Я смотрю на кипу документов, лежащих на столе, – отчеты, принесенные Джиневрой. Дотащить подозреваемого до суда в моем случае – длительная и трудоемкая экспедиция, которая зачастую оказывается бесплодной. Последнее дело, которое нам удалось довести до вынесения приговора, завершилось в 2008-м, и ответчик умер в конце судебного процесса. Мы действуем совсем не так, как полиция. Те видят преступление и ищут ответ на вопрос: «Кто это сделал?» Мы же начинаем с имени, роемся в базах данных и ищем людей, живущих под таким же именем, а потом выясняем, чем занимался этот человек во время войны.

У нас нет недостатка в именах.

Я снова беру трубку:

– Лео Штайн. Слушаю.

– Ммм… – мямлит какая-то женщина. – Я не уверена, что звоню куда нужно…

– Я скажу вам, если вы объясните причину своего звонка.

– Один мой знакомый, возможно, был офицером СС.

В нашем отделе мы выделяем такие звонки в категорию: «Мой сосед – нацист». Обычно это чертов сосед, который пинает вашу собаку, когда та забегает на его участок, и звонит в мэрию, когда листья с вашего дуба падают к нему на двор. У него европейский акцент, он носит длинное кожаное пальто и имеет немецкую овчарку.

– А как вас зовут?

– Сейдж Зингер, – говорит женщина. – Я живу в Нью-Гэмпшире, и он тоже.

Это заставляет меня сесть немного прямее. Нью-Гэмпшир – отличное местечко, чтобы спрятаться, если ты нацист. Никому в голову не придет совать нос в Нью-Гэмпшир.

– Как зовут этого человека? – спрашиваю я.

– Джозеф Вебер.

– И вы думаете, что он был офицером СС, так как?..

– Он мне сам об этом сказал, – отвечает женщина.

Я откидываюсь на спинку стула:

– Он сказал вам, что был нацистом?

За десяток лет, что я здесь работаю, это у меня первый случай. Моя работа всегда состояла в том, чтобы счищать маскировочные слои с преступников, которые думают, что через почти семьдесят лет давнишние убийства сойдут им с рук. Никогда обвиняемый добровольно не признавался мне в содеянном, пока я не припирал его к стенке неопровержимыми доказательствами и у него не оставалось другого выбора, кроме как сказать правду.

– Мы… приятели, – продолжает Сейдж Зингер. – Он хочет, чтобы я помогла ему умереть.

– Как Джек Кеворкян?^[14] Он неизлечимо болен?

– Нет. Совсем наоборот – вполне здоров для человека в его возрасте. Он считает, в этом есть некая справедливость, что он просит меня поучаствовать, так как я из еврейской семьи.

– И?..

– Это имеет значение?

Не имеет. Я еврей, но половина сотрудников нашего отдела – нет.

– Он упоминал, в каком лагере был?

– Он использовал немецкое слово… Тотен… Отен… что-то там.

– Totenkopfverbändе? – высказываю догадку я.

– Да!

В переводе это означает «отряд „Мертвая голова“». Это не место службы, а подразделение СС, которое охраняло концентрационные лагеря Третьего рейха.

В 1981 году мой отдел выиграл судьбоносное дело: Федоренко против Соединенных Штатов. Верховный суд решил – мудро, по моему скромному мнению, – что каждый, кто был охранником в нацистском концлагере, неизбежно принимал участие в совершении нацистами преступлений, которые преследуются по закону. Лагеря исполняли разные функции, и для их существования каждый участник цепочки должен был выполнять свою часть общего дела. Если бы кто-то уклонился от службы, весь аппарат уничтожения остановился бы. Поэтому на самом деле не важно, что совершил или чего не совершал этот конкретный человек, – действительно он нажимал на спусковой крючок или заправлял «Циклоном Б» газовые камеры, – подтверждения его членства в отряде СС «Мертвая голова» и службы в концентрационном лагере достаточно, чтобы возбудить против него дело.

Разумеется, это все еще далекое от реальности предположение.

– Как его зовут? – повторяю я вопрос.

– Джозеф Вебер.

Я прошу ее произнести имя по буквам, записываю в блокнот и подчеркиваю двумя линиями.

