Когда Завьеру исполнилось девять и он все еще ни в чем не выказывал ни малейшей магической способности, Пьютера обманул с оплатой мошенник-заказчик. Отец отхлестал его хвостом, а потом принялся дубасить кулаками, пока дурень не поднял ор. Несмотря на явную несправедливость, после этого за Пьютером закрепилась дурная слава и работы у него поубавилось. Трейя очень обеспокоилась, что скоро ей нечем будет кормить сыновей, и поделилась своим беспокойством с мужем. Айо стал пропускать школу: он занимался перекраской автобусов, старых башмаков и цветочных клумб для каждого, кто мог заплатить хоть монетку. Трейя уверяла мужа, что детям нужно образование. «Нет! – возражал ей Пьютер. – Им надо стать мужчинами!» Трейя громко цокнула языком и ушла в бухту помогать рыбакам с уловом. Постоянной работы у Пьютера не было, но тем не менее каждый вечер он ждал, что его накормят ужином.

– Устала я, – вздохнула Трейя. – Подойди, Зав, покажу тебе, что надо делать.

Так Завьер начал готовить на всю семью. Он и сам удивлялся, с какой легкостью повторял все движения матери у плиты, орудуя под ее руководством скудными кухонными принадлежностями, и как ему нравилось возиться в ее скромном, но ухоженном саду. Пьютер недовольно бурчал, что сын занимается женской работой, но ему явно нравилось обсасывать сочные косточки, которые он отдирал от жареного цыпленка, а потом складывал в кучку на краю тарелки, в знак благодарности ласково подхватывая Завьера под мышку. Именно Пьютер, удовлетворенно порыгивая, как-то раз заметил, что приготовленная рыба имеет восхитительный аромат, притом что в доме не было ни стручка жгучего перца, и… А вы не замечали, что мед в банке никогда не иссякает?

Он умолк. Вся семья сидела за столом молча, с вытаращенными глазами. Завьер торжествующе глядел на остальных. Тут Айо просиял, а Трейя шумно вздохнула.

– А ну-ка приведи эту проклятую ведунью, – обратилась Трейя к Айо.

Придя к ним в дом, ведунья схватила Завьера за запястья.

– Ты никогда не замечал?

– Чего? – с недоумением спросил Завьер.

Тело источает душистые ароматы точно так же, как прочие запахи. Но ты же не сообщаешь ведунье, как пахнут твоя слюна или фекалии. Это так… интимно.

– О боги! – воскликнула Трейя.

Ведунья порылась у них в кладовке, вытащила мешок маисовой муки, которой Трейя очень дорожила, и отправила безотказного Айо купить охлажденного сливочного масла.

– Будем печь лепешки-пятиминутки? – поинтересовался Завьер.

Ведунья улыбнулась и, кивнув, принялась резать принесенное масло на мелкие кусочки. Потом позволила Завьеру вмешать его в муку.

– Соли не добавляй!

Он крепко задумался, потому что ему пришлось действовать вопреки дару. Когда тесто было готово, ведунья его раскатала и нарезала на пять кусков. Потом налила растительного масла на сковороду, не обращая внимания на вздохи Трейи по поводу ее наглости: мол, пришла на чужую кухню и давай распоряжаться!

– Так, парень, а теперь дай мне пять разных ароматов.

Завьер на мгновение замялся, а потом провел левой ладонью над первым кругляшом теста. Все как по команде зажмурились, увидев, как края его смуглой кисти потемнели еще больше.

– Корица, – изрек Завьер и приступил к следующей заготовке. – Кардамон, крупное семя. – И он с удовольствием заметил, как вдруг заулыбались глаза ведуньи.

А сидевшие за столом члены семьи, не в силах вымолвить ни слова, изумленно смотрели на него.

– Давай краба, Зав! – попросил Айо.

Завьер фыркнул:

– Я не могу создать вкус и аромат живых существ.

Интересно, лепешки с каким вкусом понравились бы ведунье? Имбирь, лайм, сахар…

– Да идите вы все! – вскричал Пьютер.

Жгучий перец! Теперь он не сомневался. Оставалась еще одна заготовка будущей лепешки, и она должна была получиться на славу. Какао-бобы и листья мяты.

Ведунья покачала головой. В семьях иногда замечали в детях дар задолго до вердикта совета ведуний; и хотя такое случалось, всегда было удивительно наблюдать, как магия проявлялась сама собой.

