Ельцина и его команду можно было понять: кто решился бы отпускать цены – а медлить с этим было уже невозможно – и одновременно проводить десятки выборных кампаний на местах? Да и разумно ли так поступать? Закономерным образом в прессе началась дискуссия: к чему приведет усиление власти Ельцина? Не опасно ли это? «Совместимы или несовместимы демократия и сильная власть, но не где-нибудь, не вообще, а конкретно сейчас, здесь, в России, в сегодняшней экономической, политической, психологической обстановке? – писал в ноябре 1991 года в газете „Московские новости“, которая была тогда главным рупором либеральной интеллигенции, публицист Александр Гельман. – Я отвечаю на этот вопрос так. Слабая власть нашу демократию, точнее, нашу возможную демократию погубит безусловно, наверняка, вне всякого сомнения. Сильная власть хотя и может вывернуться наизнанку и тоже привести к диктатуре, тем не менее она не лишает надежды, что, пройдя через период умеренного авторитаризма, выведет общество на твердую демократическую почву»^[129].

Конечно, рассуждая об этом переходном периоде «умеренного авторитаризма», Гельман имел в виду не десятки лет, а те год-два, на которые Ельцин просил себе у съезда особые полномочия. В те времена шарнир истории крутился так быстро, что загадывать надолго вперед никому бы просто в голову не пришло. Подлинная демократия должна была наступить на следующей остановке. Казалось естественным, что она образуется сама, если хотеть этого и если у руля будет стоять лидер, облеченный народным доверием. «Кто-то скажет: да ведь такие же слова говорили и гэкачеписты, они тоже твердили о сильной власти во имя демократии, – продолжал свою мысль Александр Гельман. – В чем тогда разница? Разница в том, что их люди слушали, но не верили ни одному слову, а Ельцину люди доверяют»^[130].

Это была правда: как показывали опросы, люди Ельцину по-прежнему доверяли, и осенью 1991 года его рейтинг – уже как победителя ГКЧП – превышал 50 %^[131]. С ним все так же связывали чаяния и надежды. Во время путча появились и новые герои – такие как демократический мэр Ленинграда Анатолий Собчак и вице-президент Александр Руцкой, – но признанный лидер у России по-прежнему был один: Ельцин. «Народ не собирался сам работать. Должен кто-то прийти и устроить ему другую жизнь вместо той, которая его перестала устраивать» – так описывал отношение общества к Ельцину летом-осенью 1991 года один из лидеров демократического движения того времени Гавриил Попов^[132]. В глазах людей Ельцин с самого начала был не лидером широкого демократического движения, а бунтарем, который бросил вызов КПСС, и к осени 1991 года в этом смысле изменилось только то, что бунтарь одержал победу.

На протяжении всех бурных лет конца 80-х – начала 90-х российское общество не артикулировало четко свои политические пристрастия. Движения в поддержку демократии были сильны в Москве и в больших городах, но и там были внутренне противоречивы и плохо структурированы. Что такое свобода? Что такое демократия? Что такое рынок? Большинство отвечало на эти вопросы просто: все наладится, после того как исчезнет КПСС. Это она мешает хорошо и свободно жить. Еще до путча, летом 1991 года, как отмечали социологи из ВЦИОМа, надежды на возрождение России в глазах 69 % россиян были связаны с тем, что «за 74 года нахождения у власти компартия окончательно себя дискредитировала»^[133]. Как говорил через двадцать с лишним лет Немцов на одном из протестных митингов, «мы тогда были романтиками, мы думали, что стоит только победить ГКЧП и наступит счастье, успех, достаток, благоденствие, Россия станет самой свободной, самой счастливой страной.»^[134] И вот ГКЧП и КПСС исчезли. Ведущая политическая сила страны, «Демократическая Россия», благодаря которой Ельцин пришел к власти, стала распадаться на фракции и клубы по интересам сразу же после путча. Чем дальше, тем меньше Ельцин был готов с ней считаться. От единодушия, с которым депутаты съезда голосовали за суверенитет России, не осталось и следа, когда зашла речь о реформах. Понятно, почему так произошло. Если суверенитет был выражением очевидного интереса – новая российская элита хотела подвинуть прежнюю, советскую, – то реформы не пользовались устойчивой поддержкой в обществе. Архитекторам реформ и избиратели, и их избранные представители заранее отказывали в доверии. Об этом свидетельствовали цифры соцопросов: в декабре 1991-го только 28 % российских граждан верили, что правительство сможет провести реформы, а 46 % – не верили. (В соседней Украине, к примеру, соотношение было прямо противоположным: 41 % энтузиастов против 25 % скептиков.)

