– Ну, я не знаю… Всегда можно найти повод для религиозной процессии. Восьмого числа – Р. Д. М. – я бы сказал, очень подходит для процессии.^[24] Всё сделаем в стиле. У меня есть восторженный гимн – великолепный! Они его промычат. А в церкви Св. Видекинда в Миллборо можно позаимствовать синюю хоругвь с изображением Девы Марии. Одно его слово – и я сразу начну репетировать гимн.

– Вы же знаете, он скажет «нет», – ответила Дороти, вставляя нитку в иголку, чтобы пришить пуговицы к камзолу. – На самом деле он не одобряет процессий. Лучше уж его не просить и не злить.

– Чёрт возьми! – воскликнул Виктор. – Уж не один месяц прошел, как у нас не было процессий. А какие мертвенно-скучные службы здесь проходят! Я таких никогда не видывал. Посмотришь на нас, так можно подумать, что мы какой-нибудь баптистский молельный дом, или что-то в этом роде!

Виктор беспрестанно раздражался из-за той нудной правильности, с какой Пастор проводил службу. Его идеалом было, говоря его словами, «подлинное католическое богослужение», что означало бесчисленные курящиеся фимиамы, позолоченные образы, римские облачения. Как органист, он всегда был за многочисленные церковные процессии, чувственную музыку, изысканное пение во время литургии, поэтому они, каждый со своей стороны – и он, и Пастор – считали, что другой лезет не в своё дело. И в данном споре Дороти была на стороне отца. Будучи воспитана в сдержанном духе via media англиканства, она отвергала и даже отчасти побаивалась всего «ритуалистического».^[25]

– Да чёрт возьми! – продолжал своё Виктор. – Процессия, это ж так весело! Все идут по этому проходу, а потом через западную дверь, и обратно, через южную дверь. А сзади – хор со свечами и бойскауты впереди с хоругвью. Замечательно бы смотрелось. Приветствую тебя, благословенный день торжества! Искусство прославляет тебя навеки… – пропел он тонким, но не лишенным мелодичности голосом. – А будь моя воля, – добавил он, – я бы еще в это же время поставил парочку мальчиков размахивать веселенькими кадильцами с благовониями.

– Я понимаю. Но вы же знаете, как отец не любит подобные вещи. Особенно когда всё это связано с Девой Марией. Он говорит, что это – римские излишества, и ведут они к тому, что люди крестятся и становятся на колени не вовремя, и Бог знает что еще. Вы ведь помните, что случилось во время Рождественского поста?

В прошлом году Виктор, под свою ответственность, выбрал один из Рождественских гимнов (номер 642), в котором рефреном повторялась: «Славься Мария, славься Мария, славься Мария и милосердие твоё». Такие «папистские» строчки привели Пастора в ярость. В конце первого стиха он демонстративно отложил книгу гимнов, развернулся на своей кафедре лицом к прихожанам и стоял, глядя на них с таким каменным лицом, что мальчики певчие сбились и едва не попадали в обморок. Потом он говорил, что, заслышав эти выкрики деревенщины «Славься Мария», он подумал, что попал в пивной бар «Пёс и бутылка».

– Чёрт возьми! – сказал Виктор обиженным голосом. – Когда я пытаюсь вдохнуть хоть каплю жизни в церковную службу, ваш отец вечно всё растопчет. Он не разрешает нам ни благовония, ни приличной музыки, ни надлежащей одежды – ничего! И каков результат? Мы не можем заполнить церковь людьми и на четверть даже в Пасхальное Воскресенье. Да и в обычный воскресный день оглядитесь вокруг: приходят только бойскауты да гёрлскауты, да несколько старушек.

– Я знаю. Это ужасно, – признала Дороти, пришивая пуговицу. – И кажется, это не зависит от наших действий. Мы никак не можем сделать, чтобы люди шли в церковь. Но все же они приходят к нам венчаться, хоронить… Не думаю, что в этом году работа в нашей конгрегации пошла на спад. На Пасху пришли почти двести человек.

