Как любовные связи, бары зависят от сочетания многих тонкостей: правильно выбранного времени, химии, освещения, удачи и – наверное, в первую очередь, – щедрости. С самого начала Стив объявил, что в «Диккенсе» все будет на широкую ногу. Бургеры – с филе-миньон толщиной в три дюйма, время закрытия – обсуждаемое, вне зависимости от того, что говорит закон, а бокалы – полные до краев. Стандартный напиток в «Диккенсе» – как в других заведениях, двойной. Двойной такой, чтобы глаза лезли на лоб. А тройной, чтобы «ум зашел за разум», по выражению младшего брата моей матери, моего дяди Чарли, первого бармена, которого нанял Стив.

Настоящее дитя Манхассета, Стив веровал в алкоголь. Был обязан ему всем, что имеет. Его отец, дистрибьютор «Хайнекена», после смерти оставил Стиву небольшое состояние. Дочь Стива звали Бренди, а его лодку – Запой, его лицо, после многих лет гомерического пьянства, приобрело характерный алый оттенок. Он видел в себе заклинателя зеленого змия, и жители Манхассета, все как один, повиновались ему. С течением времени у него появилась собственная паства, легион преданных последователей. Этакая секта Стива.

У каждого есть собственное священное место, прибежище, где на сердце становится легче и очищается разум, где чувствуешь себя ближе к Господу, или к любви, или к истине – иными словами, к объекту своего поклонения. Для меня прибежищем был бар Стива. И поскольку я обрел его ребенком, бар стал для меня святыней еще и благодаря ореолу особого почитания, которое дети испытывают к тем местам, где они в безопасности. Для кого-то это может быть классная комната или игровая площадка, театр или церковь, лаборатория, или библиотека, или стадион. Даже собственный дом. Но ничто из вышеперечисленного меня не привлекало. Мы поклоняемся тому, что видим ежедневно. Если бы я вырос на берегу реки или океана, природного источника утешения и отдохновения, возможно, они приобрели бы для меня мифологический смысл. Вместо этого я жил в 142 шагах от потрясающего американского салуна, и это все решило.

Я проводил там отнюдь не все свое время. Я выходил в большой мир, работал, терпел неудачи, влюблялся, бывал одурачен, оставался с разбитым сердцем и открывал новые горизонты. Но благодаря бару Стива каждый новый мой шаг был связан с последующим и с предыдущим. То же самое касалось людей, с которыми меня сводила судьба. Первые двадцать пять лет моей жизни все, кого я знал, либо посылали меня в бар, либо подвозили туда, либо шли со мной вместе. Спасали меня из бара, сидели там, когда я приходил, словно дожидаясь моего появления с того момента, как я родился. К последним относились Стив с парнями.

Я часто говорю, что в баре Стива нашел отцов, в которых нуждался, но это не совсем верно. В какой-то момент бар сам стал мне отцом, а десятки мужчин слились в один гигантский мужской глаз, заглядывающий мне через плечо и обеспечивающий противовес моей матери, игрек-хромосому к ее иксу. Мама понятия не имела, что соперничает с парнями из бара, а парни не знали, что уравновешивают ее. И ей, и им казалось, что они на одном положении, потому что разделяют старые добрые представления о мужественности. И мама, и парни из бара считали, что быть хорошим мужчиной – это искусство, а быть плохим – трагедия, как для мира, так и для людей, которые зависят от тебя плохого. Хотя познакомила меня с этим кодексом мама, в баре Стива его положения подтверждались ежедневно. Бар Стива привлекал и женщин, причем самых разных, но мальчишкой я видел в нем только удивительную выборку мужчин, плохих и хороших. Свободно циркулируя в этом уникальном братстве альфа-самцов, слушая рассказы солдат и бейсболистов, поэтов и полицейских, миллионеров и книжных червей, актеров и бродяг, собиравшихся по вечерам за барной стойкой, я раз за разом слышал одно: различия между нами велики, но причины, по которым так сложилось, самые пустяковые.

