Сам он твердых религиозных убеждений не имел и глубинной верой не отличался. Его терзали сомнения. Церковные догматы казались ему нелепыми. «Я, по крайней мере, нахожу, что все-таки лучше быть лютеранином, как ты, чем православным, как я, – писал Петр Александру в октябре 1857 года, – потому что я не имею никакой религии, я нахожу, что я жалок даже теперь, верю, что Бог есть, что Иисус Христос есть, а между тем это все так неясно в моей голове, что я путаюсь… Я даже невольно смеялся иногда, проходя мимо молящихся на площадке у дверей нашей церкви… Я наконец дошел до того, что почти ничему не верю, это состояние неприятно поражает меня, и я не знаю, как выйти из него…»^[106] Вот уже три года он испытывает этот душевный кризис и «не имеет религии». Он готов был примкнуть к лютеранам, затем увлекался философией французского вольнодумца XVIII века Франсуа Вольтера, который отвергал как религию, так и атеизм, склоняясь к мысли, что у вселенной был разумный творец, но, свершив свое дело, тот больше не вмешивается в происходящее. Петр критиковал поклонение иконам и мощам, но допускал переселение душ… Затем, борясь с сомнениями, он пришел к выводу, что все доказательства существования бога не выдерживают критики: я «начинаю ни во что не верить»; «религия утвердилась оттого, что прежде не находили ни на что объяснений»; «наш внутренний голос – вот вся наша религия, я думаю»^[107], – пишет Кропоткин брату в апреле 1858 года. Александр пытался переубедить Петра и отговорить его от пробуждающегося атеизма, но и сам колебался, взгляды его постоянно и мучительно менялись: к началу 1859 года он перешел на позиции философского материализма, старался «сделать Петю матерьялистом»^[108] и преуспел в этом… Он советует брату книги по разным отраслям знания, которые можно и нужно прочитать. В 1860 году Саша, собиравшийся уже строить собственную философскую систему, с грустью писал брату, что в этой сфере они далеко разошлись. Петр стал атеистом, но его все меньше и меньше интересовало абстрактное философствование; Александра больше занимало чистое знание. Однако их интеллектуальный диалог продолжался и в последующем. В переписке они обсуждают прочитанное, идеи Канта, теории изменчивости видов, научные открытия.

Александр всегда более резко и открыто бунтовал против отцовского деспотизма, за что Алексей Петрович платил ему настоящей ненавистью. Как отмечает биограф Кропоткина Мартин Миллер, Саша страдал от своих детских переживаний гораздо сильнее, чем его младший брат. Он испытывал безнадежную потребность «в любви, в которой, как он чувствовал, родители ему отказывали». Его духовные метания были более мучительными. Уже в 1860 году из их писем друг к другу становится видно, что роли братьев постепенно меняются: прежде в роли наставника выступал Александр, теперь уже советы дает младший брат. Первоначально Петр ощущает себя неуверенно, у него недостает знаний для аргументации, но постепенно становится все более твердым в своих мнениях^[109].

Политические убеждения Александра были более умеренными, чем у Петра. Он – либерал и сторонник мирных преобразований, но понимает, что события могут развиваться и по другому пути. «Предвижу я вновь шествие рука об руку: пора готовиться Руси к свободе!.. я уже начинаю понемногу волноваться!.. тут мы, надеюсь, не разойдемся. – Может быть, близко время, когда интересы народа найдут во мне участие, равное с интересами науки», – уверяет Александр брата. «Не забудь твоих слов про шествие рука об руку, – отвечает тот. – Припомнишь их когда-нибудь – во мне будет верный товарищ»^[110].

* * *

Вторая тема, которая волновала юного Петра в те годы, – это вопрос о реформах в России. Его не мог обойти вниманием ни один мыслящий человек. Споры в российском обществе шли нешуточные. Тяжелое и унизительное поражение в Крымской войне, расточительность, коррупция, экономические трудности – все это делало назревшие преобразования настоятельно необходимыми. «Несостоятельность всего существующего выдается все с большею и большею выпуклостью и резкостью. Бездна, в которую безнаказанно мы глядели, открывается все шире… – сетовал историк, либерал Константин Дмитриевич Кавелин в письме тогдашнему лидеру русской оппозиционной эмиграции Александру Герцену. – Все валится, все разрушается, ничего пока не создается. Нет возможности провидеть того синтеза, на котором построится новое общественное здание…» Кавелин констатировал, что «эмансипация спит и усыпляется умышленно», административные реформы парализованы, стране угрожает банкротство и «недовольство всех классов растет». «Какое-то тревожное ожидание тяготеет над всеми, но ожидание бессильное»^[111].

