– Бесспорное величие нашей королевы заключается в ее мудрости в одной конкретной области. Я не знаю, как обстоят дела среди магометан, но, к сожалению, христианские королевства ненавидят друг друга и расходятся во мнениях относительно того, как лучше проявлять любовь к Иисусу Христу. Если вдуматься, какое безумство – ненавидеть из-за стремления лучше любить. Но так оно и есть. Будем снисходительны к детям и тем, чьи души изменчивы, как у детей. Для многих это нормальный порядок вещей. Каждый человек моего возраста трижды столкнулся с тем, как привычная жизнь перевернулась с ног на голову, и, придя в отчаяние от невозможности отыскать правильный способ верить, некоторые выбрали не верить ни во что. Однако это не уберегло их от пламени и топора, коим орудовали сперва католики, потом протестанты, и так далее, и тому подобное. Пока наша мудрая королева, в чьей душе обитает божественная искра любви, не поняла, что нам вовсе не следует заглядывать в сердца другим людям. Нам надлежит – я верю, что она это знает, хотя иногда забывает в те периоды, когда католики грозят трону,– научиться быть равнодушными к ошибкам остальных, даже к их проклятиям. Ибо то, что мы, с присущей нам слабостью, уверенно считаем чужими ошибками… следует признать, что это могут быть вовсе не ошибки, а подобное рассуждение подтолкнет нас к выводу, что заблуждаемся как раз мы сами. Я убежден, она это понимает. Отсюда вывод: давайте по воскресеньям все будем вести себя одинаково, как хорошие англичане, и никаких больше пересудов. Возможно, люди могли бы привыкнуть к существованию, осененному сомнениями. Я считаю, толика сомнений – необходимый элемент для жизни.

Пораженный словами Ди, Эззедин молчал и слушал, пока философ не закончил, и молчание не сделалось оскорбительным. Наконец он позволил себе заговорить, но нервничал из-за того, что ему придется сообщить бин Ибрагиму, и боялся, что кто-нибудь другой мог бы рассказать (хотя свидетелей у разговора не было) о самом Эззедине, и поэтому осторожничал со словами, будучи не совсем честным.

– Есть ли предел допустимой ошибки в мыслях других людей? Вы бы полюбили своего соседа-англичанина, будь он магометанином?

– Я люблю своего дорогого друга из страны турок и не ощущаю стремления в чем-то его исправлять.

Эззедин ничего не мог с собой поделать: он восхищался этим смирением, этой открытой душой.

– А если бы сосед, как поэт-гость в вашем доме недавним вечером, вообще не верил ни в какого бога, ни под каким именем – ни моим, ни вашим?

При этих словах Ди рассмеялся, и Эззедин вздрогнул – вдруг кто-то услышит?

– Не надо слишком серьезно относиться к гримасам проказника. А вы знаете, что во Франции есть английские католики, которые изучают насилие и намереваются проникнуть в Англию, чтобы творить зло? Они прекрасно знают, что их поймают, будут пытать и убьют, и они жаждут этого! Они называют себя мучениками! От этого болит душа. И мне стыдно за нас перед магометанином, как за католиков, так и за протестантов.

Все это Эззедин попытался запомнить слово в слово. Он записал разговор после того, как они с Ди обнялись на прощание (и запланировали надрезать друг другу руки и вместе нанести пасту), хотя сперва зарисовал и описал листья и корни, про которые ему рассказал друг.

Он записал слова Ди, чтобы точно ничего не забыть. Таков был его долг.

Он записал слова Ди, чтобы когда-нибудь показать сыну, как возрастает мудрость. Это он собирался сделать не только из чувства долга, но и с радостью.

Он записал слова Ди, потому что мысли доктора доставляли Эззедину удовольствие. Вернувшись домой в Константинополь, он с наслаждением вспоминал бы на досуге речи друга. Возможно, они продолжат доброжелательную научную переписку. Возможно, он мог бы послать лекарства обратно в Англию.

Но сначала долг требовал обо всем доложить бин Ибрагиму: он, конечно, так и поступит. А может, сообщит лишь о том, что разговор касался натурфилософии, медицины, ботаники. Он не хотел даже намеком продемонстрировать, как доктор Ди высказался по поводу слабости христиан, тем самым становясь потенциальным тайным слугой бин Ибрагима.