Мальчики в розовых штанах

Меж тем к концу 1991 года ситуация в экономике была абсолютно катастрофической. Советский Союз обанкротился. Золотого запаса не было. Хлеба не было. По состоянию на 15 ноября запаса муки в закромах оставалось на двое суток – при нормативе 15 дней. Отсутствие кормов привело к мору на птицефабриках и сокращению поголовья скота. «Мясопродуктами торгуют только по талонам, на декабрь не хватает ресурсов. Молоком торгуют в течение i часа. Масло животное реализуется по талонам – 200 г на человека в месяц. Не хватает ресурсов. Растительное масло в продаже отсутствует…» – так, согласно правительственной справке, в середине ноября обстояли дела в той же Нижегородской области, куда вот-вот будет назначен губернатором Немцов^[135]. Голода не было, но была угроза голода: министр сельского хозяйства Хлыстун еженедельно докладывал о положении с продовольствием в стране на специальной комиссии во главе с президентом. Еще в сентябре, будучи представителем президента в своей области, Немцов вызвал к себе руководителей автопарков и потребовал обеспечить автобусы: на полях осталась неубранной часть урожая, и народ с сумками и мешками поехал на выходных собирать картошку, капусту, морковь и свеклу. Став губернатором, Немцов едва ли не первым делом попросил дислоцированных в его области военных развернуть в городе военно-полевые кухни, чтобы кормить голодных. Второй его проблемой в конце декабря стали водочные и сигаретные бунты: люди перекрывали улицы, не имея возможности отоварить талоны на водку и купить сигареты. Вот как Немцов потом описывал положение дел в декабре 1991 года у себя в области. И в целом по стране оно было примерно таким же: «Картина была катастрофическая: моя жена в 4 часа утра занимала очередь за молоком, чтобы дочке, Жанне, принести его на завтрак. И 17 видов талонов, и мужики, требующие завезти сигареты и переворачивающие автобусы. Я работал диспетчером, а не губернатором: туда сигареты, сюда молоко, сюда хлеб – это то, что было. И кроме того, была холодная зима, область замерзала»^[136].

У нового правительства отсутствовало даже минимальное пространство для маневра. Егор Гайдар признавался: «Открывшаяся в деталях картина подтверждала печальную истину: ресурсов, позволяющих сгладить социальные издержки запуска нового механизма хозяйствования, не было. Откладывать либерализацию экономики до тех пор, пока удастся продвинуть медленные структурные реформы, невозможно. Еще два-три месяца пассивности, и мы получим экономическую и политическую катастрофу, распад страны и гражданскую войну. Это мое твердое убеждение»^[137].

Однако никакой другой опоры, кроме президента, у реформаторов не было. Новая российская элита не чувствовала запроса на экономическую либерализацию. Съезд потому с готовностью и предоставил Ельцину чрезвычайные полномочия в проведении реформ, что хотел снять с себя ответственность за них. А в конце ноября Верховный совет во главе с Русланом Хасбулатовым уже заворачивал президентские инициативы. «Очевидно, что положение, складывающееся в России через три месяца после провала путча, не предвещает радужных перспектив демократическим силам, – писала тогда газета „Московские новости“. – За это время им так и не удалось создать стабильную социально-политическую опору своей власти, а тот кредит доверия, которым располагал Белый дом (то есть президент и правительство. – М. Ф.) еще недавно, сегодня, накануне проведения реформ, катастрофически тает. Общество же, уставшее от перманентной неопределенности и неустойчивости, инстинктивно тянется к твердой руке»^[138].

