Полицейский протолкнулся среди шепчущейся публики, которая расступилась в сторону, желая своими глазами наблюдать разворачивающуюся сцену. Наконец, он встал перед Хансом Кристианом, который все еще сидел и бесцельно сжимал свои бумаги.

Ханс Кристиан сглотнул, посмотрел на свои путевые заметки из Италии, потом перевел взгляд на Эдварда, который в недоумении пожал плечами. Неужели все так плохо, что его даже приходится арестовать?

– Вы – Ханс Кристиан Андерсен? – справился полицейский и положил руку на бляху на ремне. Он, очевидно, был таким же, как другие полицейские, с которыми Ханс Кристиан сталкивался в Копенгагене, где так щедро раздавали увесистые оплеухи, удары палкой и принудительные прогулки в сточную канаву. В Оденсе полицейские были другими, более дружелюбными, готовыми выслушать, если человек хотел объясниться.

– Отвечайте, вы! – рявкнул полицейский.

– Да.

– Значит, следуйте за мной. – Полицейский решительно взял Ханса Кристиана за плечо.

Ханс Кристиан снова посмотрел на Эдварда.

– Все и правда так плохо? – спросил он.

Эдвард шагнул вперед.

– Уважаемый, что происходит?

Полицейский, похоже, узнал Эдварда Коллина и сразу убрал руку от Ханса Кристиана. Еще одно доказательство того, как низко общественное положение Ханса Кристиана. С ним можно обращаться, как с грязным уличным мальчишкой, из тех, что подбирают у городских ворот упавший из переполненных крестьянских повозок товар.

– Это приказ директора полиции, господин Коллин, – ответил полицейский. – Он хочет поговорить с Андерсеном.

– О чем? – спросил Ханс Кристиан. Его нижняя губа задрожала, а в мыслях он перебирал все свои недавние поступки. Он сделал что-то не то, он написал что-то не то, этот человек узнал, что именно он записал у себя в дневнике?

– О чем? – повторил Эдвард, и по собранию пробежала дрожь. – О чем Козьмус Браструп^[11] будет разговаривать с господином Андерсеном?

Полицейский выглядел смущенным.

– Я сожалею, но я получил ордер на арест от директора полиции. Господин Андерсен должен проследовать за мной.

Ханс Кристиан попытался слабым голосом выразить неловкий протест, он не хотел ехать, он хотел поехать в другое место. Неужели его выволокут отсюда за шиворот? Как нашкодившего ребенка? Вдруг он вспомнил, как когда-то работал на ткацкой фабрике в Оденсе. Старые рабочие утверждали, что он барышня, девственник, они хотели заглянуть ему в штаны, унизить его, и, несмотря на его крики, стащили с него брюки и раздели его перед другими парнями с фабрики. Тогда он убежал домой к матери, и та пообещала, что ему не придется возвращаться на фабрику. Сейчас ему хотелось сделать то же самое. Убежать, исчезнуть.

– Сейчас неподходящее время, я не могу оставить свою публику.

– Директор полиции не ждет. Идемте, – ответил полицейский и снова крепко взял Ханса Кристиана за руку, стащил его со стула и повел к выходу.

Толпа расступилась. Эти взрослые мужчины, «правильные» мужчины смотрели на него, крутят усы, один из них уставился в монокль. Ханс Кристиан старался избегать их взглядов и смотрел в пол, пока его тащили через зал.

Как обычного преступника.

Может быть, его вышлют из Копенгагена, вышвырнут? У подножия лестницы горничная подала ему пальто. Полицейский не смог скрыть презрения. В рукаве зияла дыра. К тому же пальто было слишком теплым для этого времени года. Просто-напросто он не мог позволить себе нового с прошлой зимы.

– Вы можете сказать мне что-нибудь? Что-то случилось с кем-то из моих знакомых? – спросил Ханс Кристиан.

Они прошли по поместью, красивому двору с темными деревьями, покинули собственность Коллинов и вышли на улицу. Пожилой полицейский сидел на облучке повозки. Люди смотрели на них в окно, на последний акт трагедии Андерсена. Полицейский дал вознице знак, и, когда они оба сели в повозку, она начала двигаться по улице Норесгаде к площади Конгенс Нюторв, где едва не наехала на пару бродячих собак.