– Двести! А должно быть две тысячи! Всё население этого города. Дело в том, что три четверти населения этих мест никогда и близко к церкви не подходят. Церковь утратила своё влияние над людьми. Они не знают, что она вообще существует. А всё почему? Вот к чему я веду. Почему?

– Думаю, это все из-за науки, свободомыслия, ну и всего такого, – довольно назидательно заявила Дороти, цитируя своего отца.

Это замечание увело Виктора в сторону от того, что он хотел сказать. Перед этим он собирался заявить, что конгрегация Св. Этельстана приходит в упадок из-за занудства церковной службы, однако ненависть к словам «наука» и «свободомыслие» направили его совсем по другому руслу.

– Конечно! Это всё так называемое свободомыслие! – воскликнул он, возобновив нервные движения по оранжерее. А всё эти свиньи-атеисты – Бертран Рассел и Джулиан Хаксли и всё их сборище. А Церковь разрушает именно то, что мы, вместо того, чтобы остроумно отвечать им и выставлять их дураками и лгунами (каковы они, собственно говоря, и есть), сидим себе тупо на месте и даём им возможность распространять их зверскую атеистическую пропаганду как им вздумается! И, несомненно, это всё вина епископов! (Как любой англокатолик, Виктор глубоко презирал епископов.) – Все они прислужники власти! Разрази меня гром! – добавил он весело и помедлив спросил: Вы видели моё письмо в «Чёч Таймсе» на прошлой неделе?^[26]

– Нет. Боюсь, что нет, – ответила Дороти, удерживая ещё одну пуговицу большим пальцем в том месте, куда нужно было её пришить. – О чём оно?

– О! О епископах-модернистах и всём таком прочем. Хорошо я разделал старину Барнса!

Редкая неделя проходила, чтобы Виктор не написал письмо в «Чёч Таймс». Он был в гуще всех споров и в первых рядах нападающих на модернистов и атеистов. Он дважды участвовал в схватке с доктором Мэйером, писал полные испепеляющей иронии письма декану Инджу и епископу Бирмингемскому, не побоялся напасть даже на самого ужаснейшего Рассела – да Рассел, конечно, не осмелился ему ответить. Дороти, сказать по правде, очень редко читала «Чёч Таймс», да и Пастор начинал злиться, стоило ему завидеть хоть один экземпляр этой газеты в его доме. Единственной газетой, которую они еженедельно получали в приходе была «Хай Чёчменз Газет» с очень небольшим, доступным немногим тиражом – замечательный анахронизм Высоких тори.^[27]

– Эта свинья Рассел, – сказал Виктор, засунув руки глубоко в карманы и что-то припоминая, – У меня от одного его имени кровь закипает.

– Это он умный математик? Или кто-то в этом роде? – спросила Дороти, откусывая нитку.

– Я бы сказал, что он умен в своей области, – признал неохотно Виктор. – Но какое это имеет отношение к делу? Если человек умело управляется с числами, это отнюдь не говорит, что… ну, в другом смысле… Вернемся-ка лучше к тому, о чём я говорил. Почему так получается, что мы не можем привлечь людей в Церковь в нашем регионе? Это все потому, что службы мрачные и нечестивые, в этом всё и дело. Люди хотят богослужение как богослужение, настоящее, католическое богослужение настоящей Католической церкви, той самой Церкви, к которой мы принадлежим. А от нас они этого не получают. Всё, что они получают, это старая протестантская жвачка, а протестантизм мёртв, как трухлявый пень, и все об этом знают.

– Это неправда! – довольно резко парировала Дороти, прижимая третью пуговицу к положенному для неё месту. – Вы знаете, что мы не протестанты. Отец всегда говорит, что Англиканская церковь – это Католическая церковь. Уж и не знаю, сколько проповедей он прочитал об апостольской преемственности. Поэтому-то лорд Покторн, да и многие другие не приходят в нашу церковь. Он только не хочет соединяться с англокатолическим движением, потому что считает, что они слишком привержены ритуализму ради него самого. Да и я тоже так думаю.