Выйдя из леса в открытый парк, где все еще охотились Эссекс и бин Ибрагим, Ди и Эззедин прошли мимо трех придворных дам. Когда женщины повернули головы и мило улыбнулись одними губами, Эззедин последовал примеру Ди: поклонился, одновременно поворачиваясь, и попятился.

– Вон та дама – камеристка. Она одевает королеву, помогает ей принимать ванну, очищает во всех смыслах. У вашего султана и султанши есть такие слуги?

Эззедин чувствовал, что было бы жестоко говорить правду: на любого английского пажа, служанку или красавицу, вроде этой женщины, на каждого воина, музыканта или повара у султана в Блистательной Порте имелась дюжина. Некоторые получали жалованье, некоторые были рабами, некоторые служили по любви. Султан жил среди толпы тех, кто жаждал прикоснуться к волосам владыки, подкрасить лицо, почистить зубы, вытереть нечистоты. Английский двор не мог превзойти султанский в богатстве – не считая зеленой травы, которую Эззедину нравилось ласкать, опускаясь на колени.

– Потому что,– продолжил Ди,– я случайно узнал, что она спрашивала о вас. Вы привлекли внимание великой красавицы, мой друг, своими экзотическими обычаями и магометанской мудростью. И, подозреваю, рыжей бородой.

Эззедин не сразу понял намек.

– Я польщен,– просто сказал он, хотя и не был в этом смысле полным профаном.

В Константинополе какая-нибудь придворная дама вполне могла возжелать мужчину, который не приходился ей мужем. Результатом могли стать отрубленные головы или просто яд, подсыпанный в кубки, и поэтому противозаконные желания сдерживались без особых трудностей. Конечно, чем большей милостью султана пользовался человек, тем больше свободы ему предоставлялось, и, как один из султанских врачей, Эззедин – как ему казалось – мог делать в Блистательной Порте практически все, что душе угодно. Он знал некоторых людей, действовавших сообразно желаниям и свободе, которую давало положение. И все же сам не испытывал никаких желаний, кроме тех, чьим объектом была жена. Ему никогда не приходило в голову, что это необычно. Он также не замечал, какие аппетиты она пробуждала в других мужчинах.

Два врача обошли опушку и оказались на уединенной зеленой лужайке, похожей на бухту, с трех сторон окруженную деревьями, чьи ветви отбрасывали на траву узор теней. Три акробата – тощий мужчина удивительно высокого роста, мальчик и еще один человек, пол которого Эззедин не смог определить,– ожидали проходящих зрителей и теперь, при виде двух беседующих докторов, поспешили начать представление.

– Алле-оп!

Таинственный третий взобрался мужчине на плечи и принялся жонглировать тремя мячиками. Мальчик бегал кругами, притворился, что падает, затем подпрыгнул и вскарабкался наверх, не останавливаясь, пока не оказался на плечах второго циркача. Устроившись на этом насесте, высоко над докторами, он вытащил из кармана четыре мячика и тоже принялся ими жонглировать. Над существующим кольцом из мячиков возникло еще одно, побольше.

– Я могу забросить эти мячи в небеса! – кричал мальчик, швыряя их все выше и выше, рисуя пересекающиеся дуги и орбиты, гармонические круги. Два доктора откинулись назад, как тростинки во власти ветра, чтобы посмотреть, как летающие мячики образуют собственную маленькую вселенную над башней из людей.

Позади раздался голос:

– Это я и хотел продемонстрировать в вашем доме недавним вечером.

В густой траве шаги чужака были неслышны, и его голос прозвучал почти над ухом Эззедина. Это оказался тот самый молодой человек из дома Ди – друг одного из лордов, поэт, который чуть ли не хихикал от порочного удовольствия, играя опасными идеями и изрекая крамольные слова.

– Вот оно, мои дорогие доктора: жонглер, совсем как священник, заявляет, будто может заглянуть Господу прямиком в ноздри – и мы, находясь всего-то несколькими ярдами ниже, просим его сообщить нам, какова длина растущих там небесных волос.

Эззедин никак не мог вспомнить имя этого человека. Ди только покачал головой, спокойно и неодобрительно, но явно готовый простить юношу, как прощают младенца, который перемазался в собственных испражнениях.

– Кит – трудный мальчик,– сообщил Ди Эззедину с улыбкой, виноватым тоном.– Именно такие речи, как я уже говорил, нам нужны меньше всего.

