Лет пять назад правительство попыталось извести на архипелаге всех чешуекрылых, но они не сдавались, словно обреченные на уничтожение насекомые обзавелись сознанием. Размножались с умопомрачительной скоростью, увеличив рождаемость на шестьсот-семьсот процентов, причем теперь бабочки приобрели чудесную расцветку ослепительно-ярких оттенков и необычайные узоры. Забавное и веселое было время: бабочки тучами носились по улицам, взмывая в небо и пикируя к земле, точно солдаты в пешем строю, облепляя уличные радиоприемники на столбах у домов и заглушая своими телами и крылышками громкую музыку. Редкие виды дневных мотыльков облюбовывали бельевые веревки, садились на узловатые колени старушек во дворах, кружились над сандалиями, с хрустом спешившими по гравийным дорожкам, и если одна бабочка вдруг погибала под подошвой, ей на смену спешил десяток новых; по утрам бабочки садились на выходные дамские шляпки, а вечерами тысячи крылатых проказниц вились над подносами ресторанных официантов. Дети подпрыгивали и тянули вверх ручонки, пытаясь поймать первых в своей жизни голубых, черных и аквамариновых летуний; юноши использовали этот живописный хаос в романтических целях: пробивались сквозь тучи многоцветных бабочек, чтобы сообщить возлюбленным об обуревавших их страстях. Анис нравилась тогдашняя бесшабашная и церемонная атмосфера. И лишь когда все попытки уничтожить популяцию чешуекрылых прекратились, их численность вновь вернулась к норме.

Она вспомнила об этом и посмеялась про себя.

Рано или поздно все у них наладится, у нее и Тан-Тана. Нужно больше времени. Она умела заботиться о мужчине, переживавшем личное горе. Старики говорили, что боги не посылают тебе испытаний больше, чем ты в состоянии пережить. Невзгоды ведь полезны для брака, да? Они лишь укрепят их отношения.

Ну, как скажешь.

Она отмахнулась от голоса, в котором угадывался нескрываемый сарказм. Над ее головой пролетела сова, возвращавшаяся с ночной охоты. Старуха-соседка вскинула голову.

– Привет, Анис!

– Доброе утро!

– Детка, у меня для тебя кое-что есть. – Старушка скрипнула зубами, словно произнесенные ею слова были высечены из гранита, и вытянула вперед руки, сжимавшие разные плоды: тугобокие зеленые лаймы, апельсины, желтые гуавы. Хороший повод встать.

– Какие у вас красивые фрукты!

– Поди-ка сюда.

Анис подошла к изгороди. Фрукты чудесно пахли. Старуха вложила ей в ладони целую горку и прижала к груди Анис, чтобы ни один не упал на землю, а потом, наморщив нос, торопливо забормотала – Анис уловила в ее дыхании аромат пьяных бабочек:

– У твоего мужа, кроме тебя, есть другая женщина.

У Анис запылали уши. Это было странное ощущение, словно вот-вот должна была наступить глухота, но недуг замешкался и не сразу ее поразил. Лаймы в ладонях помягчели, а гуава отвердела.

– Что?

Старуха произнесла следующую фразу быстро, как будто слова запутались в рыбачьей сети:

– У Тан-Тана есть другая женщина, и она брюхатая, как спелый арбуз, что вот-вот лопнет.

– О, – произнесла Анис.

Когда происходило что-то нехорошее, ей нравилось представлять себя назойливым насекомым.

3

– Романза, вставай!

Послышалось кряхтение и сопение.

– Романза, парень, давай-ка вставай!

Это он кряхтел и сопел. Голос, звавший его по имени, был знаком, но Романзу еще жутко мутило от отравы с прошлого вечера. Он разлепил склеившиеся губы, и его собственный голос, казалось, зазвучал откуда-то издалека, не из его глотки.

– Романза, ты мне ну-у-ужен!

– М-м-м…

– Заза!

Романза Интиасар поднял голову и поглядел сквозь ветки мангового дерева, на которых лежал. Под ним, сердито нахмурившись, стояла девушка. Сонтейн. Он застонал. Ну, какую глупость она еще удумала, да еще в такую рань?

– Романза, дело серьезное. Спускайся.

