– Бэлл, я очень страдала, когда он ушёл. Я ж любила его. Но вот мы с ним сегодня поговорили, и у меня как пелену с глаз сняли, и пазл сложился в мозгах. Понимаешь, он разлюбил меня. Просто р-а-з-л-ю-б-и-л. Поэтому и ушёл. Не бросил меня по смс, как когда-то тебя твой первый парень, а поговорил со мной. И я сказала: «Вали». Но сердцем не отпустила его.

Я говорила и чувствовала, что сейчас из глаз польются предательские слёзы. Не из-за того, что я вновь переживала Лёшкин уход, а потому, что два года жила, тихонечко проклиная его, навертев до дури всякого к нашей истории, чего на самом деле не было. И чем больше Белка кидала в меня фактом его, Лёшкиного, «подонкства», тем сильнее мне становилось стыдно: ведь, по сути, я сама придумала, выпестовала его подлость, кастрировала его личность в своей голове. А что он сделал, мама? Разлюбил. Поговорил со мной. Просил отпустить и остаться друзьями. А я? Повела себя, как истеричная девочка-тинейджер. Я такая дура, мама.

И тут мне вспомнился одноклассник по имени Виссарион, которого я звала Вискасом. В одиннадцатом классе он был влюблён в меня, осторожно приглашал в кино и просто погулять по городу, я сначала соглашалась, потом он мне надоел, и я так прямо ему об этом и сказала. Мол, Вискас, отвали, я к тебе ну совсем ничего не чувствую. И он послушно отвалил. А я вот сейчас и задумалась: что если он все эти годы так же ненавидит меня, как я ненавидела Лёшку? А почему? Потому что я была с ним честна?

– Какая ты ватная, Машка! Так нельзя. Увидела его вновь и потекла! Где твоя цельность натуры?

– Бэллочка, я сегодня про себя многое поняла. Два года жила в ненависти к нему, варилась в собственном соку, питалась жёлчью. А на самом деле всё, всё не так! Почему мы все злобные? Потому что злость – самое дешёвое топливо. На нём «першинги» могут летать. Ты подумай, как мы себе жизнь портим!

– Ох, беда мне с тобой! Надо было нам вместе на твоё собеседование идти. Я б Алехана на пушечный выстрел к тебе бы не подпустила! Чем он хоть занимается?

– Деривативами. Знаешь, что это?

– Что-то деревянное?

– Ага. Как рубль.

Белка не была настроена шутить. Она снова вспорхнула с кресла и принялась кружить по комнате.

– Нет, Манька. Включай иногда голову. Человек принёс тебе много горя. Теперь уже не имеет значения, что вы друг друга недопоняли, и он на самом деле, ах, ах, белый и пушистый. ОН СДЕЛАЛ ТЕБЯ НЕСЧАСТНОЙ! Не хочу напоминать, но два года назад я тебя из такой сточной ямы вынимала – вынимала долго и мучительно. Мань, ты не должна его снова впускать в свою жизнь. Потому что он опять сольёт её в унитаз. Высморкается тебе в душу. Помочится. Да я ему… Я ему в рыло дам, если встречу…

…Мне нравилось, что Белка бесится. В ней клокотала ревность, в которой она сама бы ни за что не призналась. И, чёрт возьми, мне было приятно. В конце концов, если рассудить, так ведь никто, кроме неё, и не беспокоится обо мне! И очень здорово, что она такая, моя Белочка. Не будь её, мне было бы вакуумно пусто, а это самая сильная стадия одиночества.

– Что ты лыбишься? – Белка остановилась и просверлила меня взглядом.

– Люблю тебя, Бэлл. Не сказать, как!

Она подлетела ко мне и стиснула меня в объятьях. Мне показалось, даже хрустнуло в лопатках.

