Люди из костюмерной последовательно и строго следовали указаниям Гарри Кэмерона, и мой образ неизменно включал обтягивающий свитер с пуговицами впереди.

Бог не наградил меня фигурой песочные часы, и моя задница напоминала плоскую стену – хоть картину вешай. Мужчин привлекала моя грудь, женщины восхищались лицом.

По правде говоря, я не уверена, когда именно вычислила, к чему мы стремимся, какую цель ставим. Наверное, это дошло до меня в те недели, когда проводились фотосессии.

Планировалось, что я буду являть две противоположности, сложный образ, который трудно разгадать, но за который легко ухватиться. Мне предстояло быть одновременно наивной и эротичной. То есть я как будто была слишком цельной, чтобы понять нездоровые мысли, возникающие у зрителя, когда он меня видел.

Чушь, конечно. Но воплотить такой образ было нетрудно. Иногда я думаю, что различие между актрисой и звездой в том, что звезде комфортно быть такой, какой ее хочет видеть мир. И я чувствовала себя комфортно, будучи и невинной, и соблазнительной. Пока шли пробы и проявлялись фотографии, Гарри Кэмерон затянул меня в свой офис. Я знала, о чем он хочет поговорить. Знала, какую деталь осталось поставить на место.

– Как насчет Амелии Доун? По-моему, звучит неплохо, а?

Мы сидели вдвоем в его офисе, он – за столом, я – в кресле.

Я подумала.

– Что-нибудь с инициалами Э.Х? – Мне хотелось получить что-нибудь поближе к имени, которое дала мама, Эвелин Эррера^[12].

– Эллен Хеннеси? – Он покачал головой. – Нет, слишком консервативно.

Я посмотрела на него и предложила то, что придумала прошлой ночью, но с таким видом, будто придумала только сейчас.

– А как насчет Эвелин Хьюго?

– Отдает французским. – Гарри улыбнулся. – Мне нравится.

Я встала и пожала ему руку, а когда уже взялась за ручку двери, Гарри остановил меня.

– Еще один момент.

– О’кей.

– Я прочитал твои ответы в опроснике. – Он смотрел мне в глаза. – Ари очень доволен твоими успехами. Считает, что у тебя большой потенциал. Студия полагает, что было бы полезно, если бы ты встретилась кое с кем, появилась в городе с парнями вроде Пита Грира и Брика Томаса. Может быть, даже с Доном Адлером.

В «Сансете» Дон Адлер был самым популярным актером. Его родители, Мэри и Роджер Адлер, блистали в кино в 30-е. Дон принадлежал к голливудской элите.

– Что, какая-то проблема? – спросил Гарри. Он не стал упоминать Эрни, потому что знал – в этом нет необходимости.

– Никаких проблем, – сказала я. – Абсолютно.

Гарри кивнул и протянул мне визитку.

– Позвони Бенни Моррису. Он адвокат. Занимался разводом Руби Рейлли и Мака Риггза. Он поможет все уладить.

Придя домой, я сказала Эрни, что ухожу от него.

Он проплакал шесть часов подряд, а потом, уже под утро, когда я легла рядом с ним, сказал:

– Bien^[13]. Если ты так хочешь.

Студия дала ему расчет, а я оставила прочувственное письмо, написав, как мне больно покидать его. Все это было неправдой, но я чувствовала, что обязана закончить наш брак тем же, с чего начала – притворными словами любви.

Я не горжусь тем, как обошлась с ним, причинила ему боль, и это далось мне непросто.

Но я также знаю, что должна была покончить с Адской кухней. Я знаю, каково оно, когда не хочешь, чтобы твой отец смотрел на тебя слишком пристально или ненавидел тебя и бил, или любил чуточку чересчур. И я знаю, что чувствуешь, когда видишь перед собой будущее – мужа, представляющего собой новую версию твоего отца, с которым ты ложишься в постель, когда меньше всего этого хочешь, и которому ты готовишь на обед только бисквиты и консервированную кукурузу, потому что на мясо не хватает денег.

Как я могу осуждать четырнадцатилетнюю девчонку, которая делала все, что в ее силах, чтобы вырваться из города? И как я могу судить восемнадцатилетнюю девушку, которая вырвалась из брака, когда это стало возможно и безопасно?