– А я и не говорю, что ваш отец не следует доктрине. Очень даже следует. Но если он считает, что мы Католическая церковь, то почему он не проводит службу на католический манер? Просто стыд, что у нас нет благовоний, хоть иногда. А его представление о церковном облачении! Если позволите мне так выразиться, они просто ужасны! В Пасхальное воскресенье он был просто в готической ризе с современным итальянским кружевным стихарём. Да это, черт побери, все равно, что надеть цилиндр с коричневыми сапогами.

– Ну знаете, я и не думала, что церковное облачение так для вас важно, – сказала Дороти. – Я думаю, дух священника, вот что важно, а не то, что он носит.

– Так говорят только первобытные методисты!^[28] – воскликнул с отвращением Виктор. – Несомненно, облачение важно! Да где ж тогда чувство поклонения Богу, если мы не можем как следует выполнить свою работу? Если вы теперь захотите посмотреть, какова может быть настоящая католическая служба, посмотрите на Св. Видекинд в Миллборо! Ей Богу, у них стиль – во всём! И образы Девы Марии, и атрибуты церковных обрядов! Уж и агрессивные протестанты на них три раза наезжали, а епископа они просто игнорируют.

– О! Я видеть не могу, как они проводят службы в Св. Видекинде, – сказала Дороти. – Они слишком тяготеют к католицизму. Из-за облаков благовоний невозможно рассмотреть, что происходит на алтаре. Думаю, таким людям нужно просто перейти в римский католицизм, вот и всё.

– Дорогая моя Дороти! Вам следовало стать нонконформистом. Просто необходимо. Плимутские братья, или Плимутские сёстры, – как-то так они себя называют. Думаю, вашим любимым гимном должен быть номер 567: «О, мой Бог, я боюсь тебя, Ты в Вышине».^[29]

– А вашим – номер 231. «Каждую ночь ставлю я шатер всё ближе, ближе к Риму», – парировала Дороти, закручивая нитку вокруг четвёртой, последней пуговицы.

Спор продолжался несколько минут, в течение которых Дороти украшала барсучью кавалерийскую шапку (это была её собственная старая черная фетровая шапка школьных времён) плюмажем и ленточками. Стоило им с Виктором остаться вдвоём на какое-то время, как неизбежно возникал спор о «ритуальности». По мнению Дороти, Виктор из тех, кто готов «перейти к римлянам», если на этом пути не будет препятствий, и она была почти права. Хотя сам Виктор ещё не осознал этой вероятности в своей судьбе. В настоящий момент лихорадка, присущая англо-католицизму, с беспрестанными военными действиями на три фронта: против протестантов справа, модернистов слева, и, к сожалению, римских католиков на хвосте, готовых в любой момент дать пинка под зад, – свирепствовала в пределах его ментальных горизонтов. Победить доктора Мэйора на страницах «Чёч Таймса» было для него важнее всех самых серьёзных в его жизни дел. Однако при всей этой церковности, в его природе не было и грамма подлинного благочестия. Привлекала его лишь игра в религиозное противостояние – самая захватывающая из когда-либо изобретенных игр, ибо продолжается она бесконечно, а жульничество в ней допускается лишь в небольших дозах.

– Слава Богу, закончила! – сказала Дороти, покрутила на руке кавалерийскую бобровую шапку и отложила её в сторону. – Но, Господи, сколько ещё нужно сделать! Как хотелось бы мне выбросить из головы эти несчастные ботфорты! Который час, Виктор?

– Почти без пяти час.

– О, Боже! Я должна бежать! Нужно будет приготовить три омлета. Не могу доверить это Эллен. Да вот ещё, Виктор! Не дадите ли вы нам что-нибудь для распродажи? Было б лучше всего, если бы у вас нашлись старые брюки. Мы всегда сможем их продать.

– Брюки? Нет, брюк нет. Но я уже говорил вам, что у меня есть. Экземпляр «Путешествия пилигрима», да ещё «Книга мучеников» Фокса, – давно уж я мечтаю от них избавиться.^[30] Гадкий протестантский мусор. Моя старая тётя, нонконформистка, отдала их мне… А вам всё это не надоело? Выпрашивать такую мелочь? Вот если бы мы проводили как следует службу в церкви, на католический манер, у нас была бы достойная конгрегация, и тогда бы нам не нужно было…