврейских мужчин, включая старшего брата Зигберта, Джо, отправив их в концентрационные лагеря. Куда бы Зигберта сейчас ни везли, он понимал, что военные заслуги отца ему уже не помогут.

Грузовик остановился перед ветшающим доходным домом, где семья Вильциг жила со времени переезда в Берлин. Обитатели дома собирались на улице, вынося все, что могли взять с собой: еду, одеяла, простыни, посуду, профессиональные инструменты и личные вещи. Полицейский взял его за руку и велел присоединиться к какой-нибудь группе людей в ожидании депортации.

«Печатные машинки тоже берите! – кричал офицер СС растущей толпе людей. – И головки швейных машинок! Вас переселяют в безопасное место, где всем найдется работа!»

Зигберт понимал: нельзя верить ничему, что говорят нацисты. Он опасался самого худшего.

В одной из групп, ожидавших депортации, Зигберт увидел отца, мать и старшего брата Вилли. Рядом стояла его самая старшая сестра Марта, вместе с мужем и семилетним сыном. Другие братья Зигберта, Луис и Мартин, ждали погрузки в другой группе. У всех были чемоданы и сумки с едой. Полиция сгоняла всех в открытые грузовики. Зигберт забрался в один из грузовиков и увидел, что все его родственники тоже разошлись по грузовикам. Караван тронулся.

Через двадцать минут грузовики прибыли на окаймленное деревьями поле, где по выходным в теплую погоду Зигберт частенько наблюдал за тем, как богатые берлинцы ездят верхом. С полем граничила железнодорожная ветка. Эсэсовцы стали выталкивать людей из грузовиков и приказали строиться вдоль ветки, крича, что скоро придут поезда и увезут их в новое место проживания. Народу было очень много, и Зигберт потерял из виду своих родных. Издалека он увидел девушку в темно-зеленом пальто, одинокую и потерянную, а еще дальше заметил прекрасную Мариан из состоятельной шарлоттенбургской семьи – она стояла вместе с родителями. Мариан помахала ему, приглашая присоединиться. Зигберт помахал в ответ, но затем, подумав, бросился к девушке в темно-зеленом. Он напомнил себе, что она тоже происходила из бедной семьи, и все, чего она хотела, – это держать его за руку. Он почувствовал гордость, когда предпочел ее богатой и прекрасной Мариан.

«Теперь уже неважно, что со мной будет», – прошептала ему девушка в темно-зеленом пальто.

«Я не был ни принцем, ни Альбертом Эйнштейном, – рассказывал Зигги Нартелям, – но она смотрела на меня так, как будто я был тем и другим. Она не знала, где ее семья. У нее никого не было, и теперь она знала, что я ее не оставлю».

Этим людям пришлось провести на поле три дня, прежде чем приехал поезд. Зигберт и девушка в зеленом пальто доели всю еду, что была у них в карманах. На третий день поезд все же прибыл. Охранники стали вталкивать людей в вагоны для скота – по восемьдесят, по девяносто, по сто человек и более – и всунули в руку каждому по куску хлеба. Никто не знал, насколько долгим окажется путешествие. Сколько им предстоит продержаться на этом куске хлеба? Зигберта и девушку в темно-зеленом пальто впихнули в один вагон для скота, людей тесно прижали друг к другу, поезд тронулся. Сквозь щели видна была табличка: «НАПРАВЛЕНИЕ – КРАКОВ».

Поезд ехал медленно. Прошли сутки, другие, третьи. Воды не было. В вагоне для скота ехало больше сотни человек, хотя он был бы слишком тесен и для пятидесяти, и большинству пришлось простоять все четыре дня поездки. Только тонкий луч света проникал сквозь щели в деревянных досках стены вагона. Поезд ни разу не остановился. Облегчались прямо в ведро, которое быстро переполнилось, и его зловонное содержимое разлилось по деревянному полу. Зигберт видел, как умерли несколько пожилых людей – одни от голода, другие, возможно, от недостатка воздуха: окон в вагоне для скота не было. От боли и страха многие стонали. Зигберт и девушка в темно-зеленом пальто не теряли друг друга из виду.

Через четыре дня поезд остановился на запасном пути где-то в Польше. Была ночь. С лязгом отворились двери, и в лицо стали резко светить рефлекторные лампы. Охранники в униформе по-немецки скомандовали всем выстроиться вдоль длинной платформы; тех, кто двигался недостаточно быстро, избивали на месте.

«Если вас там не было, – вспоминал Зигги через много лет, – вы просто не сможете представить себе этот чудовищный кошмар».

Зигберт услышал, как другие узники произносят название этого места: Освенцим (Аушвиц-Биркенау).