Новый император Александр II распорядился подготовить проекты реформ, включавших ликвидацию крепостного права и перестройку государственных и административных учреждений страны. Эти планы, которые с 1857 года приобрели более четкие очертания и нашли свое завершение в знаменитом освобождении крестьян 19 февраля 1861 года, широко обсуждались тогдашней российской общественностью.

Петр Кропоткин горячо приветствовал новые веяния. «Я с жадностию слежу за всеми нововведениями, я ждал и жду многого от царствования Александра, но много, много нужно было устранить и потом приниматься за дело, – пишет он брату весной 1858 года. – Старая система разрушается, новая не создана; это невозможно, ввели эмансипацию, бог знает, что будет из этого, притом теперь самодержавие невозможно, это должно измениться, и если не удалось в 1826 году, то удастся же теперь в скором времени, и авось мы доживем до того, что увидим Россию наряду с прочими евр[опейскими] государствами; многое, многое нужно будет переменить теперь, чтоб вышло что-нибудь порядочное»^[112]. Приветствуя идею освобождения крестьян от крепостной зависимости, Кропоткин все же считал, что главным делом является ликвидация самодержавия и расточительных расходов на содержание императорского двора. «Не важнее ли в 10 раз образ правления? – задается он вопросом в письме Александру. – Не лучше ли было решить кровавые, может быть, вопросы тихим путем. Сократить расходы, постепенно вести дела к уничтожению самодержавия, а вместе с этим уничтожить крепостное право, а уничтожать его одно, а тратить черт знает что, не то же ли это, что подготовлять бунт». Петр Кропоткин еще далек от будущей анархистской мысли о желательности революции и надеется на мирные реформы. Он допускает, что «быть может, нельзя иначе переменить правительство, как силою народа». Но ему все еще кажется, что царю «можно, ведя дела постепенно, самому ограничить свою власть»^[113].

В доме у дяди, князя Дмитрия Сергеевича Друцкого, Петр впервые познакомился с нелегальной революционной литературой, которая доставлялась в Россию из-за границы. Вместе с двоюродной сестрой Варварой Дмитриевной он зачитывался журналом «Полярная звезда». Его издавал Герцен в Лондоне. Кропоткин вспоминал позднее, с каким «молитвенным благоговением» рассматривал напечатанные на обложке профили казненных декабристов. «Красота и сила творчества Герцена, мощность размаха его мыслей, его глубокая любовь к России охватили меня, – писал он в "Записках революционера". – Я читал и перечитывал эти страницы, блещущие умом и проникнутые глубоким чувством»^[114]. С 1858 года он читает российские литературно-политические журналы – либеральный «Русский вестник» и радикальный «Современник»^[115]. Знакомится с произведениями Николая Платоновича Огарева, Николая Некрасова^[116].

В 1858 году Петр попытался издавать в корпусе подпольную газету «Отголоски из Корпуса», осуждая в ней злоупотребления чиновников и горячо ратуя за конституцию и правовой строй для России. Листок должен «выводить все язвы Корпуса, ложное направление воспит[анников], разбирать их поступки», – объяснял Петр в письме Александру в апреле 1858 года^[117]. Газета раскладывалась по шкафам учащихся, которых она могла заинтересовать; было определено место, куда желающие могли положить свои отзывы и заметки, – так функционировала обратная связь. Однако в итоге из проекта ничего не вышло: отклик был минимальным, и Кропоткин к осени прекратил издание. Но вокруг него образовалась группа из нескольких единомышленников. Это был его первый нелегальный «кружок»^[118]…

