Утром я сидел перед ноутбуком и мучил программу для создания музыки, стараясь сделать подходящую для слов мелодию. Да, все-таки я окончательно убедился в том, что музыка нравится мне куда больше литературы.

Внезапно мне пришло сообщение. От одного его вида меня бросило в холод. Оно пришло от Кати.

«Привет, Макс», – застыло перед глазами.

В голове вереницами потянулись картины. Ее двадцатисекундные взгляды мне прямо в глаза, сопровождаемые улыбкой; ее сообщения о том, как я для нее важен, о том, как комфортно ей со мной и одиноко без меня и наконец ее длиннющее сообщение с отказом. А потом я вспомнил тот диалог несколько дней назад… Дура, а ведь она искренне не понимает того, почему я молчу, и почему мы не разговариваем. Она ведь так мягко и так чисто мне отказала! «Нет», сколько бы вокруг него не было эпитетов, причастных и деепричастных оборотов, все равно остается словом «нет». Отказ есть отказ, и, в сущности, совершенно неважно каким он был, ведь потом все равно идут одинаковые поблекшие дни в комнате, полные молчаливого отчаянья, слез, сильных таблеток и вонючих сигарет. Но даже после всего этого я продолжал надеяться как бы без надежды. Но благо после того разговора я все в себе задушил. Вроде бы задушил…

«Привет, Кать», – ответил я.

«Ты не мог бы со мной погулять?»

Я не мог поверить своим глазам. Меня бросило в жар; сердце бешено стучало.

«Ты уверена, что хотела написать это именно мне?»

«Более чем. У меня сейчас очень сложный период и, наверное, кроме тебя мне никто не поможет. Ты всегда поддержишь, постараешься понять, поможешь. Просто больше мне писать некому, прости».

Конечно я не смог ей отказать…

Фонари равномерно освещали брусчатый тротуар. В стороне из какого-то люка валил теплый пар, поднимаясь в прохладный воздух и растворяясь где-то в вышине, в желтом свете. Она шла мне навстречу в бежевом пальто и шарфе. Изумрудные глаза, темно-русые волосы и несколько веснушек снова швырнули меня в какие-то непонятные чувства.

«Неужели я все еще…»

«Нет, этого не может быть. Просто не может быть».

И ровно с этого момента и до самого конца прогулки я старался как мог не смотреть в ее глаза, опасаясь их как огня. У меня было плохое предчувствие на этот счет.

– Привет, – сказал она, улыбнувшись. Но улыбка эта была как бы через силу. Я не успел ответить, как она кинулась меня обнимать. Мои руки метались туда-сюда, то прикасаясь к ее спине, то одергиваясь обратно. Со мной творилось что-то странное.

– Что-то случилось?

Катя рассказала мне, что совсем недавно ее чуть не изнасиловали. В магазине на нее пристально смотрел мужик лет двадцати пяти, в кожаной куртке, с наглой рожей, черными волосами и щетиной. Катя всегда отличалась странным характером, так что вместо того, чтобы отвернуться и уйти, она также уставилась ему в глаза. Затем, проходя мимо, он шепнул ей на ухо: «Сучка». А потом он шел за ней по пятам чуть ли не до самого дома, периодически спрашивая об ее желании «развлечься», спрашивая ее номер телефона и адрес. Он уже схватил ее за руку, но она успела отвесить ему сильную пощечину. Он не отпустил руку, а лишь продолжил похотливо и даже как-то безумно лыбиться. Тогда Катя закричала. Люди вокруг посмотрели на них. Он отпустил ее руку.

Порой бывают случаи, когда всех слов не хватит, чтобы передать настроение; порой бывают случаи, когда в голове нет ровным счетом ничего кроме мата, жесткого сплошного мата. Это был тот самый случай. Я шел рядом с ней и матерился чуть ли не в истерике. Почему, почему именно она? Да, Катя всегда была красивой, но все-таки почему именно она? И почему именно я с этим столкнулся? И почему именно сейчас?..