3
Освенцим

В интервью после освобождения выжившие узники вспоминали, как прибывали на разгрузочную платформу в Биркенау^[9]. Одни описывали тошнотворный запах; другие упоминали языки пламени в ночном небе от сжигания тел в печах лагерных крематориев. Третьим узникам запомнился лай собак, четвертым – звуки скрипок. Нацисты, как выяснилось впоследствии, формировали из заключенных музыкантов оркестры и заставляли их играть, когда их товарищи по лагерю маршировали на работу. В видеоинтервью 2002 года для Shoah Foundation Зигги так описывал свои первые впечатления: охранники в униформе с иголочки потрясают кнутами и дубинками и кричат на прибывших, чтобы те побыстрее выходили и оставляли в куче все свои пожитки.

С десяток мужчин и женщин из его вагона отказались оставаться без багажа. Охранники начали наносить им удары жесткими резиновыми прутьями, крича: Raus! Raus! Antreten! Те, кто не знал немецкого, не могли понять команду «Вон! Вон! Стройся!», и охранники избивали их за неподчинение.

В ту ночь, когда поезд Зигберта прибыл в Освенцим, шел снег, а на платформе станции Биркенау дул холодный ветер. Пытаясь вылезти из высоких вагонов для скота, многие пожилые люди теряли равновесие и падали. Грузовики, приехавшие, чтобы забрать узников в лагерь, проезжали прямо по ним, впечатывая в грязь их окровавленные тела. Потом подбегали узники в полосатых робах, грузили мертвые тела на тележки и куда-то увозили. Зигберт осматривал лица приехавших, но никого не узнавал. Где его отец и мать? Где братья и сестры? К нему подошел охранник в теплом зимнем пальто.

«Сколько тебе лет?» – прорычал он.

«Восемнадцать», – солгал Зигберт.

«Профессия?»

«Слесарь-инструментальщик», – солгал он снова.

Охранник толкнул Зигберта к очереди из узников слева, а девушку в зеленом пальто впихнул в правую очередь. Зигберт не знал ни того, что очередь справа состояла из узников, которых должны были сразу убить, ни того, что почти всех в возрасте до восемнадцати лет отправляли именно туда – вместе с детьми, пожилыми и больными, ни того, что направо посылали и всех, кто не мог похвастаться какими-то полезными навыками. Что побудило его солгать, объявив себя восемнадцатилетним слесарем-инструментальщиком? В ремесленном училище он действительно делал кое-какие инструменты, но так и не закончил обучение и не проработал инструментальщиком ни дня в своей жизни. Тайна этого импульса, который наверняка спас его от газовой камеры, преследовала его всю жизнь.

В правой очереди Зигберт заметил нескольких родственников, в том числе мужа его сестры Марты, который держал за руку их маленького сына. Они увидели Зигберта и жестами предложили присоединиться.

«Я не пошел, – вспоминал он полвека спустя. – Не знаю почему – может быть, я, как и другие дети в Западной Пруссии, привык подчиняться приказам чиновников. Как бы то ни было, я остался в левой очереди».

Зигберт указал на группу людей справа.

«Куда их ведут?» – спросил он узника, который укладывал чемоданы.

Тот печально посмотрел на него, поднял изможденный палец кверху и нарисовал в воздухе спираль, изображая дым от печей крематория. Но только что прибывший Зигберт понятия не имел, что значит этот жест.

«Еврей, выросший в те годы в Германии, – объяснял впоследствии Зигги репортеру, – мог ожидать, что его будут бить и унижать. Но газовая камера? Крематорий? К такому мы не были готовы. Смрад и дым из печей – и они делали это с детьми! Они делали это с детьми! Я до сих пор слышу крики детей, которых отрывали от родителей. Не могу ничего поделать с воспоминаниями. Я до сих пор говорю Всевышнему, что если перестану слышать эти крики, то буду чаще ходить в синагогу. Языки пламени, вырывающиеся из крематориев, омерзительный смрад – все это было невероятно».

Зигберт вновь осмотрел очередь справа и заметил девушку в темно-зеленом пальто. Как будто увидев ее впервые, он подумал: «Она выглядит такой юной и невинной». Когда охранники уводили ее от остальных, на платформу падал снег. Мгновеньем позже ее не стало.

Зигберта вместе с тридцатью другими узниками, признанными годными к работе, втолкнули в грузовик, который вскоре тронулся в ночную тьму. Не прошло и двадцати минут, как они приехали в Буна-Моновиц – отделение Освенцима, в котором находились фабрики рабского труда. Из ближайших зданий доносился запах синтетического каучука.

«Как только мы приехали, нас отправили под так называемый душ – в ледяную воду, – вспоминал он. – Потом нас заставили быстро одеться в полосатые робы, шапочки и рваные туфли с деревянными подошвами. Потом нам обрили головы и заставили бежать в другое здание, метрах в ста от первого, чтобы нам на руке вытатуировали лагерные номера. Несколько человек во время бега упали в грязь, но мы быстро научились не оглядываться: если охранник ловил тебя на этом, тебя избивали. Грязь была повсюду, везде были лужи, а те, кто упал и лежал в грязи и пыли, даже уже не казались людьми. Они выглядели как кучи лохмотьев».