– Он сказал что-нибудь еще?

– Показал мне свою фотографию. В форме.

– Как она выглядела?

– Эсэсовская форма, – говорит женщина.

– И вы определили это, потому что?..

– Ну, она такая, как показывают в фильмах, – признается моя собеседница.

Тут есть два возражения. Я не знаю Сейдж Зингер. Может, она только что сбежала из психушки и выдумала всю эту историю. И с Джозефом Вебером я незнаком, а по нему, может статься, тоже дурдом плачет. К тому же за десяток лет я ни разу не получал от обычного гражданина подобного звонка с сообщением о нацисте, который вдруг сам объявил о себе. Большинство наводок для расследований мы получаем от адвокатов, которые представляют в бракоразводных процессах женщин, надеющихся приписать своим мужьям – определенного возраста и родом из Европы – нацистское прошлое. Представьте, как это сработает в их пользу, если адвокату удастся убедить судью в жестоком обращении супруга с его клиенткой. И всегда даже такие обвинения оказываются полной ерундой.

– Этот снимок у вас? – спрашиваю я.

– Нет, – отвечает она. – У него.

Разумеется.

Я потираю лоб.

– Мне нужно знать… у него есть немецкая овчарка?

– Такса.

– Это было бы мое второе предположение, – бормочу я. – Слушайте, давно вы знакомы с этим Джозефом Вебером?

– Около месяца. Он стал приходить на занятия психотерапевтической группы скорби, которые я посещаю после смерти матери.

– Мне грустно это слышать, – автоматически произношу я, будучи уверен, что моя собеседница рассчитывает на сочувствие. – Значит, нельзя утверждать, что вы хорошо понимаете этого человека и можете объяснить его мотивы, зачем ему наговаривать на себя…

– Боже, да что с вами со всеми?! – взрывается женщина. – Сперва копы, потом ФБР… Почему бы вам, по крайней мере, не прислушаться к моим словам? Откуда вы знаете, что он соврал мне?

– Потому что в таком поведении нет смысла, мисс Зингер. С чего вдруг человек, который успешно скрывался полвека, сбросит с себя маску?

– Я не знаю, – честно отвечает она. – Чувство вины заело? Боится Страшного суда? Или просто устал. Жить во лжи, понимаете?

Этими словами она подцепляет меня на крючок. Потому что это так по-человечески. Величайшую ошибку совершают люди, когда, думая о нацистских военных преступниках, представляют их всех чудовищами до, во время и после войны. Они не такие. Когда-то это были обычные люди с вполне сформированной совестью, которые сделали неправильный выбор и всю оставшуюся жизнь по возвращении к мирному существованию вынуждены придумывать себе оправдания.

– Вы, случайно, не знаете дату его рождения? – спрашиваю я.

– Я знаю, что ему за девяносто…

– Что ж, мы попытаемся проверить его имя и посмотрим, что из этого выйдет. Собранные нами сведения неполны, но у нас одна из лучших в мире баз данных, ее собирали по разным архивам целых тридцать лет.

– А потом что?

– Если мы получим подтверждение или по какой-то другой причине решим, что тут есть основания для подачи заявления, я попрошу вас встретиться с моим главным историком Джиневрой Астанопулос. Она задаст вам ряд вопросов, которые помогут нам продвинуться дальше в расследовании. Но должен предупредить, мисс Зингер, хотя к нам поступают тысячи звонков от граждан, ни один из них пока ни к чему не привел. Вообще-то, один привел, еще до создания этого отдела в 1979 году, тогда офис прокурора США в Чикаго начал процесс против предполагаемого преступника, который на поверку оказался не только не виновным, но еще и жертвой нацистов. С тех пор ни один сигнал, полученный нами от граждан, не повлек за собой судебного разбирательства.

Сейдж Зингер мгновение молчит, а потом изрекает:

– Тогда, по-моему, вам пора засучить рукава.