Я обнял ее, проклиная весь мир. Ее плечи подрагивали; она тихо плакала, уткнувшись мне в плечо. Мимо нас проходили люди. Мной овладело ужасное ощущение, которое и до этого порой на меня накатывало во время переживания определенных эмоций; но в этот раз оно было значительно сильнее. А именно: появилось бесконечное, почти невозможное отвращение и вместе с тем ненависть ко всему вокруг – к фонарям, к дороге, к машинам, к улицам, к городу, но больше всего к людям. Я в один миг возненавидел всех прохожих: их одежду, лица, движения. Думаю, еще немного и я бы точно кого-нибудь убил.

– Н-ну ничего, переживу. Значит, это испытание, значит так надо было. Только непонятно зачем, – сказала Катя; ее голос дрожал.

Я с трудом перестал ее обнимать и посмотрел на нее. Клянусь, никогда в жизни не было мне так жалко кого-либо. Катя протерла глаза рукавом и посмотрела на меня. Увидев всю скорбь в моем лице, она искренне проговорила: «Спасибо».

– И еще у меня недавно умер дедушка. Представляешь, его просто убили на улице…

Неужели, Шалопаев это ее дед? Так вот почему девочка на фотографии в их прихожей показалось мне знакомой…

Я успокаивал и пытался развеселить ее еще часа полтора. Мы расстались с улыбками. Она с настоящей, а я с натянутой.

Я шел домой как в бреду, не запоминая дороги и всего вокруг. На кухне из еды был только маленький зеленый пакетик дешевого супа быстрого приготовления. Белая с зеленой каймой тарелка, внутри которой жирноватый еле горячий суп. Все как в школьной столовой, когда ты опоздал из-за задержки на уроке литературы. Я съел немного без аппетита, ложки три-четыре, скорее даже машинально, просто потому что уже заварил суп и выливать в раковину его не хотелось. Затем я рухнул на диван. Уснуть я не мог, а лишь лежал без движений и смотрел в потолок. Голова вновь превратилась в какую-то автомагистраль, где с огромной скоростью, гораздо выше положенной, наплевав на все ограничения, носились мысли во всех направлениях. Я ни одной не мог схватить, ни на одной не мог остановиться, даже несмотря на усилия.

Я не могу даже в собственных чувствах разобраться, а еще о чем-то прошу! Неужели, я все еще люблю Катю? Нет, этого просто не может быть, это просто уму непостижимо! Тогда что такое для меня Даша? Закрыв лицо руками, я очень долго и угрюмо думал, думал, думал.

Решение пришло очень быстро. Я открыл баночку с фольгой и взял в руку таблетку.

– Я же завязал, да?

– Ну да.

– Но от одной-то ничего не будет, верно?

– Конечно.

Я положил таблетку на язык и упал на диван.

На следующий день я пошел к матери… Не знаю почему, но после тех дурных знаков, которые мне подбросила судьба, я вдруг стал как-то побаиваться за ее жизнь. Странно, но даже после всего, что она со мной сделала, после всех ее издевательств, после всех уничижений, я все равно не могу оставить ее полностью. Я очень дурно и очень мягко устроен.

Я занес руку для стука и застыл. Долго стоял у двери, не решаясь войти. В голове все смешалось, меланхолия своей темной пеленой укутала мозг. Где-то там за дверью притаилось мое прошлое, дни ужаса и мучений, дни замученного бытия, беспомощность и постоянный страх. Там чуть ли не у меня на руках умерла бабушка, когда мне было всего десять лет, а мать лежала пьяной; там каждое мое неправильное действие сопровождалось бранью. Там…