Совет, жест, байку, философию, мнение – что-то я заимствовал у каждого из парней в баре. Я мастерски «крал личности», когда это еще не было преступлением. Я мог быть язвительным, как Спортсмен, пафосным, как дядя Чарли, суровым, как Джоуи Ди. Пытался держаться с достоинством, как Боб-Коп, высокомерно, как Кольт, и оправдывать приступы злобы, говоря себе, что им все равно далеко до Вонючкиного праведного гнева. Постепенно я начал применять навыки мимикрии, приобретенные в «Диккенсе», за пределами бара – с друзьями, любовницами, родителями, начальством, даже незнакомцами. Бар научил меня видеть в каждом человеке, с которым нас сводит судьба, своего наставника, или любопытного персонажа, и я благодарен бару, и одновременно виню его за то, что стал отражением – или преломлением – всех этих людей.

Каждый завсегдатай бара Стива был кладезем житейской мудрости. Один пожилой поклонник бурбона сказал мне, что жизнь любого мужчины – это череда гор и пещер. На горы мы взбираемся, а в пещерах прячемся, когда боимся гор. Для меня бар был и тем и другим. Самой уютной пещерой и самой опасной горой. А парни – пещерные люди в душе – стали моими проводниками. Я любил их всей душой, и думаю, они это знали. Пусть им многое пришлось пережить – войны и любовь, позор и славу, богатство и разорение, – вряд ли когда-нибудь другой мальчишка смотрел на них такими же блестящими, влюбленными глазами. Мое поклонение было им в новинку, и поэтому, наверное, они похитили меня в мои одиннадцать лет. Мне кажется, я до сих пор слышу их голоса. Оу, пацан, что-то тебя понесло.

Стив, думаю, выразился бы так: я влюбился в бар, и любовь оказалась взаимной, поэтому тот роман оказал влияние на все последующие. В нежном возрасте, стоя посреди «Диккенса», я решил, что жизнь – это череда романов, и каждый новый является реакцией на предыдущий. Один из многих романтиков в баре Стива, я пришел к этому заключению и поверил в цепную реакцию любви. И эта вера, как сам бар, объединяли нас. Благодаря им моя повесть – всего лишь нить в толстом канате, которым перевита наша общая история любви.

Часть первая

В каждом мужчине дремлет бесконечное множество скрытых потенциалов, которые не стоит будить без нужды. Поскольку это ужасно, когда мужчина так и остается эхом, не превращаясь в настоящий голос.

Элиас Канетти. «Записки из Хэмпстеда»

Глава 1. Мужчины

Не каждый мужчина может досконально проследить свою эволюцию от маленького мальчика до завсегдатая бара, но моя началась жаркой летней ночью 1972 года. Мне было семь, и мы с мамой ехали по Манхассету, когда я, выглянув в окно, заметил девятерых парней в оранжевой форме для софтбола, бегающих по стадиону «Мемориал», с профилями Чарльза Диккенса, отпечатанными на груди.

– Кто это? – спросил я маму.

– Парни из «Диккенса», – ответила она. – Видишь, вон твой дядя Чарли. И его босс, Стив.

– А нам можно посмотреть?

Она остановила машину, и мы расположились на трибуне.

Солнце садилось, и мужчины отбрасывали на землю длинные тени, такие же черные, как профили у них на груди. Футболки, надетые поверх защитных доспехов, растянулись так, что профили выглядели кляксами, образовавшимися, когда игроки ступали в собственную тень. Они казались нереальными, словно персонажи мультфильма. С прилипшими к голове волосами, в гигантских ботинках, непропорционально раздутые выше талии, эти парни были похожи на Блуто и Попая или Элмера Фадда, наевшегося стероидов, за исключением моего тощего дядюшки Чарли, который патрулировал инфилд, словно фламинго с больными коленями. Помню, что Стив размахивал деревянной битой размером с телеграфный столб, и при каждом хоум-ране, который он делал, мяч зависал в небе подобно второй Луне.