И все-таки сегодня в этом молодом человеке было что-то такое, что сразу же понравилось Эззедину, прежде чем внутри него зазвучал голос осуждения. Поэт богохульствовал, как будто ожидал, что его будут хвалить, а не карать – хвалить за мудрость и отчаянную

дерзость. В обычных обстоятельствах (богохульство против Мухаммеда!) Эззедин был бы рад видеть его наказанным, но в нынешних условиях виделось нечто (богохульство против христиан, среди христиан!), позволяющее Эззедину взвесить ценность парнишки на каких-то других весах, не связанных с доктриной. А потом Кит вызвал у него симпатию. Ему понравилось желание юноши быть любимым, рассмешить доктора Ди – и тот на самом деле рассмеялся, качая головой в неубедительном порицании, а Кит все продолжал шутить и провоцировать, якобы опираясь на исторические свидетельства. За ужином он сказал (Эззедин забыл сообщить об этом бин Ибрагиму): «Знаете ли вы, что в Новом Свете есть народы, которые живут на земле уже более шести тысяч лет? Это больше, чем вся история человечества, изложенная в нашей невнятной книжке».

Мальчик-жонглер на вершине башни крикнул вниз:

– Господа! А вы сумеете поймать то, что прилетит из горних высей?

С этими словами маленький циркач выпустил из верхней части круга один из мячиков, и три других слились в размытое пятно, похожее на нимб. Выпущенный мячик упал с неба, пролетев стрелой мимо трех тел и шести других мячиков. Эззедин попытался его поймать, но ему не хватало навыков в подобных упражнениях. Мячик упал между стоящими внизу, и его схватил поэт.

Кит упрекнул доктора:

– Ну что же вы его не поймали, сэр Турок? Даже паписты, которых мне доводилось встречать, время от времени не прочь изловить и пощекотать то один, то другой волосатый шарик.

Эззедин попытался поиграть словами, вторя остроумию Кита:

– Неужели для Бога земля – попросту детский мяч?

– Нет,– промолвил поэт,– он считает ее всего лишь шариком навоза.

Эззедин затаил дыхание, но в пределах слышимости не было никого из членов посольства, чтобы засвидетельствовать подобные речи.

– Должен заметить, я тоже о ней невысокого мнения,– прибавил Кит.

– А вас разве не накажут за подобные… заявления? – спросил доктор.

– Конечно, он рискует,– хмыкнул Ди.– Просто считает, что обрел бессмертие благодаря друзьям.

– О, люди без чувства юмора не настолько глупы, чтобы видеть во мне угрозу. Но если бы я им надоел, то сбежал бы с вами в Константинополь и поселился в серале.

– Сомневаюсь, что султан приветствовал бы такое вторжение. Или что ему понравилось бы ваше остроумие.

– Славный турок, я убежден, что ваш народ способен на большее. Я дам вам золотую монету из ваших же родных краев, если пригласите меня в Блистательную Порту, чтобы я сообщил султану следующее: как бог евреев, бог Рима и бог англичан, так и бог мусульман рождены из одной и той же грязи, имя которой – людское тщеславие. Я докажу каждому мужчине при дворе султана, да и гарему заодно, что говорю правду. Когда я уйду, никто из тамошних обитателей не потратит больше ни дня на что-нибудь иное, кроме табака, вина и сладострастия.

– Сперва отдайте монету – после такой лекции вы вряд ли сможете это сделать.

10

За неделю до отъезда в Константинополь доктор Эззедин, как обычно, после молитвы пришел в личные апартаменты посла, кивнул стражникам снаружи, дважды постучал, объявил о себе и сразу открыл дверь, не дожидаясь приглашения – настолько комфортно он себя чувствовал, действуя согласно общепринятым правилам.

Но если в предыдущие ночи посол был одет ко сну и ждал лишь снадобий, дарующих быстрый сон, да хотел поговорить с доктором о проблемах со здоровьем, то на этот раз он сидел за письменным столом, и единственная свеча, мерцая, озаряла часть его круглой безбородой физиономии и редкие каштановые волосы.

– Садитесь,– со вздохом велел он.

Доктор сел напротив посла, который не спешил говорить: он потер глаза, посмотрел в потолок, снова потер глаза.

– Вас что-то беспокоит? – спросил Эззедин.

Посол помолчал еще несколько тягостных мгновений, затем снова вздохнул, и слова хлынули из него неудержимым потоком.