В этот вечер я напилась. Одна. Втихаря от Белки, потому что сегодня была моя очередь спать на кухне. Я мгновенно захмелела от стакана рислинга, который нам подарил единорожный издатель. Сон снился нервный, рваный, наполовину цветной, наполовину чёрно-белый: как будто каждый кадр снят через фильтр цвета сепии. Мне снился Лёша, стоящий босиком на траве и плачущий. И я пытаюсь подойти к нему сзади, а он ускользает, уплывает вперёд, как на траволаторе: я иду, иду к нему, а он вроде и на месте, но не догнать. Наконец, он делает шаг – и оказывается от меня на сто метров впереди, ещё шаг – ещё сто метров. Я бегу к нему, изо всех сил бегу, на последнем дыхании, а он даже не оборачивается. Потом Лёшка заходит в какой-то дом, и я за ним. Входная дверь захлопывается, и я оказываюсь в полной темноте. Это не дом даже, а большая перевёрнутая чашка. Пустая чашка!!! Я зову Лёшку, а он кричит мне, мол, ну что же ты, иди, открывай дверь… о господи, опять эта дверь! Надо толкнуть её, за ней свет – вон в щель видно. За дверью – свобода от удушающей темноты и пустоты. Но, как всегда, мне страшно, я не решаюсь прикоснуться к дверной ручке. И, как всегда, на этом самом месте я просыпаюсь. Это к Белке во сне приходят инкубы, жалуются на хтоническую бытовуху и оставляют после себя блюзовое послевкусие и пару длинных волос на её подушке. Так, во всяком случае, Белка объясняет причины своего недосыпа. А я пробуждаюсь загруженной и бланширую в голове тему неоткрытой двери ещё полдня. Тётеньки-психоаналитика на меня нет, не к ночи будь она помянута!

Я села на раскладушке, потёрла спину. Сейчас самое время пожалеть себя, но я себя почти ненавидела. За два года обида на Лёшку высосала из меня много хорошего, если предположить, что хорошее во мне было, в чём я не совсем уверена. Наивная юная девочка Маша влюбилась. Бывает. Парень покрутил с ней амуры и свалил. Тоже бывает. А наивная девочка Маша взлелеяла злость на него и превратилась в ядовитого покемона. В принципе, не я первая, не я последняя. Перешагнуть бы и двигаться дальше. Ан нет. Дурочка Маша всё муссирует и муссирует эту тему, и вот появляется Лёша, и она понимает, что не такая он мразь, каким рисовал его больной мозг. Обыкновенный парень Лёшка. Среднестатистический. Деривативами занимается. Молоде́ц. Прямо добрый мо́лодец. Коня белого не хватает. И обида Машина сама собой сдулась, написалась в мозгу со строчной буквы, и мозг нажал Ctrl+Alt+Del. Отпустило. А стало ли Маше хорошо? По книге бы стало. А в жизни нет. Сразу пустота. Жертвой быть очень клёво. Обида была частью Маши, и без неё так хреново! В этом-то и есть её остров одиночества, мама. Последний кусочек суши, мама, ушедший из-под пяток.

Лёшка не был моим первым мужчиной. Дефлоратором (Белкино выраженьице) оказался мальчик из танцевальной студии, куда «по блату» записал меня дядя Паша, чтобы, наверное, я меньше торчала дома. Мы сделали ЭТО из юннатского интереса. Его звали Рустам, и для пятнадцати лет он был довольно крупным, широкоплечим, даже симпатичным, но невысокого роста, отчего, подозреваю, сильно комплексовал. Впрочем, на популярность среди девчонок рост не влиял: с ним кокетничали и ровесницы, и те, кто старше. Мне тоже было пятнадцать, но между мной и Рустамом было два класса разницы: я тогда уже была в выпускном. Подозреваю, это обстоятельство и заставило его проявить ко мне интерес. Я оказалась довольно неуклюжей для латинских вертлявых па, и Рустамчик вызвался помочь, предложив после урока пойти к нему домой. Я знала, что там, у него дома, всё и произойдёт, но внутренне мне было всё равно: чем раньше, тем лучше, думалось мне. Вот мои немногочисленные школьные подружайки хотели, чтобы первый раз был по большой и светлой любви. И что? У всех до одной получилось иначе. Так какая разница?

Я помню о том единственном свидании с Рустамчиком только какие-то обрывки. «Можно, я не буду снимать лифчик?» – «Как хочешь, заяц». – «Давай в темноте?» – «Как хочешь, заяц, я только телефоном подсвечу». – «Давай, без пальцев, а?» – «Как хочешь, заяц». Его заклинило на этой фразе. Он волновался, тяжело дышал, как старый соседский спаниель Тишка. Я, наверное, рулила. Да. Было хирургически больно, но больше противно. Когда я почувствовала мокрое, стекающее по моим ногам, я испугалась, что меня вырвет. В этот момент его победный вопрос о том, понравилось ли мне, вызвал у меня гомерический хохот. С тех самых пор я ненавижу, когда меня называют каким-нибудь животным. За киску и рыбку могу вообще укусить. А для того, кто неосторожно назовёт меня зайцем, заготовлен каскад особо изощрённых огорчений.

