Тихий голос предложил нам войти, и Нина распахнула дверь. В комнате было довольно темно, и после ярких побеленных стен внутреннего двора моим глазам потребовалось несколько мгновений, чтобы привыкнуть. Пахло ладаном и маслом пачули, а маленький оловянный фонарь со свечой отбрасывал на стены узоры из звезд. В углу сидела сказительница – продавщица снов, и Нина подтолкнула меня вперед, чтобы я примостилась на кучу мягких подушек у ее ног. Женщина откинула шаль со своих белых волос и посмотрела на меня своими блестящими глазами. У нее было очень морщинистое лицо и татуировки на лбу и подбородке. Позже я спросила Нину о них, и она объяснила мне, что это старый племенной обычай, но в исламе его не одобряют, потому что изменение любого творения Аллаха, включая внешность человека, – haram, что означает запрет, поэтому сейчас люди почти не делают наколок.

Пожилая леди немного напомнила мне птицу, когда, склонив голову набок, наблюдала за мной. Ее красивая шаль была вышита узорами, которые, по словам Нины, рассказывали истории ее племени. Она жила в пустыне до того, как вернулась к своей семье в медину. Продавщица снов заговорила по-французски и попросила меня рассказать ей, кто я и зачем пришла. Я поведала ей о плохих снах, и она кивнула. Все время, пока я говорила, ее глаза не отрывались от моего лица. Казалось, она не просто слушает мою речь, но и изучает меня, проникает в невысказанные мысли, как если бы я произнесла их вслух. Она словно читала сокровенные тайны моей души, что немного смущало, но в то же время я чувствовала, что могу ей полностью доверять. Когда я закончила рассказывать ей о своих снах и о том, как иногда боюсь снова заснуть после них, она взяла мою ладонь в свою руку, тоже похожую на птичью лапу и так же изрисованную хной, всю в узорах и завитках, как татуировки на ее лице. Женщина на несколько мгновений закрыла глаза. А потом начала говорить, рассказывая мне мою собственную историю. Насколько я помню, вот что она сказала:

– Первая часть вашего путешествия закончена. Следующая только начинается. Ты найдешь новый дом в стране, которая поначалу покажется чужой, но она примет тебя в свое сердце, и ты будешь там в безопасности. Впереди трудные времена, но твое собственное сердце наполнено мужеством, ты сильнее и храбрее, чем думаешь.

Она остановилась на минуту и снова посмотрела на меня, склонив голову набок. Затем улыбнулась очень по-доброму, ее лицо смягчилось, и она произнесла:

– Когда луна освещает сто чаш с водой, независимо от того, где они находятся, каждая чаша наполнена ее светом. Помни об этом, когда проснешься ночью. Луна, которая светит тебе здесь, является напоминанием о том, что любовь подобна луне в этих чашах с водой – она повсюду. Твои плохие сны происходят от страха и печали, которые ты носишь с собой. Теперь пришло время отпустить их. Любовь и мужество сильнее этих вещей. Лишь избавившись от страха и тоски, ты обретешь свободу быть смелой и любить в полной мере.

Мне подумалось, что, похоже, она догадалась о многом, просто посмотрев на меня. Я явно беженец из Франции и направляюсь в Америку, как и многие другие люди в Касабланке. Но мне было приятно услышать немного о мужестве и свободе. И мне понравилось о луне в чашах с водой – я обязательно буду иметь это в виду, когда проснусь посреди ночи. Скорее всего, это немного поможет. Приятно думать о лунном свете, освещающем наш старый дом во Франции так же, как наш новый дом здесь, в Марокко.

Затем женщина повернулась к Нине и сказала что-то по-арабски, чего я не поняла, но Нина кивнула и поблагодарила ее. Я попыталась отдать продавщице снов свои последние несколько су, но она покачала головой и широко улыбнулась мне. Именно тогда я увидела, что у нее не хватает передних зубов. Ее лицо было очень морщинистым и таким же коричневым, как кожаная обложка этого блокнота, но это было одно из самых добрых и мудрых лиц, которые я когда-либо видела. Она наотрез отказалась брать у меня деньги, а потом сказала что-то довольно странное. Она сказала мне, что не может брать деньги у члена своей семьи. Я полагаю, она была очень добра, потому что Кенза ее племянница, а я подруга Нины, дочери Кензы.