…За окном ночь, в углу небольшой темной комнаты шириной в пять шагов сидел я, обхватив колени и дрожа от страха. Глаза мои накрепко впились в закрытую дверь. Замка на двери (как и в других комнатах) давно не было, его вырвали с мясом. Я так сильно прислушивался к происходящему, что практически не дышал, стараясь уловить все звуки. И вот в коридоре послышались шаги, которые я узнал бы из тысячи, смог бы различить их даже в толпе. Руки и ноги вмиг похолодели чуть ли не до синевы, глаза округлились. Дверь открылась. В глаза ударил яркий свет, заставивший меня прикрыться дрожавшей рукой. Толстый темный силуэт, казавшийся мне тогда неимоверно страшным чудовищем со зловонной пастью, с желтыми клыками, вспухшим, точно от какого-то гноя внутри, лицом, висевший шматами дряблой кожей, клочками волос и длинными ногтями, появился в проеме. В очередной раз она пришла выпустить пар. Мать схватила меня, ударила об стену, отчего я повалился на пол и закрыл голову руками. Посыпались удары ногами: удар, удар, удар, еще удар. Я орал и вопил на несколько квартир вокруг, но меня никто не пытался спасти. Я мог лишь умолять остановиться, но мать перекрикивала меня матом и игнорировала все просьбы. Я кое-как смог подняться, чуть толкнул обезумевшее от алкоголя существо, кинулся, едва соображая и шатаясь из стороны в сторону, в коридор. Перед глазами все плыло так, как будто я только что крутился на карусели десять минут подряд. Мать выскочила следом, но, не захотев, видимо, бежать, схватила деревянную швабру и метнула в меня – промах; схватила стакан и тарелку, метнула следом – они вдребезги разбились о стены, но попаданий не было. Спасение из таких ситуация было лишь одно: забежать в спальню матери, закрыть дверь, упереться в нее спиной, а ногами в шкаф с книгами, стоявший напротив двери. Спальня была единственным местом, где дверь открывалась внутрь, а соответственно и единственным местом, куда мать не могла так просто зайти. И вот она с дикими воплями барабанит по дереву то руками, то ногами, то шваброй. Мне все казалось, что еще одно мгновение и дверь непременно сломается. Но, к счастью, она так ни разу и не сломалась.

Затем мой мозг будто бы обезумел, показывая массу дней разом. Картины из детства скользили нескончаемой вереницей. Мне однажды в конец опротивели попойки матери, словесные перепалки и ее пустые оскорбления лишь из одной любви к унижению других, отчего я в ярости сбежал из дома, гулял всю ночь и уснул где-то на улице. Благо, была суббота и в школу на следующий день идти не пришлось. Пьянки все увеличивались, а мое время дома все уменьшалось. Я не хотел больше приходить в дом и чувствовать только запах перегара. Я начал подрабатывать то тут, то там, а домой приходил лишь для того, чтобы поспать и убедиться в том, что мать, несмотря на все мои проклятия, еще жива. «Ей непременно все воздастся», – часто повторял я себе. Или: «Поскорее бы она уже умерла». Я мало ел, ходил в ужасной одежде, но тем не менее все еще не хотел поселяться у себя в доме, до того противна и ненавистна была мне мать….

…Ужасная вещь детство. Одно дело, когда тебя уничтожают морально (а иногда и физически) когда ты взрослый – здесь можно просто встать и уйти, но совсем другое дело, когда то же самое делают с ребенком – ты не можешь уйти, ибо это твои родители, годами не можешь уйти и тогда остается только одно – терпеть; терпеть и ненавидеть; терпеть, ненавидеть и бояться, ждать, что вот-вот дверь в твою комнату распахнется, зайдет пьяная мать и начнет над тобой издеваться, причем сама не зная за что и почему, но получая при этом, видимо, какое-то неописуемое наслаждение.

Вдох. Выдох. Стук. Дверь открылась, и на пороге возникла мать. Ее бледно-желтое болезненное лицо с выступившими скулами изображало недовольство.

– Ну здравствуй, – сказала она и кашлянула в кулак. Почти каждое ее дыхание сопровождалось неприятным хрипом.

– Мама, что с тобой? – искренне забеспокоился я, взяв ее за руки.

Она злобно одернула их, со словами «не твое дело»; развернулась и пошла в кухню. Я закрыл дверь и двинулся следом, окидывая взглядом комнату, в которой я прятался по вечерам и ночам во время ее пьяных дебошей; видел коридор, по которому бежал, припадая на одну ногу, когда она шваброй, из-за того, что я вылил ее водку в раковину, со всей дури хотела меня ударить по голове, но я успел подставить колено.

– Ну и что ты пришел?

– Проведать тебя.

– Проведал?

– Д-да.

– Свободен.

– Н-но…

– А может ты хотел похвастаться вот этим? – Она схватила со стола газету и кинула ее в меня. На странице виднелся мой рассказ. – Или вот этим? – Она пустила по столу телефон, где в группе «VK» одного бара висела запись моего выступления.

Это оскорбило меня куда сильнее любых матерных слов.

– Кому это сдалось вообще? Ха-ха-ха.