Всадники Апокалипсиса проскакали мимо меня, Германия перевернулась через голову, оборотившись частью России, и мне теперь предстояло устраиваться в этом новом и непонятном мире. Кроме всего прочего, русские власти весьма неодобрительно относятся к тем, кто проводит свою жизнь в праздном безделье, считая, что каждый должен зарабатывать себе на жизнь в поте лица – неважно, будет этот труд физическим или умственным. А я, в отличие от большинства своих товарок по фраулагерю, была способна на большее, чем жарить мужу котлеты, потому что, как-никак, закончила университетский бакалавриат. Мне уже поступило предложение, окончив специальные учительские курсы, пойти работать педагогом в начальную школу. Как сказал мне падре Пауль, педагоги, которых назначили еще нацисты, и которые не были изгнаны из школ с переходом к поклонению Сатане, годятся только на то, чтобы передать их русскому НКВД и забыть об этих людях.

В помешанном на «трех К»^[3] Третьем Рейхе мой диплом и способности не были особо востребованы, но, как мне стало известно, в Большевистской России женщина способна стать хоть министром, хоть генералом. Приезжала в наш фраулагерь одна такая русская особа в генеральском звании (Антонова) – перед которой местное русское начальство стелилось ковриком, а доминиканских монахи и монахини разговаривали с ней с превеликим почтением. Да это и понятно, ибо обыкновенного человека Большим Крестом Ордена Святого Гроба Господнего Иерусалимского папа Пий Двенадцатый награждать не будет. Я так высоко не мечу, но чувствую, что способна на большее, чем просто быть домохозяйкой.

А еще я тешу себя надеждой хотя бы еще один раз встретиться с тем русским офицером, легким движением руки выписавшим мне пропуск в новую жизнь. Как ни гнала я его образ из своей памяти, у меня это не получалось. Франк уже совершенно стерся из моих воспоминаний; фактически я стала вдовой тогда, когда его забрали в вермахт. И после этого минуло четыре года… Четыре года! Моя душа с новой силой запросила любви. Я ведь уже не девочка, мне двадцать пять лет – и пройдет еще совсем немного времени, как грудь начнет отвисать, а на животе появятся первые ненужные складки. Я хочу любить и быть любимой, не меньше карьеры хочу рожать мужу детей и воспитывать их, испытывая гордость от их успехов в школе и университете. И хоть русский кажется мне немного неподходящим объектом для таких мечтаний, но мечтать ведь можно и о несбыточном. Едва ли мы с ним еще когда-либо увидимся. Я даже имени его не знаю. Так и останется он в моих воспоминаниях как символ моего спасения и начала новой жизни – голубоглазый русский офицер с одухотворенным взглядом…

Итак, получив на руки проездные документы, временный аусвайс, а также справку о реабилитации, я села в русский армейский грузовик, и он доставил меня вместе с другими репатриантками на станцию Шопрон за полчаса до того, как на ней остановится поезд Будапешт-Вена. Но прежде чем сесть в нужный нам поезд, мы увидели, как мимо станции, не останавливаясь, в обратном направлении прогрохотал русский воинский эшелон. Огромные закутанные в брезент боевые машины (вроде тех, что мы видели в ТОТ роковой день) и множество товарных вагонов: в их раскрытых дверях стояли улыбающиеся русские солдаты, на этот раз без своей массивной защитной амуниции и устрашающей боевой раскраски на лицах. Закончив свои дела в Европе, они тоже ехали домой… И тут я подумала, что господин Сталин все же реализовал мечту Гитлера о жизненном пространстве на Востоке, только вывернул ее наизнанку и значительно уменьшил число немецких мужчин.

Удивительно: с момента окончательного разгрома Третьего Рейха не прошло и месяца, а поезда по железным дорогам ходят с той же аккуратностью, что и до войны. Всего час с небольшим – и мы вышли из прицепленного в конце поезда вагона для репатриированных на Южном вокзале Вены (сейчас на этом месте расположен Центральный вокзал). Приметы прошедших боев были тут едва заметны. Во фраулагере нам уже рассказывали, что составленный из нацистских фанатиков гарнизон Вены был невелик, а потому самые ожесточенные бои шли на относительно небольшом пятачке между Дунаем и Дунайским каналом в окрестностях Северного вокзала. Большая часть немецких войск, которые по плану обороны должны были отступить в черту города, в ТОТ САМЫЙ день оказались разрезаны на части, окружены в чистом поле и разгромлены. Иначе жертв и катастрофических разрушений в моем родном городе было бы гораздо больше.