– Разве мы едем не в суд? – спросил Ханс Кристиан.

– Директор полиции находится на месте преступления, – выкрикнул в ответ молодой полицейский.

На месте преступления? Ханс Кристиан не находит слов и смотрит на прогуливающихся по площади женщин с зонтиками и нарядных детей в шляпках. Они подъехали к каналу Хольменс. Запах ударил им в нос. Эта часть канала представляла собой огромный городской отстойник, куда стекался весь навоз, место сброса всего съеденного, выпитого, использованного, выкинутого и сгнившего в городе. Все, что выбрасывали в сточные канавы, приплывало сюда, и иногда это были вещи весьма забавного свойства, но чаще всего это была позорная изнанка города. В особенности в этот приятный день в конце лета, когда ничто не может проплыть мимо, не вызвав горьких воспоминаний о том, чем оно когда-то являлось. Хансу Кристиану пришлось зажать нос, но полицейские этого не заметили.

Большая толпа собралась около канала. Здоровенные парни, с трудом стоящие на ногах, молодые женщины в шалях, подручный маляра с испачканным краской лицом, несколько торговцев с клетками, в которых сидят куры и гуси, вечная борьба копенгагенцев за гроши. Государственное банкротство^[12] тяжело ударило по всем, и работать теперь приходилось в два раза больше, а платили за это в три раза меньше.

Внизу у воды происходило нечто, привлекающее к себе всеобщее внимание. Экипаж проехал между людьми, и они посторонились, пропуская полицейского и Ханса Кристиана. Ханса Кристиана протолкнули среди людей, и он увидел заметную фигуру на старом ящике от фруктов, стоявшую на нем, как на временном пьедестале.

Это, должно быть, директор полиции, Козьмус Бра-струп, высокопоставленный человек в блестящих сапогах, с взъерошенными после того, как он снял шлем, темными волосами и ястребиным профилем.

Молодой полицейский подтолкнул Ханса Кристиана вперед. Ханс Кристиан оглянулся в поисках лазейки, прохода в толпе, по которому можно было бы сбежать и затеряться в городе. Он ничего не сделал, он был невиновен. Он стоял у самого края у воды, и деться было решительно некуда.

– Это он, это он! – закричали из толпы. Женский голос, перекрикивающий другие голоса и городской шум. Ханс Кристиан обернулся на голос. Он ему знаком. Лицо он тоже узнал, он, кажется, даже когда-то разговаривал с этой женщиной. Это сестра той проститутки. Скулы острее и подбородок больше, но глаза этой разозленной двадцатилетней девушки очень похожи на ее глаза. Пышные рыжие волосы выбивались из-под дешевой шляпки и спадали на грудь, на слишком открытое и вызывающее платье, на котором не хватало пуговиц, а юбки были запачканы давнишней засохшей грязью.

Ее глаза напомнили ему, с каким выражением она однажды посмотрела на него, когда он хотел сделать с нее вырезку из бумаги. Ее взгляд был полон отвращения и презрения. «Убирайся и забирай с собой все свои болезни», – вот что говорил ее взгляд. И сейчас он выражал примерно то же самое. Но разве за это арестовывают?

– Это тот вырезальщик! Это он сделал, – закричала сестра и снова показала на него пальцем.

Директор полиции повернулся и посмотрел на Ханса Кристиана.

– Я ничего не сделал, – сказал Ханс Кристиан. – Это, должно быть, какое-то недоразумение.

– Недоразумение? Вас видели, и вас ни с кем нельзя спутать.

Козьмус Браструп спустился вниз с ящика от фруктов и оценивающе посмотрел своим опытным взглядом на Ханса Кристиана.

– Видели? Меня где угодно можно было увидеть, – говорит Ханс Кристиан, чувствуя, как на него все еще указывает пальцем женщина.

Начальник полиции снова обратил все внимание на канал.

– Вытащите женщину на берег, – закричал он нетерпеливо.