Он с усилием попытался приподняться. В конце концов, его сестра-близнец осталась единственным членом семьи, кто еще с ним разговаривал, и он ее очень любил. Он осторожно сел, балансируя на раздвоенной ветке, метрах в двенадцати от земли. Ослабевшие руки были как эластичные бинты. Колени словно заплесневелые. Он кашлянул и поморщился от боли в горле. Пайлар сурово высказался бы по этому поводу, он и сейчас слышал его голос:

– Ай-яй-яй… Всю ночь шатаешься по улицам, смотри, схватят тебя и зададут по первое число – так что не только горло заболит.

Он улыбнулся; несмотря на грозные предупреждения Пайлара, он знал, что тот им гордился.

Стоявшая под деревом Сонтейн топнула ногой.

– Погоди, Сонте… О боги…

Хотя прозвучало раздраженно, сам он был настроен вполне мирно.

– Подними задницу! Я вскарабкаюсь и помогу тебе спуститься!

Судя по ее виду, она не шутила.

Он сам научил ее лазать по деревьям и поэтому не боялся, что она свалится, правда, сегодня утром она вся лоснилась, словно покрытая маслянистой пленкой, если, конечно, в слепящем свете рассветного солнца глаза его не обманывали.

– Не думаю, что ты заставишь меня слезть и размять ноги, тем более прямо сейчас!

Но она полезла по стволу, гибкая и уверенная, разговаривая с ним и с деревом одновременно. Он с усилием гнал сон. Иногда его так и подмывало рассказать сестренке о своих ночных прогулках по городу. Отчаянная дерзость его вылазок наверняка привела бы ее в восторг. Но он знал и то, что она сразу все разболтает, как только выбежит из зарослей – уж своему Данду наверняка. Только этого не хватало.

Женщины любили запускать пальцы в его длинные черные волосы, выдергивая золотые пряди и сохраняя их словно подарки; они считали его юным и безобидным и частенько рассказывали ему о своих делах. «Глядите, какие у него темные глаза!» – говорили они. Мужчины обычно рассказывали о себе всякие истории ради похвальбы, но не то что женщины. Они любили обдумывать сказанное ими и извлекать из сказанного смысл, так что, если ты умолкал и просто их слушал, они могли поведать массу интереснейших вещей.

Никто бы не воспринял его рассказы всерьез, зная, кто он и что у него на уме. Он сонно улыбнулся. Самое клевое – сохранять таинственность, и ему уж точно не хотелось привлекать к себе внимание. В отличие от некоторых сволочей, которые прямо-таки заслуживали, чтобы ими заинтересовались. Вроде Пони Брейди.

Кристофер «Пони» Брейди был муниципальным советником второго округа Дукуйайе и получил известность благодаря своим кампаниям защиты молодых женщин от мужских грехов. Однажды он натравил своих прихвостней на парочку, которая целовалась на паперти церкви преподобного Латибодара. Якобы девушка была слишком юна для таких греховных слабостей. Парню сломали спину, и когда потом выяснилось, что девушка просто выглядела слишком молодо, а на самом деле ей было двадцать четыре, никто даже не возмутился, а семья паренька оказалась слишком бедна, чтобы поднимать шум.

Романза уже давно почуял, что Пони с гнильцой. Советник был лжецом и любил распускать руки, так что Романза держал ухо востро в надежде вызнать что-то про его делишки. Кто-то ведь что-то знал и мог рано или поздно сболтнуть; вчера вот трехрукая женщина и сболтнула.

Она работала на Пони Брейди и, когда они присели за столик в уголке танцзала, где раз в два дня выступали музыканты, чьи лица были покрыты черной пудрой, а гитары жалобно рыдали, словно женщины-плакальщицы, кое-что рассказала. Она к этому моменту уже изрядно напилась и шептала Романзе на ухо, да так тихо, что ему приходилось наклонять голову к ее губам. «Шшшшш», – напевал он, когда она уснула, вытянув руки на столе. Ей даже слегка полегчало после того, как она ему исповедалась; людям всегда становилось легче на душе после таких признаний.

Он не сомневался, что все рассказанное было правдой, ибо с рождения умел отличать правду от лжи.

И яркой краской написал то, о чем она ему поведала, на ярких оранжевых лентах, которые развесил на зданиях городского суда и муниципалитета, и на улицах, и на стенах домов, и на стволах деревьев, и везде – пока не утомился.