Стоя на позиции отбивающего, этот Бейб Рут^[5] пивной лиги зарывался ногами в землю и хрипло орал на питчера, чтобы тот послал ему такой мяч, который можно разнести в пыль. Питчеру было одновременно и страшно и весело, потому что Стив, даже крича на него, продолжал улыбаться. Его улыбка напоминала луч света от маяка, в котором каждый чувствует себя в безопасности. А еще это был приказ – всем улыбаться тоже. Ему невозможно было противиться, и не только тем, кто находился рядом. Стив и сам никак не мог перестать скалить зубы. И он, и остальные парни из «Диккенса» обожали соревноваться, но никогда бы не допустили, чтобы игра помешала их главной цели в жизни – веселью. Вне зависимости от счета, они не прекращали хохотать, и болельщики на трибунах тоже. Я смеялся сильнее всех, хоть и не понимал их шуток. Смеялся просто потому, что смеялись все вокруг, смеялся над ходом игры и тем, как они меняли время, когда им требовалось, увеличивая его чуть ли не вдвое.

– Почему они все ведут себя так глупо? – спросил я маму.

– Ну, просто они… счастливы.

– Из-за чего?

– Это пиво, дорогой. Они счастливы из-за пива.

Каждый раз, когда мужчины пробегали мимо, в воздухе повисал шлейф ароматов. Пиво. Лосьон после бритья. Кожа. Табак. Тоник для волос. Я глубоко вдыхал, стараясь его запомнить – эту квинтэссенцию мужества. С тех пор, стоило мне поднести к носу флакон «Шаффера», бутылку «Аква Вельвы», смазанную «Сполдингом» бейсбольную перчатку, пачку «Лаки Страйка» или бутылку «Виталиса», я снова переносился туда, на трибуну, где мы с мамой сидели, наблюдая за пивными гигантами, топчущимися по ромбу площадки.

Тот софтбольный матч стал для меня началом многих вещей, но прежде всего отсчета времени. Воспоминания до него обрывочные и фрагментарные, а после текут плавно и непрерывно, одной лентой. Возможно, мне требовалось обрести свой бар, один из организующих принципов моей жизни, прежде чем я смогу рассматривать ее как целостный и достоверный нарратив. Я помню, как обернулся ко второму организующему принципу моей жизни и сказал ей, что хотел бы смотреть на этих мужчин вечно. Но мы не можем, детка, ответила она, игра уже закончилась. Что? Я в панике подскочил с места. Мужчины уходили с поля, обнимая друг друга за плечи. Когда они скрылись за живой изгородью из сумаха вокруг стадиона, выкрикивая на ходу «увидимся в «Диккенсе», я начал плакать. Мне хотелось пойти за ними.

– Но зачем? – спросила мама.

– Посмотреть, что там такого.

– Нет, мы не пойдем в бар, – ответила она. – Мы идем… домой.

Она всегда спотыкалась на этом слове.

Мы с мамой жили в доме моего деда, настоящей достопримечательности Манхассета, почти столь же знаменитой, как бар Стива. Люди часто указывали на дом пальцем, проезжая мимо, а однажды я услышал, как прохожие шутили, что он пострадал от «какой-то тяжелой архитектурной болезни». На самом деле дом страдал лишь от сравнений. На фоне элегантных викторианских пряничных домиков и изысканных особняков в голландском колониальном стиле, дедов обветшалый «Кейп-Код» выглядел отталкивающе. Дед утверждал, что не может себе позволить ремонт, но на самом деле ему было просто все равно. С некоторым пренебрежением и извращенной гордостью он называл его Говноприютом и нисколько не обеспокоился, когда крыша начала проседать, словно шатер бродячего цирка. Он не обращал внимания, когда от дома отваливались куски штукатурки размером с игральную карту. Дед накричал на бабушку, когда она показала ему змеистую трещину на подъездной дорожке, похожую на след от молнии – кстати, молния туда действительно попадала. Мои двоюродные братья своими глазами видели, как огненная плеть хлестнула по дорожке, едва не ударив в навес. Даже Господь, подумал я, тычет пальцем в дедушкин дом.

Под этой проседающей крышей мы с мамой жили в компании деда, бабушки, маминых взрослых брата и сестры – дяди Чарли и тети Рут – и шестерых детей тети Рут, пяти дочек и одного сына. «Народные массы, не желающие платить за жилье», – называл нас дед. Бар Стива по адресу 550, Плэндом-роуд, был пристанищем для всех беспокойных душ, а дедушкин дом, номер 646 – ночлежкой.