– Погляди, каким светом озарено твое лицо, – заметила она.

Завьер сказал, что, если она хочет, он положит чеснок в куриную попку, что с его стороны было довольно грубо, но в то же время остроумно, потому как все знали, что люди, любившие есть куриные попки, слишком болтливы. Айо расхохотался. А ведунья шутливо шлепнула Завьера по спине.

– Какой-то женщине очень повезет стать твоей женой, – сказала она. – Кулинарный дар – большая редкость для мужчины.

Трейя выхватила из рук ведуньи сковороду и быстро пожарила круглые лепешки. Они принялись есть их еще теплыми, тихо похваливая чудесные ароматы, но не раньше, чем Айо выкрасил каждую лепешку в свой цвет, чтобы едоки точно знали, где какая. Все радовались вкуснейшим лепешкам. Пьютер водил рукой по спине сына и все повторял, что это он первый заметил его дар – да-да, а кто же еще, – и мать сидела с сияющим от гордости лицом.

Каждый думал о чем-то своем.

2

Анис спала плохо и проснулась, разбуженная треском расщепляемого дерева. Она перекатилась на середину холодного тюфяка, набитого соломой. Комната купалась во мраке, Тан-Тана не было. Она села.

– Тан-Тан!

Ответа нет. Только приглушенное сопение, мерное шуршание пилы и исполинская туша мужа в дальнем конце спальни. Она знала, что это он, лучше, чем могла бы знать себя, – после десяти лет, в течение которых она лежала на паллете и, к его удовольствию, увлажняла ему живот и ноги. Когда-то он подходил к ней, улыбаясь, и толкал в бок.

– Помассируй мне спину, Анис!

– Боги мои, Тан-Тан! Дай поспать!

А он, посмеиваясь:

– Да ты же не спишь! Ты на меня смотришь!

Она протягивала к нему руки:

– Иди поцелуй меня!

Даже в те давнишние времена он редко возвращался в ее объятья после того, как выскальзывал из ее рук. Он был очень сдержанный. Пунктуальный во всем, что бы ни делал. Ей нравилось, что он такой ответственный. С ним она чувствовала себя в полной безопасности. Но что плохого в том, чтобы хоть разок поступить безрассудно, не по плану?

– Тан-Тан!

Скрип. Хруст.

– Чем ты занят?

Она пошарила рукой в поисках масляной лампы, стоявшей возле тюфяка. Чиркнув спичкой, поднесла трепещущее пламя к фитилю, подняла зажженную лампу над головой, чтобы рассмотреть его получше.

Он стоял на коленях на полу и отдирал деревянные половицы. Анис смотрела, и кожа на ее голове напряглась. Он не собирался поднимать весь пол – ему нужна была только одна половица. Но пытаясь ее вытащить, он заодно выдирал соседние планки, отрывая от них щепки. Не отдавая себе отчета в своих действиях, она, поеживаясь от утренней прохлады, соскочила на пол, бросилась через комнату, вцепилась ему в плечи.

– Нет! Нет!

Вывернув ей руки и стиснув зубы, Тан-Тан отшвырнул Анис прочь. Она отпрянула, сделав пару шагов, и чуть не упала. Он был голый по пояс, и она ощутила его смрадное после сна дыхание. Значит, он только что встал и сразу принялся за работу. Он хоть успел пописать? В его непреклонном упрямстве было что-то пугающее. Она снова кинулась к нему, тяжело дыша, пытаясь воспрепятствовать. Уже было поздно спасать дорогущее дерево, но она не хотела стоять в стороне и смотреть, что он творит.

– Перестань, перестань!

Тан-Тан поднялся на ноги, удерживая расщепленную половицу в согнутой руке и отстраняя ее свободной рукой. Затем пошел к тяжелому окну. Она последовала за ним, ухватив изуродованную половицу. Возможно, ей удалось бы спасти хоть одну щепку, с которой она убежала бы прочь. А если бы оказала более решительный отпор, смогла его остановить.

– Не делай этого, Тан-Тан! Прошу: не надо! Пожалуйста!

Она цепко ухватила за его руку, а он поволок ее за собой. Словно муху. Наверняка кто-то услышит ее крики и подоспеет на помощь. Мас’^[2] Баки и оба его сына из дома напротив. Но даже если соседи в эту самую секунду пересекут сад и взбегут на веранду, они все равно не успеют помешать Тан-Тану вышвырнуть половицу в окно.