Когда мы вышли из комнаты, Нина перевела мне ее слова:

– Она видит, что твое сердце наполнено печалью. Тебе нужно отправиться к океану. Написать названия своих потерь на камнях, подобранных на берегу, а затем выбросить их в воду. Океан достаточно велик, чтобы принять твою печаль и хранить ее вместо тебя, освободив твое сердце для другого. Сказительница говорит, что это важный урок, который ты должна усвоить сейчас и хорошо запомнить. Это поможет тебе в дальнейшей жизни.

Когда внизу во дворе мы пили мятный чай с печеньем, Нина небрежно спросила Кензу, не отвезет ли она нас как-нибудь в ближайшее время на океан. Та ответила, что сделает это, как только моя мама позволит.

Мне уже пора ложиться спать. Полагаю, что вести записи в дневнике – это почти то же, что писать на камнях и бросать их в океан, поэтому Кензе не стоило беспокоиться, ведь в некотором смысле папа и продавец снов дали мне один и тот же совет.

Думаю, сегодня я буду спать немного лучше. Спокойной ночи.

Зои – 2010

Темнота кажется такой же давящей, как покрывало, которое я отбросила в сторону, создав смятую гряду холмов у твердой, как стена, спины Тома. Он в забытьи, глубоко спит; каждый ровный вдох прерывается слабым храпом, каждый выдох – тихим сипением. Его дыхание странно невыразительно, в нем нет ни удовлетворения, ни печали. Почему-то эта ровность – из-за которой муж кажется еще более далеким и недосягаемым – приводит меня в бешенство. Какое облегчение, что я в состоянии признать это хотя бы сейчас, в безмолвной темноте. Наша повседневная осторожная вежливость по отношению друг к другу выглядит такой хрупкой и натянутой. Интересно, что Том на самом деле думает обо мне, как много всего он оставляет невысказанным?

Как можно лежать так близко к кому-то и все равно чувствовать себя таким одиноким? Моя бессонница и его забытье только еще раз подчеркивают, насколько мы сейчас разобщены. Я знаю, что статистика не обнадеживает: немногие браки переживают то, через что нам пришлось пройти.

Переезд в Марокко должен был дать нам новый старт, но каким-то образом все, что мы пытались оставить позади, похоже, нашло свой путь сюда вместе с теми немногими вещами, которые мы упаковали в наши чемоданы.

Порой нам все еще трудно смотреть друг на друга.

Каждое утро после ранней пробежки по городу Том смывает пот и пыль и появляется преображенный, готовый выбраться из-под обломков нашего брака в спокойный, упорядоченный мир своей работы, в место, где он может быть кем-то другим, а не просто половиной нас. Одетый в костюм, он едет в машине с кондиционером в свой комфортабельный офис, где, я полагаю, есть вежливые, улыбающиеся коллеги, кофе из автомата и упорядоченная куча работы, которую нужно выполнить. И где ему не приходится думать ни о чем другом. Неудивительно, что он не очень-то стремится возвращаться по вечерам домой. Интересно, что он видит, когда перед выходом из дома, стоя перед зеркалом в прихожей, завязывает галстук аккуратным узлом? Является ли для него реальным это отражение? Спокойный, аккуратный, контролируемый карьерист. Или, подобно мне, он видит то, что лежит под поверхностью – осколки, боль, запутанные беспорядочные эмоции? Наблюдая себя в зеркале, я понимаю, как плохо стараюсь все это замаскировать. Мои жесткие волосы, стянутые сзади резинкой, их темные корни только подчеркивают синюшные круги под глазами. На мне чаще всего бывают старая футболка и спортивные штаны – эдакая растянутая униформа (учитывая обвисшее после рождения ребенка тело, которое она скрывает) мамы-домохозяйки.