В конце концов Эрни женился на женщине по имени Бетти, подарившей ему восьмерых детей. По-моему, он умер в начале 90-х, успев многократно стать дедушкой.

Полученные от студии деньги Эрни внес в качестве первого взноса за дом в Мар-Виста, неподалеку от студии «Фокс». Больше я о нем не слышала.

Так что, если судить по пословице, что все хорошо, что хорошо кончается, то можно сказать так: нет, я не жалею.

7

– Эвелин, – говорит Грейс, входя в комнату. – У вас через час обед с Ронни Билманом. Просто хотела напомнить.

– Ах да, верно. Спасибо. – Грейс выходит, и Эвелин поворачивается ко мне. – Продолжим завтра? В то же время?

– Да, отлично. – Я начинаю собирать вещи. Пока сидела, моя левая нога затекла, и теперь я постукиваю ею по полу, стараясь привести ее в порядок.

– Как, по-твоему, пока идет? – Эвелин поднимается и идет меня провожать. – Сможешь из этого сделать историю?

– Я могу сделать все.

– Вот молодчина, – смеется Эвелин.

* * *

– Как дела? – спрашивает мама, когда я отвечаю на звонок. Вопрос общий, но я понимаю – она хочет спросить: как ты живешь без Дэвида?

– Нормально. – Я кладу сумку на диван и иду к холодильнику. Мама в самом начале предупреждала, что Дэвид, возможно, не самая лучшая для меня пара. Мы встречались с ним несколько месяцев, прежде чем я привела его домой на День благодарения.

Ей понравилось, что он вежливый, что помог накрыть на стол и убрать потом посуду. Но утром, прежде чем он проснулся в наш последний день в городе, она спросила, связывает ли нас с Дэвидом что-то значимое. И добавила, что не «видит этого».

Я заметила, что ей и не нужно ничего видеть и что я это чувствую.

Но ее вопрос застрял у меня в голове. Иногда он звучал шепотом, иногда отдавался громким эхом.

Позвонив ей, чтобы сказать, что мы обручились – примерно через год после самого события, – я надеялась, что она поймет, какой он добрый, как беспроблемно он вошел в мою жизнь. С ним все было легко, все получалось без усилий, и в те дни это представлялось такой редкостью, такой ценностью. И все равно я беспокоилась, что она снова заговорит о своих опасениях, напомнит, что я ошиблась.

Она не заговорила, не напомнила. Наоборот – поддерживала и помогала.

Делала ли она это из уважения к моему решению, но без одобрения?

– Я тут подумала… – говорит мама, когда я открываю дверцу холодильника. – Нет, правильнее сказать, я разработала план.

Достаю бутылку пеллегрино, пластиковый контейнер с помидорами-черри и ванночку с сыром буррата.

– О нет… Что ты сделала?

Она смеется. У нее такой чудесный смех. Беззаботный, юный. У меня он другой, несообразный. То громкий, то хриплый. Иногда он звучит старчески. Дэвид говорил, что старческий и есть самый настоящий, потому что ни один здравомыслящий человек не пожелает себе такого смеха. Когда же я так смеялась в последний раз?

– Пока я ничего еще не сделала. Пока все в стадии замысла. Но я подумываю приехать к тебе.

Секунду-другую я молчу, взвешиваю за и против, с усилием пережевывая слишком большой кусок сыра. Против: она станет критиковать все, что ношу в ее присутствии. За: она приготовит макароны с сыром и кокосовый пирог. Против: каждые три секунды будет спрашивать, все ли у меня в порядке. За: по крайней мере, несколько дней я буду возвращаться не в пустой дом.

Проглатываю.

– О’кей. Отличная идея. Я смогу сводить тебя на шоу… может быть.

– Слава богу. Я уже заказала билет.

– Мама…

– Что? Если бы ты была против, я бы от него отказалась. Но ты же не против. Так что все замечательно. Буду недели через две. Тебя устроит?

Что это случится, я поняла уже тогда, когда мама отказалась от части часов в частной средней школе, где долгое время возглавляла отделение предметов естественно-научного цикла. Как только она сказала, что уходит, оставляя себе лишь два класса, я поняла, что освободившееся время ей нужно чем-то заполнить.