К слову, в студию танца я больше не пошла. И Рустама с тех пор не видела. И хорошо. Лёшка же ни о чём меня не спрашивал. Думаю, о существовании девственности в природе ему вообще ничего не известно.

Голова раскалывалась. Чтобы как-то заполнить себя, опустевшую после мутного сна, я открыла ноутбук, зашла на страничку Мирона и обнаружила, что у него сегодня день рождения! Четыре утра. Самое время поздравить. В четыре открываются какие-то иные порталы. Ночь уже безысходна, держится на паллиативе, а утро ещё не занялось, лишь приготовило литургию и ждёт дозволения расправить затёкшие от комы суставы. А позволение медлит. Пустота невесомости. Наш екатеринбургский сосед, водитель «скорой», рассказывал, что больше всего вызовов к покойникам у них именно в четыре утра. И голод особенно силён в четыре. И одиночество, да, мама. В четыре оно невероятное, объёмное, картинка 4D. В четыре утра в твоей голове стучат копытами кони четырёх всадников твоего персонального апокалипсиса. 4D: жизнь Dерьмо, будущее Dеструктивно, на картах Dолгая Dорога.

Дорогой Мирон. Мы незнакомы, но я уже давно люблю Вас (зачёркнуто). Вашим рождением Вы осчастливили, думаю, многих. Ваших родителей, Ваших близких (зачёркнуто), друзей. И меня. Я счастлива, что могу сказать Вам это, и знаю: мои слова Вы обязательно прочтёте прежде, чем удалить. Я, наверное, первая, кто написал Вам, в четыре утра нормальные люди обычно спят (зачёркнуто). Я не сплю, я любуюсь Вашим фото, заглядываю в Ваши глаза. Мой удивительный, мой прекрасный! С днём рождения! Будьте счастливы!

Написала, перечитала. Нет, я, разумеется, не собиралась отправлять ему это, просто захотелось увидеть, как текст, обращённый к нему, появляется на экране. Чёрные буковки на белом фоне. Написать – наполовину прожить историю, как если бы письмо было послано адресату взаправду. Зависая над собственными словами, я вдруг с ужасом осознала, что одно неловкое движение – и кнопка «Отправить» будет нажата. От ужаса меня пробил шаблонный и ненавидимый всеми редакторами холодный пот. Но, клянусь, он был именно холодным. Пока мои шаловливые пальчики не пнули ненужную клавишу, я поспешила всё стереть. Вот забавно ведь: пишу иногда языковую прозу, как выразился наш издатель, а простое поздравление сочинить не могу. Лезет в голову какая-то бабская слюнтявость. «Мой удивительный». Позор! За такое поздравление (даже в мыслях) следует сжечь все книги, которые я успела написать, и поставить на очередь в топку те, которые умудрюсь написать в будущем.

Я до крови закусила губу – так было стыдно перед самой собой, потом подождала, пока часы покажут четыре пятнадцать, и напечатала: «Мирон, с днём рождения». Захлопнула ноутбук и рухнула на подушку доедать остывший сон.

* * *

…Он смотрел на Катю прямо, немного щурясь от света лампы, отчего глаза его казались совсем узкими. Щёлочки-амбразуры. Восточный демон.

– Ты меня боишься?

– Нет, не боюсь.

– Тогда пойдём?

– Куда?

– Всё-таки ты меня боишься.

Мирон протянул руку.

– Ну же.

Она осторожно коснулась кончиками пальцев его ладони. Он медлил, ожидая от Кати действий.

– Да не боюсь я тебя, правда! – Улыбнувшись, она слегка сжала его руку.

Пальцы ощутили горячую шершавость обветренной кожи, и Катя подумала, что она, конечно, неврастеничка: человек, обладающий такой ладонью не может причинить ей никакого зла.

Они пошли по длинному узкому коридору. Старый линолеум под ногами местами пузырился, напоминая выступающие позвонки какого-нибудь доисторического ящера. И сам дом походил на вымершее существо: сколиозная спина-коридор, лапы-комнаты, чешуйчатые обои, отходящие от стены. Сколько же лет здесь не было нормального ремонта? Пусть никто и не живёт, но если дом достался Мирону в наследство от умершего деда, и продавать он его не собирается, то почему бы не убрать хотя бы деревянный лом в гостиной?