Район боев и сплошных разрушений я обошла по берегу Дунайского канала, при этом лишь издали глянув на обугленные руины собора Святого Штефана. С этим местом связаны самые страшные мгновения моей жизни, и как только я вспоминаю об этом, меня начинает трясти. Уже после того, как наш фраубатальон направили на фронт, русские при помощи своей авиации стали уничтожать одно сатанинское капище за другим, и собор Святого Штефана не избежал этой участи.

Дунайский канал я пересекла по мосту Фриденсбрюке (это название мост носил до 1941-го года и после освобождения от нацистов). Вокруг были видны многочисленные приметы ожесточенного сражения, но сам мост уцелел, несмотря на внешние повреждения. А дальше, за ним, начинался мой родной район Бригиттенау, израненный войной, но все-таки живой. Если на улице Валленштайна разрушения были весьма значительны, то на Егерштрассе, удалявшейся от центра города и эпицентра боев, следы войны становились все менее заметными. А в окрестностях площади Энгельса, которая снова носила свое прежнее донацистское название, этих следов, можно сказать, и вовсе не было, если не считать большого количества попадавшихся навстречу русских солдат и припаркованной повсюду военной техники. На Капаун-плац, являвшейся внутренним ядром нашего жилого комплекса, тоже рядами стояли русские машины – и не какие-нибудь, а большие бронированные самоходные пушки, вроде тех, что я видела в ТОТ САМЫЙ день. Уже что-то смутно подозревая, я, игнорируя многочисленных русских солдат, прошла под аркой в подъезд и поднялась на четвертый этаж, где располагалась наша квартира. И никто меня не остановил – видимо, вот такие реабилитированные немецкие женщины давно не были тут редкостью.

К моему величайшему изумлению, дверь в квартиру оказалась не заперта, а из-за нее раздавались негромкие звуки вальса Шуберта…

У нас был патефон и соответствующие пластинки, и если бы Франк был жив, я бы сказала, что это он.

Но Франк погиб в России полтора года назад. Я подумала, что, скорее всего, в домоуправлении, когда меня забрали во фраубатальон, решили, что я выбыла навсегда, и поселили в мою квартиру новых жильцов. Наверное, мне нужно было сначала уладить все формальности (ибо имеющиеся у меня документы полностью легализовали мое положение), но меня будто черт толкал вперед…

Повернув ручку, я тихонько вошла – и сразу же в прихожей нос к носу столкнулась с русским офицером. Я тут же отпрянула и невольно приложила руку к груди. Удивленно моргая, я глядела на мужчину, который тоже, замерев, смотрел на меня. Это был ТОТ САМЫЙ русский офицер! Который в ТОТ ДЕНЬ спас жизнь мне и моим товаркам, и о котором в последнее время были все мои тайные мысли. Теперь мы смотрели друг на друга с такого расстояния, что я могла бы протянуть руку и провести пальцами по его лицу… По его красивому, благородному лицу… Разве не об этом грезилось мне все эти дни?

Предательски краснея, дрожащей рукой я расстегнула нагрудный карман френча, достала свои документы и протянула ему. Больше всего я боялась, что он сейчас закричит, затопает ногами и скажет, что теперь тут живет он, а я должна убираться прочь. Впрочем, я не верила, что такое может произойти. От него исходило ощущение спокойной надежности, уверенности и защиты. Не может человек С ТАКИМ ЛИЦОМ быть грубым с женщиной. Впрочем, это стало мне понятно еще тогда, когда наши взгляды пересеклись впервые.