Предвестником надвигающегося тяжелого кризиса в отношениях между ветвями власти – кризиса, который через два года закончится вооруженным противостоянием на улицах Москвы, – стал демарш вице-президента Александра Руцкого. Генерал Руцкой не получил не только премьерский пост, как хотел, но и вообще сколько-нибудь значимых полномочий (вице-президентский статус никакой реальной власти не давал). 30 ноября он вдруг выступил против предстоящей либерализации цен и набросился на команду Гайдара, которая еще даже не приступила к работе. «Это мальчики в розовых штанах, красных рубашках и желтых ботинках», – негодовал генерал Руцкой, пообещав подать в отставку, если к нему не прислушается Борис Ельцин^[139]. Россия только делала первые шаги вперед, а согласие по принципиальным вопросам прокладывания маршрута уже испарилось в холодном осеннем воздухе.

Немцов въезжает в здание обкома

В одном из интервью 1992 года Немцов рассказывает, как он стал губернатором: «Если вспомнить все, что вело меня сюда, в этот кабинет, без преувеличения могу сказать: цепь случайностей, из которых, как известно, закономерный ход возникает. Все произошло довольно непредсказуемо. Ну кто мог предсказать, что будет путч? Что 18 августа я уеду в отпуск через Москву, приеду 19-го, и там надо будет три ночи оборонять Белый дом? Никто не мог. Так получилось»^[140].

Действительно, появление Немцова в Белом доме во время путча сыграло решающую роль в его дальнейшей судьбе. В эти драматические дни Немцов регулярно общался с Ельциным. Президент и его штаб сидели в противоположном от депутатов крыле, и депутаты туда вхожи не были, но Немцова к Ельцину пускали. Он даже помогал проверять кабинет Ельцина на наличие жучков, а Ельцин уполномочил его от имени Верховного совета на переговоры с военными. «Я ходил с бумагой, – вспоминал Немцов: „Депутат Борис Немцов назначен мною представлять законно избранный Верховный совет в воинских частях Минобороны, МВД и КГБ. Подпись: Ельцин“»^[141]. А потом они стояли рядом на балконе во время победного митинга. Немцов для Ельцина теперь был больше чем просто молодой сторонник, – они вместе, плечом к плечу, защищали Белый дом и свободу. Поэтому сразу после путча Немцов был назначен представителем президента России в Нижегородской области. Идея ввести институт представителей президента в регионах – президентских комиссаров, которые бы отстаивали интересы новой российской власти при советских структурах, облисполкомах и обкомах КПСС, – родилась еще до путча, во время избрания Ельцина президентом России в июне 1991 года.

Путч резко ускорил осуществление этих планов. Пока Москва и Петербург противостояли заговорщикам, остальная Россия замерла, выжидая, кто победит. Две трети руководителей российских республик и областей не поддержали Ельцина, а некоторые открыто присягнули на верность ГКЧП. В российских регионах нужно было срочно формировать новую власть, и сначала Ельцин и его аппарат планировали на осень проведение губернаторских выборов. Но еще быстрее – буквально на следующий день после путча – Ельцину надо было направить в регионы своих представителей. Управляемость в стране в этот момент была для него проблемой номер один. Нараставший сепаратизм в национальных республиках в составе России беспокоил его всерьез: в свое время Горбачев в пылу борьбы с Ельциным сулил им широкую автономию, и многие даже успели проголосовать за суверенитет. Осенью 1991 года угроза распада России вовсе не была пустым звуком. Через две недели после путча она материализуется в Чечне: сторонники генерала Джохара Дудаева захватят власть в республике, а еще через полтора месяца объявят о независимости.