Как и многие другие прогрессивно настроенные молодые люди рубежа 1850–1860-х годов, Кропоткин разделял иллюзии в отношении реформаторских планов Александра II. Молодежь верила, что новый император и стоящая за ним «партия» действительно желают повести Россию по-новому, передовому пути, но им мешают влиятельные консервативные круги. Петр с восторгом воспринял манифест 19 февраля 1861 года об освобождении крестьян. Молодые офицеры встретили речь царя, объявившего о том, что «положен конец вековой несправедливости», криками «ура!». Вместе с другими учащимися Кропоткин с воодушевлением запел перед спектаклем в опере гимн «Боже, царя храни!». Огромное впечатление произвело на него и то, как приветствовали падение крепостничества крестьяне в поместье отца Никольское: «Когда я увидел наших никольских крестьян через пятнадцать месяцев после освобождения, я не мог налюбоваться ими. Врожденная доброта их и мягкость остались, но клеймо рабства исчезло. Крестьяне говорили со своими прежними господами как равные с равными, как будто никогда и не существовало иных отношений между ними»^[119].

Но всем этим восторгам предстояло очень быстро улетучиться. Первые сомнения зародились после того, как в феврале 1861 года Петр был произведен в фельдфебели Пажеского корпуса и должен был дежурить при дворе. Теперь он мог не только познакомиться с нравами и интригами двора, но и наблюдать императора в непосредственной близости. «Ряд мелких случаев, а также реакционный характер, который все более и более принимала политика Александра II, стали поселять сомнения в моем сердце», – напишет Кропоткин позднее. Один из таких эпизодов произошел в январе 1862 года, когда царь на глазах у всех отказался принять прошение у упавшего ему в ноги старого крестьянина, пройдя мимо него, как будто это был не человек, а пустое место. Такое презрение к простым людям неприятно поразило Петра, и он решился на самовольный поступок: «Не было никого, кто мог бы принять бумагу. Тогда я взял ее, хотя знал, что мне сделают за это выговор: принимать прошения было не моим делом; но я вспомнил, сколько должен был перенести мужик, покуда добрался до Петербурга, а затем пока пробирался сквозь ряды полиции и солдат. Как и все крестьяне, подающие прошение царю, мужик рисковал попасть в острог, кто знает на какой срок»^[120]. Конечно, жест Кропоткина ничему не мог помочь, но как еще он сумел бы выразить сочувствие и поддержку несчастному, измученному человеку?!

Тяжелое впечатление произвел на Петра жестокий разгон властями в Петербурге студенческих демонстраций осенью 1861 года. Использование войск для арестов участников безобидных сходок и шествий возмутило его до глубины души. «Подлость, мерзость, гадость»^[121], – пишет он в письме брату о действиях генералов, организовавших репрессии. К этому времени он начинает интересоваться социальной ситуацией не только в России, но и в мире. Александр уже писал ему о пробуждении рабочих в Европе. Теперь в руки юноши попадает статья известного радикального публициста из журнала «Современник» Николая Васильевича Шелгунова «Рабочий пролетариат в Англии и Франции». Информацию тот взял из книги Фридриха Энгельса «Положение рабочего класса в Англии». Но для русской печати того времени это была новая и довольно оригинальная тема. Интеллигенция размышляла о том, что ждет Россию дальше, примеряя европейские модели развития, поэтому статья сразу же вызвала интерес читателей… Ведь раньше в России о положении бедноты в европейских странах почти никто не писал. Прочитав статью, Петр становится «горячим защитником пролетария»^[122]. Написанную им рецензию на эту статью в декабре 1861 года опубликовал журнал «Книжный вестник». Его издателем был один из офицеров Пажеского корпуса, поручик Николай Алексеевич Сеньковский. Зная о литературных и журналистских интересах Пети Кропоткина, он предложил ему «написать что-нибудь» для своего журнала^[123]. Это была первая печатная работа будущего анархиста!

Начинающий рецензент Петр Кропоткин ценит статью за «факты», которые показывают «другую "сторону медали"» «восхваляемой европейской цивилизации»: бедность рабочих в Великобритании – стране, в то время служившей эталоном развитой капиталистической страны. «Темные закоулки этих городов с их заразительными зловониями, теснотою, недостатком вентиляции и прочими ужасами пролетариата»^[124], – это и есть неэталонная «сторона» жизни Британии, возмутившая юного пажа, уже насмотревшегося на «свинцовые мерзости» крепостного права в Отечестве своем…