Накануне вечером Том предложил выехать куда-нибудь на выходные. Мысль о том, чтобы паковать чемоданы и много часов находиться за рулем, а потом остановиться в отеле, наполнила меня паникой. Мы едва можем вынести совместное пребывание в этом доме, где у каждого есть место – своя комната-убежище, где можно спрятаться, чтобы не приходилось сидеть молчаливым свидетельством вины и боли друг друга. Я не могла вынести даже мысли о том, чтобы оказаться запертой с ним в одном гостиничном номере. И кроме того (это знает любая молодая мама), от поездки на выходные с ребенком больше вреда, чем пользы. Вывозя ребенка в незнакомое место, вы тратите массу времени, чтобы упаковать все необходимое, но вскоре обнаруживаете, что упорядоченность, которую вы так тщательно создавали, рушится, выбивая малыша из колеи. В результате он не спит, эта вылазка начинает казаться совершенно бессмысленной. Поначалу Тома разозлила моя реакция, и я видела, что он обижен моим отказом от поездки. Но это длилось недолго, муж очень быстро со мной согласился и, как я думаю, испытал некоторое облегчение: он, как обычно, поступил правильно, предложив развлечение, а я, традиционно отказавшись, в который раз проявила себя занудой.

Дыхание мужа все такое же ровное, он не ощущает моих суматошных ночных мыслей, и внезапно я понимаю, что не могу больше ни секунды лежать рядом. Очень тихо, чтобы не потревожить его, я встаю с кровати и на цыпочках поднимаюсь наверх в комнату Грейс. Здесь, среди крыш, приоткрытые ставни позволяют любому слабому дуновению ветерка чуть охладить тяжелый воздух. Я слышу мягкое шуршание перьев, это в темноте устраиваются на ночлег голуби.

Отодвигаю в сторону полотно москитной сетки, ровно настолько, чтобы проскользнуть под нее и устроиться на кровати Грейс. Здесь я чувствую себя гораздо менее одинокой. Очень осторожно я беру свою спящую дочь на руки. Когда я с ней, кажется, что мои ободранные, зудящие руки не так меня мучают, и это успокаивает встревоженный разум.

Палец лунного света проскальзывает меж щелей в ставнях, указывая на стопку аккуратно сложенной на комоде ткани. Следуя совету Кейт, я постирала старую одежду, которую собираюсь использовать для изготовления лоскутных блоков, а затем накрахмалила и выгладила, чтобы ее было легче разрезать на квадраты одинакового размера. Из книги по квилтингу я выбрала дизайн под названием «Древо Жизни». Каждый блок представляет геометрический узор из простых треугольников и квадратов. Как только я сошью тринадцать блоков, я разложу их в три ряда, закреплю с помощью полосок ткани и пришью к подложке, а затем обработаю края одеяла окантовкой. Но это немного позже. На данный момент все, что мне нужно сделать – это построить ветви моего первого дерева, пришив один треугольник ткани к другому. Мне не терпится начать, и я очень жду, когда Кейт покажет мне, где взять коврик для резки, раскройную линейку и роликовый резак.

Я глажу прядь волос Грейс, таких же мягких и неземных, как лунный луч.

Это напоминает мне слова «продавца снов» из дневника Жози о том, что луна способна наполнить бесконечное количество чаш. Думаю, такова и моя материнская любовь: мое сердце переполнено ею, она бесконечна, как этот серебристый свет.

Читая дневник Жози, я словно переступаю невидимый порог и оказываюсь в другом мире. Ее жизнь в этом доме – в этой самой комнате! – кажется мне порой более реальной, чем моя собственная. Я представляю, как она лежит в этой же кровати, смотрит на лунный свет и слушает воркование голубей. Чувствовала ли она себя в безопасности здесь, наверху, пока члены ее семьи спали внизу, в своих комнатах? Или постоянно присутствовавшая угроза, исходившая от нацистской Германии, в мире, перевернутом войной с ног на голову, не давала ей спать по ночам? Несмотря на богатство ее отца, безусловно спасавшее во многих ситуациях, в чужой стране, где за каждым углом таилась опасность, еврейским беженцам приходилось нелегко. И было не так важно, «действительные» (как выразилась Жози) они или нет.

Касабланка в 1940-х годах, похоже, была тем местом, где люди могли легко провалиться сквозь щели и исчезнуть.

Так ли сильно я отличаюсь от Жози и ее семьи? Я тоже в некотором роде беженец, бегущий от того, от чего никак не убежать.

Можно без труда провалиться сквозь трещины в моем браке. И просто исчезнуть.