Учитывая все обстоятельства, можно считать, что Майклу Томасу невероятно повезло. Заключенный концлагеря для евреев, он сбежал от нацистов и присоединился к Французскому сопротивлению, был членом боевого спецподразделения, а потом сотрудничал с американской военной контрразведкой. В последнюю неделю Второй мировой войны он получил сведения о колонне грузовиков под Мюнхеном, которая должна была везти какой-то чрезвычайно важный груз. Прибыв на склад бумажной фабрики во Фраймане, теперь это часть Мюнхена, он обнаружил там кипы документов, которые нацисты планировали уничтожить: личные дела более десяти миллионов членов нацистской партии по всему миру.

Эти документы использовали в ходе Нюрнбергского процесса и после него для идентификации, обнаружения и судебного преследования военных преступников. Этот архив – первое, к чему обращаются историки, работающие со мной в отделе по правам человека и специальным расследованиям. Нельзя утверждать, что если мы ничего не выудим из него по имени человека, значит тот не был нацистом, но наличие этого массива данных все равно здорово упрощает дело.

Я застаю Джиневру за ее столом:

– Мне нужно, чтобы ты проверила одно имя.

После объединения Германии в девяностых Соединенные Штаты вернули Берлинскому центру документации главный архив СС и Нацистской партии, который был захвачен американской армией после Второй мировой войны… но прежде всё до последней бумажки было переснято на микрофильмы. Среди документов Берлинского центра и тех, что стали доступными после распада СССР, Джиневра наверняка откопает что-нибудь, я уверен.

Если, конечно, тут есть что откапывать.

Она поднимает на меня глаза:

– Ты капнул кофе на галстук, – а потом вытаскивает карандаш из птичьего гнезда свернутых на макушке кудрявых желтых волос. – Лучше смени его перед свиданием.

– Откуда ты знаешь, что у меня свидание?

– Твоя мать звонила мне сегодня утром и просила вытолкать тебя с работы силой, если ты все еще будешь здесь в половине седьмого.

Ничего удивительного. Какая еще система связи способна распространять новости с такой умопомрачительной скоростью, как еврейская семья!

– Напомни, чтобы я убил ее, – говорю я Джиневре.

– Не могу, – задумчиво произносит она. – Меня привлекут за соучастие. – Она улыбается и смотрит мне в глаза поверх очков. – К тому же, Лео, твоя мама – это глоток свежего воздуха. Целыми днями я читаю о людях, которые жаждали мирового господства и утверждали свое расовое превосходство. В сравнении с этим ожидание внуков – такая прелесть.

– У нее есть внуки. Трое, благодаря моей сестре.

– Ей не нравится, что ты женат на своей работе.

– Когда я был женат на Диане, ей это тоже не слишком нравилось, – парирую я.

Прошло уже пять лет после моего развода, и, должен признать, худшим во всем этом было то, что пришлось сказать матери: «Ты была права». Женщина, которую я считал девушкой своей мечты, оказалась неподходящей для меня.

Недавно я столкнулся с Дианой в метро. Она снова вышла замуж, родила ребенка и ждет второго. Мы обменивались любезностями, когда у меня зазвонил телефон, сестра спрашивала, приду ли я на день рождения племянника в воскресенье. Она услышала прощальные слова, сказанные мною Диане. Часа не прошло, как мать позвонила мне, чтобы отправить на свидание с незнакомой женщиной.

Я же говорил, еврейская семейная сеть.

– Мне нужно, чтобы ты пробила одно имя, – повторяю я.

Джиневра берет у меня из руки листок со словами:

– Уже шесть тридцать шесть. Не заставляй меня звонить твоей матери.

Я возвращаюсь к своему столу, чтобы взять портфель и ноутбук. Оставить их на работе – все равно что уйти домой без руки или ноги. Инстинктивно тянусь рукой к кобуре на поясе, проверяю, на месте ли мой пейджер. Присаживаюсь на секунду и забиваю в Google имя Сейдж Зингер.

Разумеется, я регулярно пользуюсь поисковыми системами. В основном для того, чтобы проверить, не является ли кто-то (Миранда Кунц, например) полным психом. Но узнать что-нибудь о Сейдж Зингер мне захотелось из-за ее голоса.

Он дымный. Звучит как первый осенний вечер, когда ты зажигаешь огонь в камине и выпиваешь бокал портвейна, а потом отрубаешься, держа на коленях собаку. Собаки у меня нет, да и портвейн я не пью, но вы поняли, что я имею в виду.