Ей надо было пресечь его попытку избавиться от половицы. Иначе они оба потом будут с болью вспоминать об этом.

Серебристое свечение, шурша, искрилось вокруг ее кулаков. Она уже полностью проснулась и сосредоточилась. Ей не хватало сил, чтобы удержать его, но она могла сделать кое-что другое.

Анис Латибодар-Жозеф потянулась к мужниной шее и резко провела кончиком пальца по нежной коже.

Тан-Тан судорожно замер. Его глотка вздрогнула, точно петушиный гребешок.

Во дворе вдруг вспыхнула шаровая молния и с треском покатилась по траве, освещая пестрые садовые растения.

Тан-Тан сделал шаг вперед. Но она впрыснула заряд жидкой энергии в его тело, почувствовав, как та, пузырясь, вышла из нее прямиком в его плоть.

– Не делай этого!

Серебристый свет скользнул по его затылку вниз, озарив темную шевелюру. Его тонкий хохоток испугал обоих.

– Что с тобой такое, Тан-Тан?

Он выронил куски половицы на траву, и она собрала их, стараясь дотронуться до каждой щепочки и не обращая внимания на кусачие занозы.

* * *

Ее первая беременность случилась в холодный сезон семь лет назад. Тан-Тан тогда разбрасывал вокруг дома куски теплого воздуха, которые покачивались, словно водоросли на поверхности моря, и когда ее знобило, она укутывала в них плечи. Когда же солнце вернулось, она сильно располнела и стала раздражительной, и он массировал жене колени и брил голову, потому что ей нравилась такая стрижка, а из-за беременности волосы росли гуще и быстрее, чем обычно. Она сидела, намыленная, на веранде, а Тан-Тан устраивал целый спектакль, картинно взмахивая острым лезвием на глазах у людей, что, улыбаясь, проходили мимо и вскрикивали.

– Слишком симпотная девчонка, чтоб ей голову брить! – кричали мужчины, а Тан-Тан им в ответ советовал остановиться и поглядеть.

Тогда она и пахла по-другому. Как животное, но нельзя сказать, что запах был неприятным. Ей все время хотелось скалить зубы и поводить глазами и сдерживать раздражение на мужа. В голову лезли непотребные мысли, но они казались ей нормальными, потому что она много раз подслушивала секреты своих клиенток. У нее возникали фантазии, будто она съедает своего младенца, как это делали местные кошки, или послед. Или она представляла себе, как его роняет, теряет, стискивает пальцами его головку. В последний месяц она не позволяла мужу приближаться к своему животу, а когда он пытался, больно кусалась, и однажды после укуса из его пальца брызнула кровь. Поначалу он выражал крайнее неудовольствие и выглядел при этом как последний дурак, но спустя несколько минут она начинала извиняться, ошеломленная своим поведением, лечила укушенное место. Чего же можно было ожидать в момент родов, если она могла быть такой несдержанной? Она будет выть, стонать, потеть? Или останется тихой и лютой, какой она себя ощущала?

Между тем ей нравилось, что он в ней души не чаял. «Это мать! – объявлял он друзьям. – Смотрите-смотрите на нее, пока еще можно».

Родовые схватки ее удивили: их сила, пронзительный запах пота из-под мышек, необходимость тужиться изо всех сил. Все это было куда менее знакомым, но более пугающим, чем физическая боль. И будет слишком долго – она это сразу поняла. Ночь сменила день, и в ее комнату прокрался страх. Ее наставница Ингрид Дюранде сидела в обнимку с ее матерью, встревоженной и шепчущей молитвы, и они вполголоса переговаривались. Анис ощущала, что у нее потрескались губы. Понимала ли она в глубине души, что с ней, сопротивлявшейся, защищавшейся, что-то не так? Тан-Тан сидел на кухне, вцепившись в край стола. Она ощущала его гнев, когда он лежал рядом с ней под одеялом, и ей хотелось его оттолкнуть. Да как он мог, как смел обвинять ее?

Ингрид нашла младенца между креслом-качалкой и тюфяком, когда садовые зверьки и рассветные сумерки приблизились к их дому. На другой стороне тюфяка сидела мать Анис, держа дочь за руку, мурлыкала себе под нос и сонно качала головой. Молодой ведунье казалось, что на нее устремлены чужие взгляды.