– Да, устроит. – Я режу помидорки и поливаю их оливковым маслом.

– Хотела убедиться, что ты не возражаешь. И не надо…

– Знаю, мам, – перебиваю я. – Понимаю. Спасибо, что приедешь. Будет здорово.

Здорово может и не быть. Но будет хорошо. Это как пойти на вечеринку после не самого лучшего дня. Знаешь, что не хочешь, и понимаешь, что не пойти нельзя. Пусть даже не повеселишься, но уйти из дома бывает полезно.

– Ты получила мою посылку? – спрашивает она.

– Какую посылку?

– С папиными фотографиями?

– Нет, не получила.

Мы обе молчим, потом мама раздраженно произносит:

– Господи, я все жду, когда ты что-то скажешь, но и у моего терпения есть границы. Как у тебя идет с Эвелин Хьюго? Я умираю от любопытства, а ты ничего не говоришь!

Я наливаю пеллегрино и говорю, что Эвелин и откровенна, и в то же время ее трудно понять. Потом сообщаю, что свою историю она решила отдать мне, а не «Виван». Она хочет, чтобы я написала книгу.

– Что-то я запуталась. Она хочет, чтобы ты написала ее биографию?

– Да. Это, конечно, интересно и заманчиво, но в этом есть что-то странное. Думаю, она с самого начала не собиралась иметь дела с журналом. Думаю, она… – Я сама не знаю, что именно пытаюсь сказать.

– Что?

– Мне кажется, – медленно говорю я, – она использовала «Виван», чтобы заполучить меня. Не знаю… не уверена, но Эвелин очень расчетливая. Она что-то затеяла. Что?

– А я и не удивляюсь, что ей нужна ты. Ты талантливая, умная…

Я закатываю глаза – мама такая предсказуемая, но мне все равно приятно.

– Не знаю, мам. Но тут есть что-то еще. Я уверена.

– Звучит как-то зловеще.

– Пожалуй.

– Мне уже начинать беспокоиться? То есть тебя это беспокоит?

– Я как-то об этом не задумывалась, но раз уж ты так ставишь вопрос, то нет. Я не столько обеспокоена, сколько заинтригована.

– Что ж, в таком случае обязательно поделись всем со своей матерью. Я рожала тебя двадцать два часа и заслужила это.

Я смеюсь, и получается немного по-стариковски.

– Ладно. Обещаю.

* * *

– О’кей, – говорит Эвелин. – Мы готовы?

Она на своем месте, я – на своем, за столом. Грейс принесла поднос с черничными маффинами, две белые чашки, кофейник и сливочник из нержавейки. Я встаю, наливаю себе кофе, добавляю сливки и возвращаюсь к столу.

– Да, готовы. Поехали. Что было дальше?

Проклятый Дон Адлер

8

«Маленькие женщины» стали для меня той самой морковкой, которую вешают перед носом осла. Едва я стала «Эвелин Хьюго, Юной Блондинкой», как «Сансет» представил список из самых разных фильмов, в которых они планировали мое участие. В основном это были тупые сентиментальные комедии.

Я согласилась по двум причинам. Во-первых, ничего другого мне не оставалось, потому что все карты были у них. А во-вторых, потому что моя звезда восходила быстро.

Первым таким фильмом, в котором я получила звездную роль, стал «Отец и дочь». Его сняли в 1956-м. Роль моего овдовевшего отца исполнил Эд Бейкер. По сюжету мы с ним одновременно влюблялись в разных людей. Он – в свою секретаршу, я – в его ученика.

Тогда же Гарри принялся активно подталкивать меня к партнерству с Бриком Томасом.

Звездой и кумиром молодежи он стал еще в юном возрасте и тогда же вообразил себя новоявленным мессией. Даже стоя рядом с Бриком, я ощущала исходящие от него волны самолюбования.

Встретились мы одним пятничным вечером в компании Гарри и Гвендолин Питерс неподалеку от ресторана «У Чейзена». Гвен подобрала для меня платье, чулки и туфельки на высоком каблуке и сделала модную прическу. Брик явился в брюках-дангари и футболке, и Гвен нашла для него симпатичный костюм. К месту встречи все поехали на новеньком малиновом «Кадиллаке» Гарри.