ПОНИ НАСИЛУЕТ ДЕТЕЙ

Сонтейн добралась до него, тяжело дыша и качая головой. Она умостилась на крепком суку напротив, прилегла, словно подражая ему, и затараторила. Это он научил ее так делать: взобравшись на дерево, сначала выбираешь место поудобнее, а потом уж занимаешься чем-то другим.

– Заза, а ты слыхал о…

– Сонтейн, чуть помедленнее.

– О…

Она слегка качнулась на суку и, сосредоточиваясь, прикрыла один глаз. Ямочки на щеках, лоснящаяся кожа, пружинки волос, девятнадцать лет – и никакого дара. Это шокировало людей. Но, по его мнению, именно отсутствие врожденного дара делало ее особенной.

Поймав равновесие, Сонтейн глубоко вздохнула. Рядом с ее лодыжкой висело небольшое облачко.

– У тебя усталый вид, – сказала она.

– Да.

– Ты слыхал, что стряслось в Лукии?

– Откуда? Ты же меня разбудила.

– Знаешь Кристофера Брейди?

– Не-а. – Он врал, как и все, но ему это не нравилось.

– Да знаешь!

– Разве?

Она почесала свое лоснящееся плечо.

– Крупный политик. Папа несколько лет назад принимал его дома.

– Пони Брейди. Угу.

– Он изнасиловал девятилетнюю девчонку. Заза. Меня сейчас вырвет.

– Да.

– Папа сказал, его арестуют. Какой-то местный граффити-художник исписал надписями весь город.

– Какой еще граффити-художник?

– Ну, который пишет скандальные надписи. Это же он разоблачил ворюг в пекарне Плюи, которые торговали пирожками с кошатиной. Он доставляет папе немало радости. Этот парень всюду лезет.

– А с чего они решили, что он не клевещет?

– Да все, о чем он говорит, оказывается правдой. Папа сказал, что он дал распоряжение начальнику полиции задержать Брейди. Нашли двух свидетелей, которые готовы дать показания, и мать девочки тоже вроде набралась храбрости и заговорит, и очень может быть, он насиловал и других детей, прости нас, грешных! Папа ругается, говорит, у него сейчас нет времени, но я ему посоветовала не оставлять это дело.

– Надеюсь, Сонте, он не оставит! – кивнул Романза.

Он не особенно доверял ни отцу, ни полиции, но лишь надеялся, что кто-нибудь тихо зажмет Пони в углу и набьет ему морду, даст передохнуть, а потом снова наваляет.

– В общем, – продолжала Сонтейн, – я тайком выбралась из дома, чтобы провести час с братиком, пока не начался тарарам.

Он ущипнул ее за нос.

– Ну и хорошо.

– Сегодня еще затемно старая дама с мамой пришли меня будить, чтобы намазать маслом.

Он поморщился. Она зачем-то врала, отчего его больное горло заболело еще больше. Большинство людей врали: от стыда, от страха, ради выгоды. Он не держал зла на лжецов, но Сонтейн, как правило, старалась не уязвлять его ложью. Возможно, сейчас она лгала, чтобы успокоить себя – приуменьшить что-то. Но это была одна из худших разновидностей лжи. Он вгляделся в парившее около нее облачко. Его испугал этот странный разговор.

Она насупилась.

– Ты не придешь завтра ко мне на свадьбу, да?

Он закашлялся так сильно, что им обоим пришлось вцепиться в сотрясшиеся ветви. На мгновение ему захотелось стать кем-то другим.

– Да нет, я и не собирался.

Сонтейн потянула себя за мочку уха. Интересно, подумал он, мама замечала, что сестра делала так, когда смущалась или печалилась? Вряд ли.

– Наверное, папа не позволил бы тебе присутствовать, – вздохнула она. – Даже на ступенях храма не постоишь, Заза?

Ему не хотелось, чтобы она обижалась на отца накануне свадьбы. Папа хоть и был глупец и религиозный фанатик, но все же любил Сонтейн. Некоторые учатся житейским премудростям через любовь.

– Как настроение? – спросил он. – Свадебное платье готово? Ты сама-то готова?

– Да.

Романза зажмурил один глаз, словно получил резкий удар в челюсть.