Сначала Ханс Кристиан не понял, кого он имеет в виду и о чем идет речь. Потом заметил специальное судно с подъемником, что-то вроде крана, возвышающееся над водой и буксирующее что-то на причал. Как цапля, вытаскивающая из грязи упирающегося угря. Двое мужчин, перекликаясь, управляли краном, качавшимся из стороны в сторону. Ханс Кристиан наконец увидел это. Тело женщины в воде. Ее лицо сложно было рассмотреть, но этого было достаточно для того, чтобы полиция и та проститутка поняли, кто это. Труп, похоже, за что-то зацепился. Еще один мужчина, перегнувшись через перила, рубил топором веревку. Когда канат лопнул, судно покачнулось, и труп женщины взмыл вверх.

Толпа на набережной охнула.

К черному канату на кране было привязано какое-то существо. Красивое, женственное существо с закрытыми глазами. Все в грязной воде из канала, в нечистотах и гнили, но со сверкающими ракушками в волосах. Канаты, морская трава и разорванная одежда обвивали нижнюю часть тела так, что ее ноги казались одним целым. С нее струилась вода. Тело выше пояса было бледным и безжизненным, но изукрашенным каким-то особым узором, который казался красивым, пока он, да и все остальные люди на набережной не осознают, что ее изрезали, изуродовали и умертвили.

Женский крик сотрясал воздух. Это ее сестра.

– Что он сделал, что он сделал с моей Анной? – вопила она, и слова утонули в рыданиях. Андерсен пошатнулся от этого крика. Горе, боль ощущались как ледяной ветер посреди теплого дня.

– Скажите мне, господин Андерсен, вы знаете эту женщину? – обратился к нему начальник полиции, перекрикивая толпу. – Посмотрите на нее и ответьте мне.

Но Хансу Кристиану не нужно смотреть. Вот оборотная сторона жизни поэта – иметь особое отношение к деталям, быть плененным красотой, как другие пленяются горячим нравом.

Он сразу же увидел ее закрытые глаза, ее веснушки, похожие на ноты, ее плечи, ее бедра, и он ее узнал.

– Посмотрите на нее, Андерсен, – выкрикнул Козьмус Браструп, но в этих словах было больше, нежели просто требование взглянуть на мертвую женщину. Он должен не просто увидеть ее, он должен увидеть, что он сделал. Он поднял глаза: мертвая Анна все еще висела над грязной водой канала, пока крановщик раздумывал, как ему вытащить труп на сушу. И вдруг он увидел что-то, что не было Анной. Это она. И не она. Мало кто знал ее тело так, как тот, кто вырезал его из бумаги. Что-то изменилось, но он не может сказать, что именно.

– Я сказала, это был он, он извращенец, – зашипела ее сестра, словно ему в ухо.

– Я ее и пальцем не трогал, – сказал Ханс Кристиан, но слова не успели сорваться с губ, как люди начали визжать, шуметь, кричать и толпиться вокруг него, теперь еще больше стремясь сбросить его в канал. Больше ему ничего не удалось сказать. Он почувствовал на своем лице что-то живое, это был плевок, слюна стекала по щеке, и он заметил белую яростную пену у рта сестры.

– Проклятый убийца, – кричит она прежде, чем начальник полиции вклинился между ними.

– Забирайте его, – приказал Козьмус Браструп двоим полицейским.

Они подчинились в отличие от ног Ханса Кристиана, которые отказались ему служить. «Я не сделал ничего плохого», – прошептал Ханс Кристиан, и его уже несли, сильные руки взяли его под мышки с двух сторон, и ему было больно, больно и тогда, когда его бросили на пол повозки и втиснулись рядом. Он слышал, как ему вслед кричали мужчины и женщины, и даже пара детей.

– Собака, убийца, чудовище!

– Голову с плеч, это он! – раздавался многоголосный крик. – Голову с плеч, голову с плеч!

Люди кричали и рычали на него. Это был театр, спектакль, в котором он играл роль злодея. Ханс Кристиан уселся и посмотрел на людей, он не знал почему, но ему следовало лечь. Он смотрел вниз, на самого себя, и заметил, что его руки в карманах были мокрыми от пота.