Пока он просматривал документы, я наблюдала за ним. Он был так близко… Я даже чувствовала тепло его тела. В неярком, падающем сверху свете электрической лампы на лице его играли тени, подчеркивая суровую мужественность его черт. Отчего-то сердце мое стало биться сильно-сильно. Я смотрела на его руки с длинными аристократическими пальцами – ах, как мне всегда нравились такие мужские руки! У Франка руки были совсем другие – «крестьянские»: квадратные, с короткими пальцами. Но в этом русском чувствовалась «порода». Высокий и стройный, широкоплечий – у него, должно быть, очень красивое тело…

Не в силах бороться со стыдными и совершенно неуместными мыслями, я закусила губу и опустила глаза.

– Ну что ж, фрау Лангердорф… – сказал он, протягивая мне мои документы и обливая меня синевой своих глаз, – все в порядке.

Он склонил голову и скупо улыбнулся мне. Его улыбка была всего лишь вежливой – ничего более. Очевидно, он не понял, что происходит со мной. И тут на меня накатило отчаяние. Еще секунду назад я боялась, что ОН ЗАМЕТИТ, но теперь… теперь я готова была на все, лишь бы он остался со мной. Еще хоть ненадолго… хоть на полчаса…

А он, пока я продолжала в растерянности стоять в прихожей, вернулся в гостиную и принялся собирать свои вещи. Совсем немного вещей – и среди них ничего, что когда-то принадлежало нам с Франком… Что же делать? Ведь он сейчас уйдет, и мы никогда больше не встретимся!

Все мое тело била мелкая дрожь. Музыка продолжала звучать – и это подчеркивало драматичность момента. Моя любимая музыка…

Я поняла, что если ничего не предприму сейчас, то навсегда потеряю этого человека, с которым судьба свела меня во второй раз… И потом буду об этом жалеть всю оставшуюся жизнь.

Застегнув свой небольшой чемоданчик, он подошел ко входной двери, где я продолжала стоять в той же позе, у стенки.

– Что же вы не проходите, фрау Лангердорф? – удивленно спросил с теми мягкими нотками, что так характерны для русского языка. – Проходите. Ведь это ваша квартира… – Он сделал приглашающий жест рукой.

Его пальцы легли на ручку двери. И тут я сделала шаг вбок и закрыла дверь спиной, раскинув в стороны руки.

– Найн… – прошептала я, мотая головой и умоляюще глядя на него, – не уходи… Я тебя не гнать…

Он, недоумевая, смотрел на меня. Сначала он разглядывал мое лицо, затем его взгляд опустился ниже, и он оглядел меня с ног до головы. Моя грудь вздымалась, и лицо горело… Проблеск понимания мелькнул в его глазах; он прищурился и склонил голову. Легкая улыбка тронула его губы – и была она такая милая и ласковая, что все мне затрепетало.

Сглотнув, я продолжила говорить тихо и жарко:

– Ты… ты меня не знать, не видеть, не замечать… Там быть много женщин, и я один из них. Но я тебя хорошо запомнить, и говорить – ты мой спаситель. Я хотеть, чтобы ты остаться. Ты остаться, пожалуйста!

От волнения мой голос дрожал. Но мои руки уже не закрывали дверь – они теребили воротник серого френча.

Он еще раз посмотрел на меня долгим внимательным взглядом, а затем, поставив свой чемоданчик на пол, решительно кивнул и сказал:

– Хорошо, фрау Клара… я остаюсь. Хочется верить, что ты все понимаешь и отдаешь себе отчет в своих желаниях…

На самом деле с пониманием у меня было плохо, из его речи до меня дошли только отдельные слова. Но главным было то, каким тоном они были сказаны – спокойным, немного удивленным и умиротворяющим. Наверняка ему на войне доводилось стрелять в немецких солдат, но почему-то я была уверена, что он не мог отдать приказа убивать безоружных женщин и детей. В ТОТ ДЕНЬ он пощадил нас, но приказал своим солдатам без всякой пощады поубивать черных жрецов, и убийцы человеков в страхе бежали от разозленных железнобоких берсеркеров – разумеется, те, кто успел это сделать. Он, этот красавец русский, был настоящий герой, благородный и отважный рыцарь… Он остается. И мы оба понимаем, что это значит…